Они не виделись больше двадцати лет, не считая встречи одноклассников, на которую обе опоздали и просидели за общим столом с полчаса от силы. Ирина Витальевна помчалась в аэропорт, чтобы лететь в Копенгаген, а Томка забирать из садика Костика.
Они никогда не были близкими подругами, но что-то заставляло их приятельствовать. Общая парта – исключительно из-за зрения. Обе носили очки, только Тамара страшные стариковские, доставшиеся, видимо, от бабушки, а Ирина – модные, в тонкой оправе, а потом и вовсе перешла на линзы. Кроме звучной фамилии в Томке не было решительно ничего аристократического. Она никогда не отличалась ни вкусом, ни манерами, ни кругом общения. Смеялась громко, невпопад, мечтала неистово и всех вокруг жалела.
– Иришка, что ты здесь делаешь? – удивилась Томка, разглядывая подругу детства. – Ух, и шикарная же ты! – она подняла руки Ирины, словно собираясь с нею вальсировать.
– То же самое я хотела спросить у тебя, – ответила Ирина Витальевна, затрудняясь выбрать манеру и тон беседы.
– А, да я тут сейчас живу! – беспечно махнула рукой Томка в сторону бульвара. – На Приморском, 24 – знаешь, где это? Приходи в гости!
– Погоди, ты ведь жила в Ростове?
– Ну, правильно, я там и живу! Только на лето приехала с Вадиком сюда. Мы комнату снимаем. Он у меня художник, пишет морские этюды, а я вот это, – она достала из сумки испещрённые круглым ученическим почерком тетрадные листы. – Черновик.
– Что же это будет? Бестселлер всех времён и народов? – ухмыльнулась Ирина, бросив небрежный взгляд на ворох никчёмной бумаги.
– Не знаю, что получится, – пожала плечами новоявленная писательница. – Помнишь, Нина Петровна говорила, что сочинение – это не мой конёк?
– Извини, не помню.
– Неважно. Я и сейчас не уверена, что это моё. Но знаешь, когда я пишу – просто улетаю!
– Куда ж ты улетаешь? – Ирина Витальевна смотрела на Томку, и не могла поверить, что они ровесницы.
– Туда, о чём пишу! – та мечтательно подкатила глаза. – Я будто бы путешествую.
– А что, на обычные путешествия денег нет?
Налетевший ветер надул парусом Томкин сарафан, а потом хлестнул его обратно. Выцветшая, в жёлтый горох материя облепила живот – круглый, тугой, с выпирающим пуговицей пупком.
– Боже, Томка, ты что беременна? – всплеснула руками Ирина.
– Ну да, – залившись краской, призналась Тамара. – От Вадика. Поздновато, конечно…
– Это твой новый муж что ли? А как же Игорь?
– Нет, Вадик мне не муж ещё, но как только родится ребёнок, мы распишемся. А Игоря я похоронила четыре года назад.
– Ох, прости. Не знала, – смутилась Ирина.
– Да ничего, я уже привыкла.
– Костик вырос – лет двадцать ему?
– Двадцать два. Сам отец уже! Вот дядя будет младше племянника, – Томка смущённо погладила живот. – Да что мы всё обо мне, да обо мне, лучше о себе расскажи! – глаза её снова вспыхнули девичьей радостью. – Ты такая красивая! Всегда лучше всех была! И умнее всех!
Ирина Витальевна смерила одноклассницу долгим взглядом. Есть ли смысл рассказывать ей о своих достижениях? Поймёт ли? Оценит ли? Что она понимает в этой жизни? Одета кое-как, за собой не следит. Как всегда, витает где-то в облаках. Ни денег нет, ни мужиков нормальных. А теперь ещё и возраст в нагрузку.
– Чем ты занимаешься? – подсказала Томка.
– Бизнесом, – сдержанно ответила Ирина.
– Ух ты, как здорово! Но ты всегда отличалась от всех нас. Была самой лучшей в классе!
– Да что ты заладила: лучшая, лучшая.
– Но ведь ты и вправду лучшая! – не сдавалась Томка, хлопая белесыми ресницами.
Ирина Витальевна принуждённо, под напором Томкиного энтузиазма рассказала о своих успехах, о международной премии, о дистанционном управлении и удачной оптимизации предприятия. Чем больше она говорила, тем глупее делалось выражение лица Шуйской. Ирина поняла, что мечет бисер, что их жизни настолько далеки друг от друга, что понять хотя бы десятую долю услышанного Тамара просто не в состоянии. Но восторгалась она так бурно, что в какой-то момент Ирина Витальевна усомнилась в её душевном здоровье. В самом деле, нельзя же так по-телячьи радоваться успехам бывших одноклассников (если конечно, твои собственные успехи не превышают их многократно). «Успехи» Шуйской говорили сами за себя: пупок в сорок с лишним лет, сомнительный сожитель-художник и, как всегда, ветер в голове.
Явился Вадик – щуплый, жилистый мужичок в полотняных тапочках, совсем не похожий на художников, которые обыкновенно ходят в свободных, заляпанных краской блузах, носят бархатные береты и влюбляются в роскошных натурщиц. Не было у Вадика ни берета, ни блузы, а Томка на натурщицу не тянула и в молодости.
– Вот, познакомьтесь, моя школьная подруга Ирина, а это мой Вадим, – защебетала Томка, кружась между ними ситцевым волчком.
– Здравствуйте, – бесцветно произнёс художник, не вдохновившись ни красотой Ирины, ни её тугим кошельком. – Ну что, пошли домой? – обратился он к Томке.
