Чем меньше знаешь, тем крепче спишь. И тут в уме всплыло имя: Мелетий Олегович Малышев. Вовсе не друг семьи, но много лет назад аспирант моего отца. Фантастическая биография, головокружительная карьера… За очень короткий срок стал доктором наук, профессором и парторгом исторического факультета ЛГУ.
Это случилось после празднования двадцатипятилетия победы над Германией, когда Малышев был «рассекречен». Оказалось, что во время войны он двадцать два месяца был советским разведчиком в Германии, нашим живым Штирлицем. Его подвигу были посвящены несколько радио- и телевизионных передач. Его также чествовали в ГДР, где он встречался с бывшими коллегами, теперешними сотрудниками Штази.
Внешность у Малышева была интеллигентная и очень привлекательная: светловолосый, с арийскими чертами лица и ясными голубыми глазами. Добрая улыбка, учтивые манеры, приятный голос. В общем, совершенно не кагэбэшный образ, никак не вяжущийся с его тайной, лишь недавно обнародованной профессией… Он прекрасно знал историю искусств, музыку, литературу и, обожая редкие книги, питал слабость к букинистическим магазинам. Мелетий Олегович с большим пиететом относился к моему отцу и, пока папа был жив, часто бывал в нашем доме. Но за годы, прошедшие после папиной смерти, ни разу даже не позвонил. И все же я нутром чувствовала, что он – именно тот человек, который мог бы мне помочь или хотя бы дать дельный совет. Я позвонила ему из автомата. И – о удача! – он оказался дома.
– Что случилось? – спросил Малышев вместо приветствия, когда я назвалась.
– Мне нужно с вами поговорить.
– Что-нибудь срочное?
– Да…
– Ты можешь сейчас ко мне приехать?
– Я бы предпочла встретиться на нейтральной территории… Например, в Летнем саду.
– Я буду у памятника Крылову через двадцать минут, – сказал он и повесил трубку.
У памятника Крылову прошло (минус война) всё мое детство. Почти каждое воскресенье мы с папой гуляли в Летнем саду или шли через сад, возвращаясь после детского утренника в Доме ученых. Я даже помню эпиграмму, посвященную этому памятнику:
Лукавый дедушка с гранитной высоты
Глядит, как рЕзвятся вокруг него ребята,
И думает себе: «О, милые зверята,
Какие ж, выросши, вы будете скоты».
С Летним садом связана единственная в моей жизни двойка по литературе. Мы проходили Обломова, которого я ввиду его скуки тогда осилить не смогла. Наша учительница, которая из последних сил пыталась привить нам любовь к русской классике, моментально это усекла. Была у нее такая способность. Она вызвала меня и спросила, где встречались Обломов с Ольгой. Я тупо молчала, а с парт доносился свистящий шепот: «В… саду, В… саду».
– Они встречались в саду, – неуверенно ответила я.
– В каком же саду они встречались? – не отставала она, чуя блестящую возможность посадить меня в лужу.
– Я не могу помнить все сады и парки Ленинграда, – обиженно промямлила я. Ирина Евгеньевна рассмеялась и влепила мне двойку…
В юности и я назначала в Летнем саду свидания своим ухажерам. Мы бродили по тенистым аллеям среди мраморных статуй и читали друг другу стихи. Осенние листья шуршали и шелестели под ногами, и казалось, что жизни не будет конца…
Теперь, шагая к памятнику Крылову, я боязливо оглядывалась по сторонам: за каждым кленом и каждой богиней мне чудилась тень кагэбэшного капитана. Когда, наконец, в конце аллеи показался Малышев, я была готова покрыть поцелуями его арийское лицо.
Мой рассказ о возникшем из небытия американском дяде Жорже, о попытках КГБ уговорить его просить в СССР политического убежища, о его таинственной приятельнице Уле Вернер и, наконец, о моей сегодняшней встрече с капитаном КГБ занял не более двадцати минут. Малышев не задал ни одного вопроса.
– Похоже, им нужна ты, а не Ула, – сказал он, – с Улой они могут разобраться без твоей помощи. Думаю, что это попытка завербовать тебя для использования «в общих целях»: то есть слежкой за иностранцами и всего, что с этим связано.
– Что же мне делать?
– Ничего. Абсолютно ничего.
– Должна ли я предупредить Улу?
– Ни в коем случае. Никаких с ней контактов. Отключи телефон. А еще лучше – возьми на неделю отпуск и уезжай из города.
– Он намекал, что мне не дадут защититься.
– Миллионы людей живут без кандидатской степени.
– И еще грозил, что могу остаться без работы.
– Ну и что с того? Разве это высокая цена за чистую совесть? За свободу от их затягивающих в омут заданий? За жизнь без страха разоблачения и презрения друзей? Ты спросила моего совета, Люда. И вот мой совет: никогда никаких одолжений КГБ. С ними флиртовать нельзя.
Мелетий Олегович посмотрел на часы:
– Извини, я тороплюсь. Кланяйся маме и мужу.
Он клюнул меня в щеку, повернулся и пошел к выходу. Я смотрела ему вслед, пока он не вышел из сада, не скрылся из виду и навсегда не исчез из моей жизни.
