– Что теперь делать?
– Попробуйте подать через год, – пожал плечами Кабашкин, явно утомившись разговором.
– Но через год родство не станет ближе!
– Логично, – оживился он. – Здраво мыслите.
– Что же я скажу дяде? – не унималась я. – Как объясню? Он не поймет этой дикой причины.
– А зачем ему понимать? Проявите гибкость. Напишите, что завалены работой, что у вас что-то под микроскопом, что вы больны… – вяло давал он рецепты.
– Я больна? Чем я больна? – Я вдруг услышала свой собственный пронзительный крик. – Какой болезнью? Триппером? Сифилисом?
Латунный таз Кабашкина померк. Инструктор встал, молча обогнул стол, отворил дверь и, обращаясь к секретарше, ласково сказал:
– Эллочка, просите следующего.
Ночные гости
Зима 1965 года. Однажды в половине первого ночи зазвонил телефон, – довольно позднее время даже для нашего стиля жизни. Таких звонков я пугаюсь. Но в трубке послышался смех и веселый голос моей подруги Вики Беломлинской:
– Людаша, можно нагрянуть к вам в гости?
– Где ты?
– Рядом, на Исаакиевской. Звоню из автомата.
– С кем?
– Нас человек двенадцать.
– Мне нечем угостить такую банду.
– Не беспокойся, мы из ресторана.
Короткие гудки, я заметалась по квартире, смахивая с кресел случайные предметы. Минут через десять вошли: Вика, первая красавица нашей компании, ее муж Миша Беломлинский, замечательный художник и один из лучших книжных иллюстраторов всех времен и народов, Булат Окуджава с гитарой, Александр Галич с гитарой, Юрий Нагибин, Белла Ахмадулина, тогдашняя его жена, друг Нагибина Дима Гиппиус, кинорежиссер Володя Венгеров с женой, режиссер Владимир Шредель, актер БДТ Лебедев с женой. А в гостях у нас уже были и собирались уходить наши друзья – прозаик Игорь Ефимов и его жена, журналистка Марина Рачко.
Секундная заминка, легкая суета с шубами, шапками, плечиками, вешалками… Наконец гости расселись в гостиной.
– Ну и откуда такое созвездие? – спросила я Вику, когда она заглянула в ванную поправить макияж. Оказывается, именитая четверка: Галич, Окуджава и Нагибин с Беллой слиняли из Москвы, чтобы не подписывать коллективные негодующие письма против Даниэля и Синявского, которых осенью 1965 года арестовали за то, что они напечатали свои повести за границей. Это тогда называлось «Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». Арестовали, судили и, конечно, посадили – Юлия Даниэля на пять лет, Андрея Синявского на семь. Остальные гости – их ленинградские друзья.
Вот как об этом эпизоде написала в своих воспоминаниях Вика Беломлинская: «Ресторан закрывался, расходиться никому не хотелось. Хорошо бы куда-нибудь пойти – Белла почитает стихи, Булат и Саша будут петь… Мы жили на проспекте Обуховской Обороны, у черта на куличиках, к тому же с родителями. Венгеров – на другом конце города, ни Гиппиусы, ни Лебедев к себе не зовут. И тут я придумала… В двух шагах от "Астории" – самый лучший, самый гостеприимный в Ленинграде дом моей подруги Люды Штерн…»
Была проблема с выпивкой, потому что выпивки не было. Белла в замшевых сапогах на шпильках кружила по комнате, протягивая гостям свою роскошную шапку, то ли лисью, то ли соболиную, и просила кидать в нее денежку. Наскребли на две бутылки, которые и раздобыли у проезжавшего таксиста. Мы не очень сокрушались, потому что Белла была уже пьяна, да и остальные гости пришли изрядно навеселе.
Какие песни и романсы пели Саша и Булат я, полвека спустя, не помню, но мне кажется, что витал между ними некий дух соревнования. Оба пели много, чередуясь и достойно внимая нашим выражениям восхищения и благодарности. Много позже я наткнулась на описание нашего вечера в заметках Нагибина о Галиче. Вечер Юрию Марковичу не понравился. Во-первых, он считал, что мы с Викой отдавали предпочтение Галичу, хотя Булат был лиричней (кто бы спорил), а Галич – «предметней и прямолинейней». (Я тогда не знала, что они с Галичем были в затяжной ссоре.) Во-вторых, Нагибин пренебрежительно отозвался о нашем доме: «Типично петербургская старая квартира с высоченными, темными от копоти потолками, кафельными печами и гарнитурами красного дерева. Старинные гравюры с мачтами и парусами угрюмились на стенах…»
Видимо, Нагибин был здорово поддавши: кафельных печей в доме отродясь не бывало. А в защиту потолков хочу заметить, что они были не закопченные, а дивного малинового цвета – мамина дань ее авангардистской юности. Их цвет умилял многих знакомых, а папин друг Лев Львович Раков отреагировал на них такими стихами: «Поменьше красных потолков, побольше вкусных пирожков». Не водилось в доме и гравюр с мачтами и парусами. Папу, знатока русского военного костюма, окружали драгуны, уланы, кирасиры и их полководцы.
