– Товарищ Парфенов, Федор Васильевич, пройдемте по участку, осмотрите наши достижения.
На лицах комиссии выразилось неудовольствие, но товарищ Парфенов пророкотал:
– Ну что ж, осмотрим, товарищи! Под конец решил подсластить пилюлю, дорогой?
Глубоко засунув руки в карманы, молча проклиная дурака-энтузиаста, комиссия гуськом побрела по шатким мосткам за бодро шагающим председателем. Остановились мы перед стеклянным кубом, напоминающим миниатюрный Дворец Съездов.
– Дом быта, – гордо объявил председатель. – Пустим в эксплуатацию во втором квартале.
Члены комиссии повосхищались размерами стекол, сквозь которые рассматривался десяток итальянских фенов.
– А вы, девушка, из какой организации будете? – вдруг заметил меня товарищ Парфенов.
– Из Ленгипроводхоза, от проектировщиков.
– Ну, а ваше высокое мнение, с чего тут люди болеют? – игриво продолжал он размягченным от колхозной водки голосом.
– Мне лично ясно с чего, – угрюмо ответила я, и моя бестактность привлекла внимание остальных.
– Ну-ка, ну-ка, расскажите, – осклабился Парфенов.
Члены комиссии, как по команде, растянули губы в подобие улыбок, отдавая дань парфеновской демократичности.
– Лучше уж я покажу. – Я двинулась вперед.
– Огонь-девка, – одобрительно заметил Парфенов, и комиссия устремилась за мной.
Через несколько минут все сгрудились вокруг траншеи.
– Правдоподобно, очень правдоподобно, – кивал Парфенов. – А анализ питьевой воды кто-нибудь делал?
Санитарная врачиха начала судорожно рыться в своем бауле.
– Завтра в девять часов утра новые анализы должны быть у меня на столе, – сухо бросил Парфенов. – На сегодня – всё.
Через два дня комиссия докладывала в обкоме партии о причинах эпидемии. За мной прислали «Чайку», и на глазах потрясенных коллег я отчалила в Смольный. Затем мне прибавили тридцать рублей зарплаты и послали на Всесоюзную конференцию строителей. Там, в перерыве между бесконечными, как китайская пытка, докладами, я столкнулась лицом к лицу с товарищем Парфеновым. Окруженный почтительной свитой, он рассматривал макет свиноводческой фермы. Заметив меня, Парфенов улыбнулся и шагнул вперед.
– Как живем, красавица, как можем? – ласково спросил он, протягивая мне руку. Он всенародно угостил меня шоколадом и на следующий день в кулуарах Ленгипроводхоза обсуждалась моя близость к партийным кругам. Меня назначили руководителем группы и повысили оклад еще на двадцать рэ.
«Снимает пенки с говна», – шелестело за моей спиной.
Наступила весна. Солнце весело сверкало в лужах, на меня по-прежнему сыпались почести, «бал удачи» продолжался.
– Мы тут посоветовались с товарищами, – сказал мне однажды директор, – и решили послать вас учиться. Целевиком. Поступайте в очную аспирантуру, защититесь и вернетесь к нам со степенью. Будут и у нас свои ученые.
Все ли знают, что такое «целевик»? Поверьте, это замечательная система выковывания научных кадров. Завод, колхоз или проектная шарага внезапно чувствуют, что им позарез нужен свой кандидат наук. Выбирается молодой кадр и посылается в аспирантуру. Поступает он вне конкурса и три года бьет баклуши за сто рублей в месяц. Кафедра общими силами варганит ему научный труд, после чего он с бубнами и литаврами возвращается к себе и занимает почетный и высокий пост… Так я попала в университет.
Вскоре мой бывший директор уехал оказывать помощь слаборазвитой Сирии, а высокий покровитель, добрый гений товарищ Парфенов, перебрался в ЦК. Обо мне все забыли. Я осталась на кафедре и никогда больше не переступала порога Ленгипроводхоза.
Конечно, ни о какой диссертации не могло быть и речи – кафедра много лет не вела научной работы. Заведующий кафедрой профессор Пучков собирался на пенсию и не обременял себя и аспирантов. В наши редкие свидания мы делились впечатлениями о новинках театрального сезона.
Два из трех волшебных аспирантских лет пролетели, как сон, и Пучков исхлопотал для меня место младшего научного сотрудника все с тем же окладом в сто рублей. Наши отношения с ним были незыблемы и доброжелательны, как дружба Франции и Монако. Я не ждала от него помощи, он не ждал от меня подвоха. Он даже преподнес мне в подарок свой старый учебник с кокетливой дарственной надписью. «Очаровательной Людмиле Яковлевне на добрую память от автора этой скучной книжки. Пучков».
А вскоре случилось нечто непредвиденное. В результате банального кафедрального скандала профессор Пучков скончался от инфаркта. Читать пучковские курсы пригласили профессора Леонова из Витебска; энергичный провинциал, говорящий по-русски оскорбительно для ленинградского уха, неожиданно для двух других кафедральных профессоров был назначен новым заведующим кафедрой. Не иначе – всесильный блат Москвы.
Первые два месяца профессору Леонову было не до науки. Поглощенный покупкой приборов, переукладкой полов и реконструкцией уборной, он носился по факультету, наводя мосты и укрепляя связи. Наконец наши пути пересеклись. Леонов вызвал меня в кабинет, плотно закрыл дверь и деловито спросил:
– Сколько лет вы тут околачиваетесь, Людмила Борисовна? (У него было неважно с памятью на имена.)
