– Какой красивый офицер, – сказал он, разглядывая карточку, – совсем мальчик…
Внезапно лицо его исказилось, он схватился за сердце.
– Занавес! Дайте занавес! – крикнул он.
Зал замер. На авансцену вышла его ассистентка и объявила, что маэстро плохо себя почувствовал, но минут через пятнадцать сеанс будет продолжен. Конец выступления прошел вяло.
На другой день нам удалось выведать у ассистентки, что на самом деле произошло. В тот момент, когда Мессинг любовался молодым человеком, он увидел, что юноша был убит. В эту самую минуту.
Мать молодого офицера жила не в гостинице, но мы ежедневно встречали ее в столовой, где были прикреплены наши продуктовые карточки. Со страхом всматривались мы в ее лицо, но оно было всегда спокойно: сын писал часто. Мы успокоились – слава Богу, Мессинг ошибся. Прошел месяц, и мы стали забывать об этом эпизоде. Но однажды она не пришла в столовую, а наутро мы узнали, что она получила похоронку, в которой был указан день и час гибели ее сына. Тот самый, когда Мессинг увидел его смерть.
Я старалась не пропускать его выступлений. Однажды я задержалась после его концерта и вышла на улицу одной из последних. Колесом крутилась метель, снег облепил лицо, в двух шагах – видимости ноль. Но рядом кто-то кашлянул. Оказалось, что это сам маэстро. Он прижимался к стене, не решаясь шагнуть навстречу пурге.
– Проклятая погода, – пробормотал он по-немецки, – как в аду.
– Хуже, – отозвалась я, – там хоть тепло.
– Вы говорите по-немецки? Мне повезло, ведь вы живете в гостинице, мы дойдем вместе. Возьмите меня под руку. Теперь хоть будет с кем поговорить, по-русски мне труднее.
– А где ваша ассистентка?
– У нее мигрень, она ушла после антракта. Только говорите тише, с немецким языком на улице опасно…
Я переживала тревожные дни. Мой муж в тюрьме, от него не было никаких известий. Доходили слухи, что он погиб во время бомбежки. И я решилась обратиться к Мессингу, хотя знала, что частная практика ему запрещена. Сама я просить об аудиенции не отваживалась, но умолила его ассистентку замолвить за меня словечко. Он согласился поговорить со мной пятнадцать минут… и не секундой больше. (Вероятно, запомнил мой немецкий язык.)
В назначенный день я постучалась в его номер.
– Сядьте, – сказал он, – вы хотите спросить о судьбе вашего мужа.
«О чем же еще хотят узнать женщины во время войны, – подумала я, – чтобы угадать это, не надо быть Мессингом».
– А для того, чтобы вам ответить, надо быть именно Мессингом, – засмеялся он, угадав мои мысли.
Вдруг лицо его стало серьезным и напряженным.
– Ну вот что, – сказал он, – для начала я хочу познакомиться с вашей квартирой там, в Ленинграде. – Он крепко сжал мою руку в кисти. – Войдите в переднюю… Так… Налево чужая дверь… направо ваша комната… войдите в нее… Нет, рояль стоит не у стены возле двери, а у самого окна… Стекло выбито… Крышка рояля открыта, на струнах снег. Ну, что вы остановились? Идите дальше. Вторая комната пустая… почти. Стульев нет, стола тоже… Никаких полок. Есть куча книг на полу. Ну, довольно! – Он отбросил мою руку. – А теперь слушайте внимательно… – Его лицо побледнело. – Ваш муж жив. Очень болен… Вы его увидите. Он приедет сюда 5 июля… в 10 часов утра. – Он умолк и прикрыл глаза.
Я боялась шелохнуться.
– А теперь уходите, – тихо сказал он, – сию минуту… У меня вечером сеанс, мне нужно отдохнуть… Я устал! Уходите! – крикнул он, вытирая со лба капельки пота.
Вскоре Мессинг уехал.
…Приближалось 5 июля. Я уже знала, что мой муж был на грани голодной смерти и, отпущенный из тюрьмы благодаря генеральному прокурору Ленинградского военного округа, лежал в больнице в тяжелом состоянии блокадной дистрофии. О приезде на Урал в ближайшее время не могло быть и речи. Но предсказание
Мессинга не выходило у меня из головы, и я на всякий случай приготовилась к встрече. Выменяла на масло полученную по талону водку, отоварила часть хлебной карточки мятными пряниками для мужа-сладкоежки, превратила в лук и картошку выданные писателям к майским праздникам три метра мануфактуры.
Настало 5 июля. Я сидела одна в номере, боясь не только сходить в столовую, но спуститься за кипятком для чая. Шли часы: 10, 11…4, 5, 6. Каждую минуту в дверь просовывались головы: «Приехал?»
Я была измученной и зареванной, с раскалывающейся от мигрени головой, и чувствовала себя обманутой и одураченной. И вдруг в 7 часов раздался слабый стук в дверь. На пороге стоял мой муж.
– Господи! – бросилась я к нему. – Да где же ты был? Я целый день тебя жду!
– Откуда ты знала, что я сегодня приеду? Это получилось совершенно случайно… Я три дня назад вышел из больницы. А тут мне вдруг позвонили…
Если бы я не ждала его, то не узнала бы в этом измученном старике моего подтянутого, красивого, элегантного мужа. У меня ком застрял в горле, когда я смотрела на темное заострившееся лицо, покрытое седой щетиной, редкие седеющие волосы, провалившиеся виски… А ведь ему было сорок два года. Плакала и не могла успокоиться.
