Я решил поговорить с ответственным лицом в митавском ферейне ремесленников. Тот поначалу был озадачен тем, что мы собираемся играть на русском языке, но потом уступил нашим желаниям и позволил нам репетировать каждый день от двух до пяти на сцене ферейна.
Вот тут-то мы и столкнулись с настоящими проблемами. Как ходят, как стоят, как говорят на сцене? Ни у кого из нас не было ни малейшего опыта в этом деле. Господин режиссер должен был начинать с арифметики. Ибо первый наш выход на сцену был один сплошной анекдот. Мы не знали куда девать руки и ноги. Спотыкались на ровном месте. И уже были близки к тому, чтобы все бросить.
Не могу знать, к сожалению, есть ли на высших курсах ангелов-хранителей семинары по театральному делу, но на следующий день мою неуверенность как рукой сняло. Внезапно я стал понимать, что и как нужно делать, кому и когда выходить, как и куда двигаться. А сам я то сидел с текстом в пятом ряду, то выскакивал на сцену, то поднимался на галерку, чтобы узнать, как там слышно; за сценой я вывесил шпаргалку со всевозможными подсказками; на сцене я следил за мимикой и речью актеров. И все так, как будто я занимался этим уже много лет. Ни одна фальшь от меня не ускользала, я тут же останавливал актеров и показывал, как нужно делать и говорить.
Для меня все это было как чудо, но актеры мои воспринимали все как нечто само собой разумеющееся, будто и не сомневались никогда, что я прирожденный режиссер и диктатор. Был доволен и ответственный господин из Ферейна, посетивший нашу третью репетицию: получается, по его мнению, великолепно, комплимент за мое владение техникой театрального дела, где я только ей научился?
С неподражаемой ноншалантностью я ответствовал, что научился ей у великого актера, господина Пауля Вике пять лет назад в Дрездене.
И ученики мои тоже поверили этому. Они вообще верили всему в энтузиастическом своем раже. А только так и можно делать театр.
Второй своей пьесой мы выбрали «Прощальный ужин» Артура Шницлера из его серии пьес об Анатоле, в образе которого в полной мере раскрылся талант нашего героя- любовника Кана. Актрисульку, однако, играла не простушка наша, а героиня.
день туда прибыл, вежливый швейцар в униформе провел меня в большую, переполненную приемную, в которой уже сидело и стояло человек пятьдесят. Еще более вежливый и красиво одетый служащий спросил меня о цели моего визита. Я вручил ему свою — немецкую — визитную карточку, которую он принял с некоторым удивлением. Вероятно, только этому, непривычному в бюрократических инстанциях жесту я обязан тем, что был принят уже часа через два, незадолго до окончания приемного времени, в то время как в приемной оставалось еще человек тридцать из тех, кто пришел раньше меня.
Камергер Его Величества государя российского выглядел отнюдь не величественно. Он носил не униформу, а сюртук ладного покроя. Он был почти моего роста, но тяготел к полноте. Одно плечо, левое, чуть свисало. Цвет лица почти багровый, редкие, с рыжиной, волосы зачесаны на пробор, серые глаза задумчивы и спокойны. Он сидел за небольшим столом, на котором были разложены бесчисленные реляции. Держа мою визитную карточку в руках, он неторопливо поднялся, чтобы меня поприветствовать, и заговорил со мной по-немецки.
Выслушав мою просьбу и погладив бородку, он стал молча разглядывать меня. Потом попросил рассказать мою биографию. Его немецкий был превосходен, хотя говорил он с раскатистым «р», как нередко говорят иностранцы благородного происхождения. Я нажимал на то, что перевел много русских стихотворений, особенно цепляясь за фалды моего покровителя Пушкина. Его превосходительство внимательно слушали, время от времени поглаживая бородку и размышляя. Потом он взглянул на часы. Я растерялся, потому что подумал, что ему надоел, и не знал, должен ли я встать и откланяться. Как вдруг он улыбнулся. Доброй улыбкой.
Сейчас у меня нет времени, там еще вон сколько народу. — Он указал рукой на лежащие перед ним бумаги. — Не могли бы вы зайти ко мне завтра или послезавтра, не в приемные часы? Был бы рад с вами еще побеседовать.
Он встал, я вслед за ним тоже.
А впрочем, — продолжал он, — можете передать господам в Митаве, что я вам, разумеется, дозволяю преподавать на означенных курсах. Пусть подадут соответствующее прошение, и можете приступать к работе.
Короткое рукопожатие, нет, короткое, холодное прикосновение к моей руке. Я поклонился и вышел. Он удовлетворил мою просьбу, чего же еще ему нужно? Ибо если такой важный господин желает еще раз видеть такого червяка, то ему что-то нужно.
Я успел на поезд в Митаву. Вечером того же дня поспешил к Йензену — доложить ему обо всем, а заодно и расспросить. Прущенко был богатей, он владел огромными поместьями на Украине, многими тысячами десятин. Он считался человеком надменным, тщеславным и, по слухам, хорошо образованным. Таким он и был. Сестра его была замужем за командиром расквартированного в Митаве драгунского полка Марченко, также несметно богатым. Она отличалась необыкновенной элегантностью, хотя была и немолода и весьма безобразна. Видел ли я когда жену самого Прущенко? На редкость красивая молодая женщина.
