Это, конечно, легче сказать, чем сделать. Сохранение нетронутых земель – совсем не то же самое, что сохранение нетронутых морей. У океана владельцев нет. Территориальные воды находятся во владении определенных стран, и в их отношении серьезные решения могут принимать правительства. Суша, с другой стороны, это место, где мы живем. Она разделена на миллиарды частей различной величины, которые принадлежат, продаются и покупаются множеством коммерческих, государственных, частных и общественных субъектов. Стоимость земли определяется рынком. Суть проблемы в том, что сегодня нет способа вычислить стоимость нетронутых земель и экосистемных услуг, которые они оказывают в локальном и глобальном масштабах. На бумаге сотня гектаров нетронутых джунглей стоит меньше, чем плантация масличных пальм. Поэтому урвать еще кусок у природы выглядит прибыльным делом. Единственный реальный способ изменить ситуацию – изменить систему ценностей.
На это направлен разработанный Организацией Объединенных Наций механизм REDD+[67]. Это способ определить реальную стоимость остающихся в мире влажных тропических лесов через оценку гигантского объема углерода, что они запасают. Проект дает возможность предложить населению и правительствам стран, которые сохраняют леса в первозданном состоянии, определенную компенсацию, частично в виде углеродных квот. Теоретически REDD+ должен работать. Однако на практике сложность землевладения и стоимость вызывают различные вопросы. Коренное население возражает на основании того, что механизм REDD+ низводит ценность лесов до простой суммы долларов и стимулирует развитие новой формы колониализма. Деньги, которые можно заработать на лесах, будут привлекать так называемых углеродных ковбоев из других стран, которые бросятся скупать джунгли, как только те начнут повышаться в цене. Другие опасаются, что при создании системы компенсации углеродных выбросов в тропиках крупная промышленность станет использовать механизм REDD+ как способ оправдания продолжающегося использования ископаемого топлива.
Грустно признавать, но как только что-то приобретает ценность, оно тут же порождает человеческую жадность. Однако существующие проекты REDD+, реализуемые в Южной Америке, Африке и Азии, показывают, что есть надежда усовершенствовать этот метод. Нам действительно нужно нечто типа REDD+. Это смелая попытка обратить внимание на фундаментальную недооценку природы, и ее необходимо продолжать. Глубинную истину мы все инстинктивно понимаем. Последние леса, джунгли, поля и болота Земли, по сути, бесценны. Это кладовые углерода, которые мы не можем себе позволить открывать. Они оказывают нам экосистемные услуги, без которых нам не выжить. Они сохраняют биоразнообразие, которое мы не должны потерять. Как все это представить в нашей системе ценностей?
Возможно, нам следует сменить валюту. Опасность оценки природы исключительно по количеству углерода, которое она захватывает и хранит, заключается в том, что таким образом углерод становится для нас единственной ценностью. Это чрезмерно упрощает ценность природы, но еще хуже то, что может навести на мысль о том, что плантации быстро растущих эвкалиптов имеют такую же ценность, как богатый биоразнообразием лес. Мы можем решить использовать сельскохозяйственные земли, ненужные для производства продовольственных культур, под монокультуры биоэнергетического топлива, а не для восстановления лесных массивов. Захват и хранение углерода очень важны, но это не все, это не остановит шестое массовое вымирание. Для создания устойчивого и благополучного мира мы особенно должны заботиться о биоразнообразии. В конце концов, если мы увеличим биоразнообразие, мы по умолчанию максимизируем захват и хранение углерода, поскольку чем большим биоразнообразием отличается ареал обитания, тем лучше он функционирует.
Как будет выглядеть мир, в котором биоразнообразие оценивается по достоинству, а у землевладельцев появится стимул всячески способствовать его развитию? Это станет чудом. Первобытные джунгли, роскошные леса умеренного пояса, нетронутые болота и натуральные луга внезапно станут самой ценной недвижимостью на Земле! Владельцы этих диких земель будут получать вознаграждение за их сохранение. Немедленно прекратится сведение лесов. Мы быстро поймем, что лучшее место для выращивания масличных пальм или сои – не земли, занятые девственными лесами, а те, которые давным-давно лишились лесов, и таких множество.