Прошло два года. Капитан КГБ Станислав Федорович ни разу не появился на моем жизненном пути. То ли органы забыли о моем существовании, то ли Малышев приложил свою спасительную руку. Правды я никогда не узнаю.
Я с помощью электронной микроскопии защитила кандидатскую диссертацию на тему «Состав и свойства лессовых пород степного Крыма» и была оставлена на кафедре в качестве старшего научного сотрудника. Американский дядя Жорж расстался с Улой, женился на француженке Клодин и переехал в Париж.
Как-то темным ноябрьским утром я опрометью летела по лестнице, как всегда, опаздывая на работу. Но все равно остановилась внизу и открыл почтовый ящик. И обнаружила там заграничное письмо в бледно-сиреневом узком конверте. Мой дядя Жорж приглашал меня в гости во Францию.
Кого теперь удивишь официальной бумагой из-за границы? Но тогда, в начале семидесятых, перевитый пурпурными лентами бланк Парижского муниципалитета потряс меня больше, чем послание с Марса.
Вернувшись в квартиру, я позвонила на работу и, подавив душившее мой голос ликование, известила профессора Леонова об остром приступе холецистита. Не прошло и часа, как я влетела в приемную ОВИРа. (Для молодых читателей расшифровываю: отдел виз и регистрации.) Принял меня упитанный блондин с латунным тазом вместо лица по имени инструктор Кабашкин. Виртуозно имитируя улыбку, он предложил стул, пододвинул пепельницу и на полчаса углубился в изучение документа. Когда, наконец, Кабашкин поднял глаза, его латунный таз мягко светился.
– Когда вы предпочли бы ехать?
Я так опешила, что потеряла дар речи. Столь учтивое обращение застало меня врасплох. Я выросла в оранжерейных условиях тотального хамства, и мой организм просто не имел иммунитета против вежливости.
– Н-не знаю… Как только можно будет, то есть… когда получу разрешение…
– Мне лично кажется, что лучшее время – весна, – мечтательно сказал инструктор.
– Думаете, весна? – тупо переспросила я.
– Весна, весна… Весной там всё цветет.
В поднебесье потолка запели скрипки, комната наполнилась ароматом цветущих каштанов и акаций. Моя врожденная подозрительность треснула, как мартовская льдина.
– А раньше нельзя? Например зимой?
– Почему нельзя? Зимой в Париже тоже красиво. Вот только не знаю, бывает ли там снег, – озабоченно сказал Кабашкин.
– А я успею оформиться?
– Почему же нет? Сейчас не сезон, наплыва туристов нет, и всё, что зависит лично от нас, мы сделаем в кратчайший срок.
Над латунным тазом обозначился золотистый нимб. Мы еще немного поговорили о Париже, установив наличие в нем Лувра и Эйфелевой башни, и неохотно расстались. Прощаясь, инструктор протянул мне загадочный список: форма номер шесть, форма номер восемьдесят шесть, форма номер триста три.
– Вас не затруднит обзавестись справочками и заполнить анкетку? Чем скорее, тем лучше, – прожурчал Кабашкин.
Держа анкетку двумя руками по причине ее объема и веса, я пятилась к дверям, бормоча:
– Спасибо, большое вам спасибо, огромное спасибо… всего вам доброго.
Выйдя в осеннюю слякоть, я глубоко вздохнула, сделала тридцать два фуэте и вступила на заманчивый пред-парижский путь.
– Витяй, – сказала я мужу, – тебе надлежит написать и заверить у нотариуса справку, что не имеешь возражений против моей поездки к дяде Жоржу.
– С чего мне возражать?
– ОВИР должен быть уверен, что ты отпустил меня в Париж в здравом уме и твердой памяти, а не под гипнозом или общим наркозом. Это форма номер восемьдесят шесть.
– Ну, если номер восемьдесят шесть, тогда другое дело, – почтительно сказал Витя. – Завтра же возьму отгул и двину в нотариальную контору. А от психиатра мне справки не нужно?
– Тебе-то нет, а мне обязательно. И еще от двенадцати врачей.
Наутро я помчалась в паспортный стол нашего домоуправления. День был, естественно, неприемный, но в обмен на импортные колготки паспортистка отстукала форму номер шесть – о составе семьи.
К вечеру я стала обладательницей двух документов. Воодушевленная первыми успехами, я купила папку-скоросшиватель, красным карандашом начертала на нем «Франция» и заложила основу парижского старта.
Затем был совершен налет на поликлинику. Дрейфуя по регистратуре от окошка к окошку, я выклянчивала номерки и вламывалась в кабинеты под дружный вой зазевавшейся очереди.
Мой организм изучали ортопед и фтизиатр, уролог и невропатолог. Я ожесточенно глотала резиновую кишку и барий, носилась со стыдливо прикрытыми баночками, стояла и лежала под могучими рентгеновскими лучами.
Не прошло и двух недель, как доктора единодушно решили, что со стороны моих внутренних органов возражений против поездки нет. Остался пустяк – завершающая закорючка главврача. Он поднял было перо, но вдруг оно зловеще повисло в воздухе.
– А венеролог? Не вижу подписи венеролога.
– Неужели вы думаете… неужели вы только можете предположить, что… – начала я на высокой ноте, но была прервана беспощадно логическим вопросом: