Вот Шустеры поднялись на платформу, и отец поставил чемодан. Наверное, он, наконец, заговорил. Я видела, как он ожесточенно размахивал руками, а потом ударил Салю по лицу. Но тут подошла электричка, и их слизнуло с платформы.
А что же Митя? По канонам мировой литературы ему полагалось безумно влюбиться в барышню, из-за которой он так пострадал. Нам следовало прожить долгую счастливую жизнь и умереть в один день в окружении безутешных правнуков.
Ничего подобного не произошло. Митя вернулся из больницы через неделю с зеленоватым фингалом под глазом и по-прежнему не обращал на меня никакого внимания. Моя же любовь горела синим пламенем. Я написала еще две оставшиеся без ответа записки, а на прощальном костре отозвала его в сторону и проблеяла, что хочу дружить с ним в Ленинграде. Митя откусил травинку и посмотрел на меня «долгим мерцающим взором».
– Ты где в Ленинграде живешь?
– На улице Достоевского.
– А я на Кирочной. Тебе мама разрешает одной на трамвае ездить?
– Нет, – честно призналась я. – А тебе?
– Только во Дворец пионеров. – Он помолчал и добавил взрослую, странную фразу: – Таким образом, я полагаю, что вопрос, к сожалению, исчерпан.
Прошли годы. Всевышний прихотливо распорядился нашими судьбами. Зинка Овсянникова, став студенткой Технологического института, разбилась насмерть на Памире. Бублик Бабанян окончил театральный и подвизался в Ленконцерте, лечась время от времени от алкоголизма. Игорь Кашкин взмыл в недосягаемые партийные сферы, а когда они иссякли, стал «новым русским». Саля Шустер в 1968 году получил шесть лет за протесты во время советского вторжения в Чехословакию. Сейчас он профессор математики в Хайфе.
Однажды, перед самым отъездом в эмиграцию, промаявшись три часа в приемной ОВИРа на улице Желябова, я забежала в пирожковую «Минутка» на Невском. Передо мной в очереди стоял среднего роста мужчина в поношенном пальто и пыльном берете. Вот он повернул голову.
– Простите, – сказала я, – вы никогда не бывали в пионерском лагере Академии наук в Комарове?
– Как же, бывал. Моя фамилия Белов. Дмитрий Сергеевич. – Он улыбнулся, и в уголках его глаз образовались тончайшие морщинки.
– Вы меня узнаете?
– Конечно… вы… – Он запнулся, не в состоянии вспомнить ни имени моего, ни фамилии. Я ему не помогла, да и он не проявил любопытства.
– Что вы делаете в жизни, Дмитрий Сергеевич?
Он пожал плечами.
– Окончил философский, в аспирантуру не попал. Пока всё еще не верим в Бога, работаю напротив, в музее атеизма.
И он махнул рукой через плечо, где в надвигающихся сумерках раскинулась величественная колоннада Казанского собора.
Ценность пляжных знакомств
Илья Авербах
Во время летних каникул в Комарово или Зеленогорске происходили знакомства, многие из которых превратились в дружбы длинною в жизнь. Когда я «выросла» из пионерского лагеря, родители стали снимать дачу. После девятого класса, в Комарово, я валялась с книжкой на пляже, когда ко мне подошел молодой человек и спросил, не хочу ли я пополнить их волейбольную команду. В десяти шагах от меня три девушки и двое парней лениво перекидывали мяч через сетку. Я пополнила, но игра не сложилась, и мы с молодым человеком, представившись другу другу, отправились гулять по пляжу.
Молодого человека звали Илья Авербах. Высокий, спортивный, прекрасно сложенный, с неправильными, но выразительными чертами лица, он старался понравиться и преуспел. Мы договорились встретиться на пляже на другой день. Наутро он подошел, сделал вид, что видит меня впервые, и, имитируя манеры деревенских парней, развязно спросил: «Деушка, а деушка, вы сами-то откуда будете?»
Оставшиеся дни каникул мы много времени проводили вместе. Я в те годы не была знакома с зарубежными актерами и только гораздо позже обратила внимание на его поразительное сходство с Полем Бельмондо. Но тогда не Илюшина внешность произвела на меня впечатление. Меня сразила его эрудиция. Из его уст вылетали, как рассыпавшиеся жемчужины, имена американских писателей, французских поэтов, немецких экспрессионистов и философов. Он напевал арии из итальянских опер, ругал и хвалил неизвестных мне дирижеров. Когда мы вернулись в город, Илья пригласил меня в гости и дал почитать сборник Хемингуэя «Пятая колонна и первые тридцать восемь рассказов».
Впоследствии оказалось, что наши родители были давно знакомы. Илюшина мама Ксения Владимировна (домашнее имя – Киса Куракина), все еще красивая в ее годы дама, была актрисой. Папу я не помню, но мои родители и их друзья были с ним знакомы и называли его почему-то «пивной король».
В то лето, а это был 1952 год, Илюша окончил школу и поступал в 1-й медицинский институт, а мне предстоял еще один школьный год.