У нас появится стимул искать способы использования нетронутой природы без сокращения ее биоразнообразия или ее способности захватывать углерод. И такие примеры уже есть. Приемлемым может считаться уважительное исследование девственных влажных лесов на предмет поиска неизвестных органических молекул, которые, возможно, дадут новые лекарства, или промышленные материалы, или пищевые продукты – при условии, что местные сообщества согласятся, и при том, что соответствующая коммерческая прибыль от таких находок будет возвращаться тем, кто сберегает эти леса. Следует разрешить не нарушающие устойчивость лесозаготовки[68], когда отдельные деревья валят и тщательно удаляют из леса темпами, имитирующими естественный круговорот, поскольку это соответствует сохранению биоразнообразия[69]. Экотуризм, дающий любому из нас возможность познакомиться с чудесами, которые находятся под надежной охраной, также может дать существенную прибыль природным местам. Чем больше будет в дальнейшем таких мест, тем меньше окажется концентрация туристов в каждом из них.
Появится также большое желание расширять и восстанавливать все земли, прилегающие к участкам девственной природы. Лучше всего с этим смогут справиться коренные или местные жители, населяющие эти места. Опыт природоохранных проектов показывает, что позитивные изменения сохраняются надолго только в тех случаях, когда местные сообщества целиком включаются в осуществление планов и ощущают на себе непосредственную выгоду от повышения биоразнообразия. Показательна в этом смысле одна кенийская история.
Масаи – скотоводы; они сотни лет пасли своих коров и коз на просторах равнин Серенгети и продолжали жить своей жизнью. Они не употребляют в пищу мясо диких животных. Они терпимо относятся даже к тому, что хищники ежегодно убивают некоторое количество их скота. По мере развития Кении численность масаи росла. Соответственно, постепенно стало проблемой выбивание пастбищ стадами домашних животных. И как следствие стали исчезать их соседи, дикие животные. Масаи отреагировали показательно: они начали создавать резервации, или природоохранные зоны, с целью восстановить природу. Договорились пасти свои стада так, чтобы стимулировать появление разнообразной растительности, привлекающей большее количество и разнообразие травоядных, а за ними – и хищников. По мере того как на этих территориях восстанавливалась дикая природа, семьи масаи стали получать лицензии на сооружение на своих землях домиков для сафари с низким воздействием на окружающую среду. Модель доказала свою действенность. Чем больше возрождалась природа, тем больше людей стремились посетить эти сафари-поселения и тем большую прибыль получали сообщества масаи. Буквально через несколько лет такой практики некоторые семьи масаи стали сокращать свои стада с целью активизации жизни дикой природы. Когда я побывал в этих местах в 2019 году, представители молодого поколения масаи охотно объясняли, что начинают ценить дикие стада выше, чем стада домашних животных. Теперь сообщества масаи, живущие на прилегающих территориях, видя успех своих соседей, перенимают идею создания природоохранных зон. Через несколько десятилетий, благодаря созданию сети охраняемых территорий, соединенных коридорами для миграции диких животных, то есть на бесконечных равнинах, простирающихся от берегов озера Виктория до Индийского океана, исключительно благодаря биоразнообразию появится реальная возможность придать им настоящую практическую ценность.
Есть надежда, что природа может вернуться даже на те европейские земли, которые были культивированы давным-давно. По мере сокращения потребности в территории для производства продовольствия европейские правительства дают понять, что готовы теперь давать субсидии фермерам за то, что они используют землю так, чтобы максимизировать биоразнообразие и увеличить захват углерода[70]. Эта новая политика может примечательно сказаться на миллионах гектарах европейских земель сельскохозяйственного назначения. Можно надеяться, что на место ограждений вернутся живые изгороди. Можно ожидать активизации агролесоводства, при котором участки полезных культур располагаются под деревьями. На фермах начнут восстанавливаться пруды и ручьи. Перестанут быть привлекательными пестициды и удобрения, пагубно влияющие на биоразнообразие. Вместо них фермеры могут разводить культуры, отпугивающие животных-вредителей от продовольственных культур, и использовать методы регенерации, обогащающие почвы естественным путем.
Этот природный подход может найти самых горячих сторонников среди производителей мясной продукции. По мере перехода на растительную диету люди, вероятно, станут более разборчивы относительно той небольшой доли мясной продукции, которую будут покупать, отдавая предпочтение качеству, а не количеству. Люди могут начать искать говядину, баранину, свинину и курятину, выращенную в условиях, обеспечивающих захват углерода и восстановление природы. В ответ животноводы могут отказаться от обширных площадок для откорма скота и птицефабрик, на которых используется импортный корм, и перейти на лесопастбища, где животные содержатся круглый год в лесных угодьях. Объемы производства на лесопастбищах гораздо меньше, чем при интенсивном земледелии и животноводстве, но дружественная планете продукция достойна вознаграждения. Деревья среди полей более чем компенсируют эмиссию от животных и обеспечивают тень и укрытие, необходимые для их здорового существования. Животные, в свою очередь, удобряют почву и ликвидируют нежелательную растительность.