Ирину Витальевну задело равнодушие художника. Ещё больше кольнуло, когда тот заботливо поправил прядь Томкиных некрашеных волос, нежно коснулся живота.
– Вы сегодня что-нибудь писали? – властно спросила она, отпивая глоток капучино с коньяком.
– Да, несколько этюдов сделал, – удивился неожиданному интересу Вадим.
– Покажите!
– Прямо здесь?
– Прямо здесь! – потребовала Ирина. – Мози! – крикнула она в сторону открытой двери.
Тотчас у стола появился чернокожий официант и спросил по-английски, что желает мисс. Кроме Ирины его никто не понял.
– Сделайте так, чтобы мы могли посмотреть картины! – приказала Ирина Витальевна.
Мози принялся суетливо расставлять стулья под холсты. Потом опустил полог, чтобы было лучше видно, принёс прохладительные напитки на всех.
Вадим достал из этюдника несколько ещё бугристых акварелей и начал расставлять на стульях. Листы соскальзывали, Томка подставляла под них всё, что попадалось под руку – солонки, перечницы. Наконец, импровизированная галерея была выставлена на обозрение одной единственной зрительницы.
Акварели были посредственными. Пожалуй, только одна из них заслуживала внимания. Картина была вовсе не с морем, а с дождём в раскрытом окне. Прошитая упругими стежками дождевых струй, пробитая гвоздиками капель, пропитанная невидимыми слезами, она была насыщена влагой и безотчётной тоской. Её и пожелала купить Ирина Витальевна.
– Сколько? – спросила она, небрежно ткнув в неё пальцем.
– Вы хотите её купить? Но работа ещё не закончена.
– Неважно. Я куплю незаконченную.
– Тридцать евро. Но может быть, заберёте её завтра, я смогу дописать?
– Вот, возьмите, сдачи не надо! – Ирина положила под пепельницу купюру достоинством 100 евро. – И подпишите! Вы ведь славы желаете? – отчего-то разозлилась она.
– Я незаконченные работы не подписываю, – нахмурился Вадим.
– Что и за 100 евро не подписываете? Да Вы за 100 евро должны быть готовы пустые холсты подписывать.
– Извините, я не готов, – глухо произнёс художник и стал складывать акварели обратно в этюдник.
– Ладно, я согласна без автографа. – Ирина Витальевна схватила этюд с дождём в окне и впилась глазами в сырые разводы.
Интересно, где же писалась эта картина? Наверное, на Приморском бульваре, 24, куда звала её в гости непутёвая Томка. А когда? В один из тех пасмурных дней, которые Ирина Витальевна провела на этой террасе? Или раньше? О чём думал автор, когда работал? Или о ком? Неужели о Томке? – тоже мне, Муза брюхатая.
Пока Ирина Витальевна рассматривала незаконченную картину, лёд плавился в кувшине с ежевичным морсом, а Мози стоял навытяжку возле её стола, Вадим с Тамарой тихо ушли.
Под стулом белел выпавший из общей кипы лист Томкиного черновика. Бумага намокла, все буквы слились, и разобрать что-то было практически невозможно. Да и что путного может написать Томка? Ирина всё же подняла размокший лист, но кроме разрозненных слов «вдруг», «и теперь», «в морской дали» … ничего не смогла прочесть.
Небо неожиданно расчистилось. Тугое, как Томкин живот, солнце, раздвинув пелену дождя, озарило мир. Оно улыбалось, так же наивно и лучезарно, как и Томка. Без повода и невпопад. Ирина Витальевна отложила неоконченную картину и беззвучно заплакала…
Букет для любимого зрителя
– Только не говорите Гале, что я люблю маму! – всхлипывала девочка, размазывая по щекам концертный грим.
– Да что с тобой, Лизонька? Какой Гале? О чём ты? – руководительница детской танцевальной студии «Ромашка» Алевтина Петровна была в отчаянии – через пять минут их выход, а главная солистка коллектива Лиза Вертинская плачет навзрыд.
В руке девочка сжимала розовый телефон, по которому только что кто-то позвонил – и вот истерика. Алевтина Петровна догадывалась, что в семье Лизы не всё гладко – на кружок её приводила бабушка, забирал отец – военный с непроницаемым лицом и суровой складкой меж бровей. Но чаще и забирала тоже бабушка.
Смолкли аплодисменты, за кулисы со сцены повалили дети из хора. Девочки-танцовщицы испуганно толпились вокруг руководительницы, пока та успокаивала солистку. Ведущая, шурша тафтой, снова взошла к микрофону: «А сейчас, приглашаем на сцену победителя кремлёвского фестиваля, дипломанта конкурса «Щелкунчик», многократного призёра…».
Лиза перестала плакать, крепко, по-взрослому высморкалась в протянутый Алевтиной Петровной бумажный платок и послушно подставила лицо под быструю кисточку гримёрши. Заиграла музыка, и девочки в установленном хореографией порядке поскакали на сцену. Алевтина Петровна облегчённо вздохнула.
Она повертела на ладони маленький розовый телефон с брелоком-сердечком и, мучимая угрызениями совести, открыла журнал звонков. Разговор, так расстроивший девочку, длился всего две минуты. Буква «М» с точкой – имя абонента. Ладно, надо будет с бабушкой Лизы поговорить, – решила Алевтина Петровна, – но это потом. Она отодвинула край тяжёлой от пыли, багрово-бархатистой занавеси и стала наблюдать за выступлением воспитанниц, отбивая ногою ритм.