В институтские годы мы виделись не очень часто, но неизменно бывали друг у друга на днях рождения и прочих вечеринках. Зато потом нас сблизила пламенная страсть к рулетке. Наш общий приятель Роман Каплан, о котором я расскажу ниже, раскопал в подвале своего дома на Каменноостровском проспекте миниатюрную красного дерева рулетку. Сбоку на раме было нацарапано: «Андрей Белый должен три рубля». Роман клялся, что узнает почерк Горького. Мы играли ночи напролет «на копейки», но чаще «на так», ибо денег не было. Илья Авербах был одним из самых одержимых игроков. А кроме него – сценарист Саша Шлепянов, Роман Каплан и мы с Витей.
Потом рулетка была забыта, и Авербах увлекся бриджем. Он и его вторая жена Наташа Рязанцева даже участвовали в командных турнирах, неофициальных, поскольку в Советском Союзе бридж считался не спортом, а пока еще не изжитым «пережитком капитализма в сознании людей». Поэтому турниры проводились не в России, а в более свободомыслящих Эстонии, Латвии и Литве.
Илья был первым из наших друзей, который решил, что приобретенная в юности специальность вовсе не должна определять всю остальную жизнь человека. Он всегда мечтал о работе в кино, и когда ему представилась возможность поступить на Высшие сценарные курсы, только что открывшиеся в Москве, он схватился за эту возможность. Впоследствии по его примеру уехали в Москву учиться на литераторов Игорь Ефимов и Анатолий Найман. Я побоялась и так и проработала всю свою советскую жизнь в геологии. А ведь всё могло сложиться иначе.
Илья не раз бывал упомянут в русской поэзии. Факт его отъезда в Москву в связи с поступлением на сценарные курсы отмечен Иосифом Бродским в Оде, посвященной нашему коту Пасику.
Смеясь, урча и торжествуя,
Пойдем с тобой на Моховую
И там у Эйбочки без страха
Узнаем адрес Авербаха…
(Эйбочка – Эйба Норкуте – первая жена Ильи Авербаха и мама его дочери Маши.)
А Евгений Рейн писал:
О, Илья в шерстяной рубахе,
Ты со спиннингом на рыбалке!
О, ликующий на стадионах
Негр из Штатов Соединенных!
Так мы развлекались и дурачились в молодые годы.
Не знаю, каким врачом стал бы Илья Авербах, останься он в медицине. Режиссером он стал превосходным. Каждый его фильм становился значительным культурным событием.
Мои любимые – «Степень риска», о великом хирурге Николае Амосове, и «Чужие письма», которые ставили смелые для того времени моральные проблемы.
Когда я впервые приехала из Бостона в Питер, Илюшу я уже не застала. Он умер в 1986 году. Но с тех пор, оказываясь в Петербурге, я непременно навещаю своего друга юности Илью Авербаха на кладбище в Комарово, где с каждым годом моих друзей становится всё больше и больше.
Евгений Рейн
Летом, перед вступительными экзаменами в институт, мы с папой отдыхали неделю в Зеленогорске. На пляже, недалеко от нас, расположилась дама средних лет с сыном. Сын – брюнет, губошлеп с крупными чертами лица, на котором застыло выражение покорности и скуки, вяло листает учебник химии. Когда дама уходит купаться, молодой человек торопливо вытаскивает из-под полотенца другую книгу и тонет в ней носом. Дама возвращается, и до нас доносится ее гневный голос: «Женя, сколько раз можно говорить одно и тоже! Никаких книжек, кроме учебников! Сдашь, поступишь и читай на доброе здоровье!»
«Оцени демократические свободы в нашей семье, – смеется мой папа. – Или, может быть, я плохой отец?»
Вскоре они встают, дама обматывается полотенцем и делает прихотливые па, означающие смену мокрого купальника на сухое белье под полотенцем вокруг тела. Затем со словами «Ну, пошли же, Женя, наконец» они удаляются с пляжа. Я гляжу им вслед и чувствую смутное сожаление, что не удалось с этим Женей познакомиться.
– Мамаша забыла купальник, – говорит папа. Я срываюсь, хватаю купальник и догоняю их в сосновой аллее. Улыбки, благодарность, снова улыбки. Но визитными карточками мы не обменялись.
И все же мы познакомились – это произошло через год у Мирры Мейлах на вечеринке по случаю ее дня рождения.
Два слова о Мейлахах, которые тоже обессмерчены в художественной литературе. Один из членов этой семьи, выведенный под псевдонимом Б.Б., «удостоился стать героем одноименного романа», в котором его близкий друг Найман измазал его грязью с головы до ног.
Этот Б.Б. (а в жизни – М.М.), будучи на десять лет моложе нас, на вечеринки к сестре не приглашался, а в тот вечер из-за ангины даже не был выпущен из своей комнаты. В середине бала я зашла проведать его. Миша, ученик второго класса, сидел в постели с компрессом на шее и под окрики домработницы Фроси с отвращением пил горячее молоко. Я присела на край кровати, и он вынул из-под подушки записку. Написана она была без единой орфографической ошибки и предназначена мне: «В этом доме никто меня всерьез не принимает, а я очень люблю джаз. И я бы хотел всегда сидеть рядом около с тобой и слушать пластинки».
Теперь он профессор литературы в Университете Страсбурга во Франции.