Йензен посоветовал мне отправиться к нему с визитом примерно через неделю, слишком большая спешка могла бы и повредить. Но меня разбирало любопытство, и я снова поехал в Ригу уже на другое утро.
Вежливый швейцар узнал меня и позвал еще более вежливого дылду-служащего. Швейцара звали Василием, служащего — Алексеем.
Алексей был удивлен. Нет, его превосходительство еще не пришли. Записать ли меня на прием?
Нет, я подожду.
Через полчаса он пришел за мной:
Его превосходительство ждут вас.
Камергер и куратор сидел за тем же столиком и курил сигару. Он молча кивнул мне, молча указал на кресло, предложил сигару.
У меня сложился тем временем совершенно сумасшедший план. Я хотел ему предложить основать в Риге издательство, чтобы издавать там Пушкина и других русских писателей. Было у меня уже и название для такого издательства — «Меркурий Востока», по аналогии с парижским «Меркур де Франс».
Прущенко слегка улыбнулся. Эта улыбка сделала его некрасивое, холодное, но интеллигентное лицо весьма привлекательным. Погладив бородку, он сказал:
Вы собирались рассказать мне о себе.
Я вовсе не собирался ничего ему рассказывать, это ведь он вызвал меня к себе, но раз он полагает, что я должен что- то рассказать, то так тому и быть! Я стал развивать свой план, отталкиваясь от Пушкина. Он тем временем курил, задумчиво разглядывая белый пепел. О том, что он должен добыть на издательство деньги, я, конечно, не проронил ни слова, а только нажимал на то, как выиграет от задуманного предприятия честь России.
Он курил и молчал, но я заметил, как внимательно он слушал. И я почувствовал, что говорю не впустую.
Элегантный Алексей принес чай шефу и мне. Прущенко жестом дал мне понять, чтобы я не прерывался, и я продолжил строительство своего воздушного замка.
Когда же я кончил, он откинулся назад в своем кресле, сбросил накопившийся длинный пепел со своей сигары и пытливо посмотрел на меня:
А поэта К. Р. вы знаете?
Разумеется, я его знал. За этими инициалами скрывался великий князь Константин Константинович, друг Майкова и Фета, и сам писавший стихи, многие из которых уже были положены на музыку. Его несколько банальная и сентиментальная, на классику ориентированная лирика отдавала благонамеренным дилетантизмом. Он был великий знаток Шекспира, издал в трех томах его «Гамлета», а кроме того являлся президентом академии и шефом всех кадетских училищ. Он считался самым умным человеком в семействе Романовых. К. Р. значило Константин Романов.
Переводили вы что-нибудь из его сочинений?
Теперь мой ангел-хранитель взял это дело в свои руки: вместо того чтобы сказать «нет», он за меня ответил «еще нет». Дальше диалог явно повел он, ибо я, двадцатитрехлетний наглец, наверняка брякнул бы, что К. Р. поэт никудышный.
Прущенко выразил мнение, что планы мои относительно Пушкина весьма и весьма похвальны, но что, по его мнению, предпочтительнее было бы начать с К. Р.
Мой ангел-хранитель подмигнул мне, и я понял: с Пушкиным, конечно, можно послужить чести, но он мертв; великий князь Константин, напротив, полон жизни, и с ним можно спасти не только честь, но и карьеру. С великим князем Константином, по всей вероятности, можно было стать и министром. Министром народного просвещения. Действительным тайным советником. Его сиятельством. Звездой петербургского двора. Я заметил, что для такого дела необходимо было бы испросить разрешение Его Императорского Высочества.
Вы должны для начала испросить у него аудиенцию и посетить его. С этого нам следовало бы начать.
Он сказал — нам! Его превосходительство, камергер русского царя, был заметно взволнован. Он подошел размеренными шагами к окну, посмотрел на Дюну, потом снова сел, помешал ложечкой остывший чай, погладил бородку и наконец сказал, что я должен написать великому князю письмо.
Куда?
Вы ведь знаете, где он живет. Мраморный дворец. Его Императорское Высочество вам непременно вскоре ответит. Тогда и поговорим. Вы можете прийти ко мне в любое время. Я даже прошу вас об этом. И у вас, конечно, возникнут расходы. Прошу вас, располагайте пока этой суммой.
С этими словами он достал из нагрудного кармана пиджака бумажник, заглянул внутрь и, подумав, вручил мне две приятно хрустящие ассигнации.
Написать расписку, ваше превосходительство?
Он лишь покачал головой, почти незаметно, но решительно. Я сунул деньги в карман, не взглянув на них. Он поднялся. Снова знакомое уже прикосновение руки.
Желаю счастья. До свидания.
Голова у меня горела. Алексей проводил меня в туалет и с необыкновенной вежливостью приоткрыл туда дверь. Оставшись один, я достал ассигнации.
И не поверил своим глазам. Может, куратор ошибся? То были две пятисотрублевые купюры, тысяча рублей. Может, вернуться и сказать ему об этом?