– Я ждала тебя утром, а ты приехал вечером…
– Почему вечером? Я приехал в 10 часов утра.
– Что?! Где же ты был целый день?
– Понимаешь, всем из эшелона выдавали на станции хлеб… И я простоял в очереди восемь часов. – Он снял со спины и развязал рюкзак. – Вот… две буханки.
Квартирные соседи
В сентябре 1944 года мы с Нулей вернулись в Ленинград, в коммуналку на улице Достоевского, 32, где нас уже ждали мама с папой, и прожили в ней еще двенадцать лет. Улица наша была знаменита Кузнечным рынком и Ямскими банями. Рынок опровергал измышления клеветников России о нехватке при социализме сельскохозяйственных продуктов, а бани, имевшие соблазнительную репутацию рассадника разврата, опровергали модную позже фразу, что в СССР «секса нет».
Дом наш постоянно боролся за звание «Дома коммунистического быта», лестничная клетка – за звание «Лестничной клетки коммунистического быта», квартира, соответственно, – «Квартиры коммунистического быта». В коридоре, действительно, паркет был весь натерт, но над кухонными столами – а их умещалось пять – висело пять засиженных мухами лампочек, провозглашая победу частной собственности над коллективизмом.
Долгие годы квартира жила кипучей, но тривиальной жизнью, не заслуживающей отдельной главы в мемуарах. Но однажды – одно за другим – случились два необычайных события. В первой от входа комнате была обнаружена предательская измена, а в ванной совершено убийство.
…Налево от входной двери проживал инженер Ленгаза Наум Львович Боренбойм с супругой Фаиной Марковной. Нёма являл собой полноватого господина пятидесяти лет, в меру лысого, в меру жуликоватого. Девиз его был: «Я люблю тебя, жизнь!» Фаина Марковна, ровесница мужа, выглядела представительницей предыдущего поколения. Гастриты, панкреатиты и прочие сюрпризы желудочно-кишечного тракта покрыли ее лицо желтоватой охрой. Душа же была снедаема язвительностью и сарказмом.
– Ей, суке, только б подкусить и надсмеяться, – жаловались Сенька Крыша, шофер овощебазы, проживающий с сестрой Валькой напротив нашей двери, и Василий Бочкин, занимающий комнату перед кухней.
– И всё исподтишка, лахудра недокрашенная, – вторила Лиля Кузина, паспортистка жилконторы, живущая в бывшем дедовом кабинете.
Однако соседи были лишь случайными жертвами ее насмешек. Главной мишенью сардонического Фаининого ума служил ее муж Наум Львович, веселый и кроткий, с голубыми навыкате глазами. И все догадывались почему. Нёма был ей неверен.
Правда, шашни его протекали в глубоком подполье, – Фаина билась в поисках улик, но тщетно. Ни бюстгальтера в кармане, ни следов помады на шее, ни даже телефона на клочке бумажки. Флюиды измены постоянно носились в воздухе, а ущучить прелестника не удавалось – хитер был Боренбойм и осторожен.
Но однажды Нёма нарушил заповедь «Не греши, где живешь», и возмездие тотчас настигло его. Обольстила Боренбойма соседка Кузина. Лиля имела за плечами всего тридцать лет, была натуральной блондинкой и, несмотря на дугообразные ноги кавалериста, выглядела эффектно. Ее личная жизнь особо расцветала в отпускной период на Черноморском побережье Крыма и Кавказа.
Но однажды трезвый ум подсказал Лиле, что нечего за тридевять земель киселя хлебать, когда буквально за дверью существует староватый, но ласковый и нежадный Нёма Боренбойм. И Лиля намекнула, что Наум Львович имеет шансы. Польщенный, он приволок ей на Восьмое марта духи «Огни Москвы» и веточку мимозы. Дважды они тайно сгоняли в кино, один раз Нёма попросил у приятеля ключ и развлекся с Лилей в чужом кооперативе. Но в целом роман тлел невинно на ограниченном пространстве: кухня – ванная – коридор… И вот однажды их попутал бес.
В теплый вечер Кузина публично причесывалась перед зеркалом в передней. Наум Львович крутился рядом под видом «позвонить по телефону». Кокетливо сдув волосы с гребенки в сторону Боренбойма, Лиля сказала:
– Между прочим, у меня завтра день рождения. Гостей я не зову, надоели хуже горькой редьки, а Тамарка мне банку крабов оставила.
– Что вам подарить, Лилек? – всполошился Боренбойм.
– Вас самих, Немочка. Мечтаю справить вдвоем… И даже надеюсь…
– Но где и как? – прошептал наш Казанова.
– Да уж не в общественном месте… – Лиля маняще повела глазом, и Наум Львович зашелся от страсти.
Однако, будучи реалистом, он понимал, что за один день раздобыть хату не удастся… И в распаленном Нёмином мозгу возник гениальный стратегический план. Заключался он вот в чем: Нёма немедленно сообщает Фаине, что его посылают на два дня в командировку, и утром как бы уедет в Тихвин. Фаина не любит ночевать одна и на время Нёминых отлучек обычно перебирается к сестре. Под покровом белой ночи Боренбойм прибудет домой и тайно проскользнет в Лилину комнату, где они будут пить коньяк, закусывать крабами и предаваться любви. На следующее утро Нёма, не замеченный соседями, улизнет на работу и вечером официально вернется из «командировки». Сказано – сделано.