– Людмила Яковлевна, – поправила я. – В апреле будет два.
– А каковы результаты? Имеете в виду защитить диссертацию?
– Хотелось бы, но я не собрала достаточно материала.
– И не соберете. А что вас, собственно, привлекает?
– Н-н-не знаю… минералогия глин и…
– Бред всё это, – решительно перебил меня шеф. – Если скучаете за настоящей наукой, нам по дороге. Я начинаю новую тему – сверхтонкие структуры. Сейчас очень модно во всем мире. Я достал деньги на электронный микроскоп. И я хочу привлечь вас. И еще двоих-троих. Молодых, головастых. Найдите людей, а ставки я выбью.
Я нашла людей для научной группы и тщетно пыталась познакомить их с шефом. Только через неделю мне удалось настигнуть Леонова. Он стремглав летел по университетскому двору и, остановленный мной, несколько секунд ошалело соображал, кто я и какое имею к нему отношение. Представленные мною сотрудники не вызвали в нем ни малейшего интереса. Это была моя приятельница – Вера Городецкая, болтавшаяся больше года без работы после рождения сына, и лаборант Алеша Бондарчук, добродушный малый с русыми лохмами и неисчерпаемым запасом армейских шуток. Я деликатно напомнила шефу об идее создания научной группы. Леонов сориентировался мгновенно.
– Товарищи меня простят, надеюсь, – сладчайше улыбнулся он, пожимая им руки, – сейчас ни секунды. Назначаю наше первое заседание на завтра на девять утра. Обсудим, так сказать, проблему в целом. И договоримся сразу, Ирина Яковлевна, – не опаздывать. Ничто так не требует точности, как наука.
– А техника? – полюбопытствовал Алеша.
– И техника, – кивнул шеф и растаял в недрах деканата.
Наутро, ровно в девять часов, мы явились на кафедру и расселись вокруг стола в ожидании шефа. В полдень Леонов позвонил из дома и сообщил, что, кажется, немного задерживается. Около четырех он, как самум, ворвался в кабинет и, буркнув «здрасьте», не раздеваясь, начал рыться в своем столе.
– Где эта бумажка, черт побери? – Леонов раздраженно вытряхнул на пол содержимое ящиков. Мы бросились на колени подбирать листочки. – Розовая, розовая такая, – приговаривал он, ползая вместе с нами на четвереньках. Наконец заветный листок был найден. Алексей Николаевич, тяжело дыша, поднялся на ноги и разразился таинственной речью:
– Вы представляете, Мария Яковлевна, – анонс мне прислали позавчера, а срок подачи докладов, оказывается, был месяц назад. Так мне пришлось всё утро строчить свой доклад, кончил полчаса назад. Счастье, что у меня там связи. – Леонов поднял палец, и мы с почтением уставились в потолок. – Ну, я помчался в иностранный отдел, – спохватился он и ринулся из кабинета.
Рабочий день подходил к концу. Новые сотрудники толпились вокруг, с тоской поглядывая на дверь. Кафедра опустела.
Около шести часов шеф вернулся, весело напевая. Очевидно, существование новой научной группы опять вылетело у него из головы, потому что он с недоумением воззрился на нас.
Я деликатно напомнила, что мы в девять утра собрались на первое заседание. Реакция его была молниеносной.
– Вот и прекрасно, работа прежде всего, – воскликнул Леонов, плюхаясь за стол в пальто и шапке. Снежинки, тая, струйками текли по его лицу. – У всех есть бумага? Записывайте.
Мы схватились за авторучки.
– Дорогие товарищи, – с привычным пафосом начал шеф. – Усвойте главное: материалы, записки, отчеты не оставлять на столе после работы. Из кабинета всем вместе не отлучаться никогда. Обедать по очереди. Стол должен запираться, ключи уносить с собой. На вопрос, чем занимаетесь, ничего не отвечать.
– Это от кого ж такие тайны? – спросил лаборант Алеша.
– Здесь воруют все, – твердо ответил шеф, – а в особенности Бузенко.
– Профессор Бузенко? Михаил Степанович? – изумился Алеша.
– Профессор, профессор, – раздраженно передразнил его Леонов. – Таких профессоров сейчас – как собак нерезаных… Он двух слов связать не может.
Внезапно дверь приоткрылась и на пороге возник профессор Бузенко.
– Михаил Степанович! Легок на помине, – просиял Леонов. – Мы только что о вас говорили. – Шеф выскочил из-за стола, протягивая руки. – Заходите, дорогой, присаживайтесь. Мы обсуждаем одну научную проблемку. И я говорю товарищам, – нам без консультации Михал Степаныча решительно не обойтись.
– У меня конфиденциальное и срочное дело, – буркнул Бузенко.
Лицо шефа изобразило глубокое сожаление по поводу необсужденной научной проблемки.
– Что ж, товарищи, – вздохнул он. – Погуляйте, попейте чайку, а то заработались, поесть некогда. Как бы в профсоюз не нажаловались, – игриво потрепал он меня по плечу.
Возвращаясь через час из буфета, мы встретили наших профессоров. Ожесточенно размахивая руками, они рысью бежали по университетскому двору, оба без пальто, но в одинаковых каракулевых шапках с козырьком, Бузенко – в черной, Леонов – в серой. И по этому цветовому различию было ясно, кто из них настоящий начальник. Они трусили в сторону ректората, бодая друг друга шапками, и, что-то беспрерывно бубня, скрылись в морозной пыли. Глядя им вслед, мы поняли, что творческий поиск откладывается.