Я вспоминаю этот вечер с нежностью и грустью. Главных его героев уже давно с нами нет. Нет красавицы Вики Беломлинской, которая в Америке печаталась под псевдонимом Виктория Платова, нет Нагибина, нет Беллы Ахмадулиной, Володи Шределя, нет Булата Окуджавы. Нет Александра Галича, с которым я подружилась и виделась с тех пор много раз, а последний – у него в гостях в Париже, на улице Виктора Гюго. Он пригласил меня на обед, разрешил принести с собой рукопись моей повести «Двенадцать коллегий» и предложил мне прочесть вслух перед обедом одну главу. «Если понравится, остальные прочту на ночь глядя». Я прочла первую главу и остановилась. «Чего замолчала? Читайте дальше», – велел он. Я прочла еще одну. Из столовой выглянула его жена Нюша: «Обед готов, прошу к столу». Но Галич махнул рукой в сторону двери и велел продолжать, пока я не кончила всю повесть. Это заняло полтора часа. На следующее утро мы встретились на рю Дарю в русской православной церкви и выпили по чашке кофе в соседнем кафе. Александр Аркадьевич попросил принести ему рукописи моих рассказов. А я получила в подарок пленку его концерта в Израиле. Группа сабров изумительно исполняла его песни на иврите. Вечером я улетала домой, в Бостон.
А несколько месяцев спустя Галич странно и подозрительно погиб.
Попытка подвести черту
Пора, пора оглянуться назад. О чем мечтала? Чего достигла? И, разумеется, кто виноват и что делать?
Я родилась и выросла в обыкновенной коммунальной квартире и училась в обыкновенной средней школе. Я мечтала быть астрономом, писателем и дипломатом, а вместо этого окончила Горный институт и несколько лет служила в проектных конторах с немузыкальными названиями Ленгипроводхоз и Лентисиз. Пробив три года баклуши в аспирантуре Ленинградского университета, я защитила диссертацию о микроструктурах лессовых пород и неотвратимо двигалась к пенсии. В рабочее время я читала самиздат или сочиняла телеграммы, которые послала бы на кафедру, если бы удалось покинуть пределы…
На самом деле, меня ни разу не выпустили за границу, и со мной не приключилось ничего, что стоило бы увековечить. Я не вскарабкалась ни на пик Ленина, таща за собой бюст Сталина, ни на пик Сталина, волоча на веревке бюст Ленина. Я не вышла на Красную площадь ни в октябре 1956-го, ни в августе 1968 года. Я не отморозила в тайге руки, ноги и железы внутренней секреции и не стала после этого солисткой Большого театра Союза ССР. Я не совершила полет в космос, не сочинила «Поэму без героя» и ничего ни от кого не надоила и не настригла. Когда я приносила свои рассказы в газету или журнал, мне в редакции говорили: «Нам понравилось, мы очень смеялись. Но напечатать это нельзя. Мы это знаем и вы это знаете. Так что не взыщите».
Череда бесцветных лет то обтекала меня мутным потоком, то несла за собой, как пустую консервную банку.
Наконец, я приняла решение, которое самый взыскательный писатель не постеснялся бы назвать судьбоносным…
…С того дня, как мы подали документы на выезд, время остановилось. Согласно календарю, оно текло, и очень быстро. Прошло, должно быть, месяцев шесть или семь. Но в памяти моей они слились в один изнурительный день без числа, наполненный страхом, что разрешат, и ужасом, что откажут.
Семья превратилась в руины. Муж Витя распластался на постели с температурой сорок и неопознанным диагнозом. Мама, обычно энергичная и подтянутая, сидела в халате непричесанная и, раскачиваясь, как старый еврей на молитве, тоскливо и монотонно повторяла: «Нет, я не поеду, нет, нет, не поеду. Почему я должна, кто меня гонит? Здесь вся моя жизнь… Ни с того ни с сего… Я с места не тронусь… никуда… никогда…»
Моя душа отзывалась на это тихое бормотанье волною мутного раздражения, нежности, раскаяния и вины.
Шестнадцатилетняя дочь Катя словно окаменела, не в силах прийти в себя после школьного собрания, на котором одноклассники под руководством учителей и директрисы заклеймили ее как гнусную предательницу, променявшую красные знамена родной страны на красные пустыни государства Израиль. Детям даже было предложено физически плевать в нее, но никто из ребят этой возможностью не воспользовался. Справедливости ради надо сказать, что советская родина в лице инструктора райкома партии протянула неблагодарной девчонке отеческую руку, предложив проклясть родителей и остаться в единой семье народов. Но черствый ребенок, напичканный мной валиумом, ответил «нет». «Вы представляете, она даже не плачет!» – возмутилась директриса, жалуясь на Катю одной из мам.
А как разгневались Витины коллеги! Как проклинали его на собрании! Его характеристика заканчивалась необычным предложением Министерству иностранных дел СССР: «Не пускать Виктора Штерна в СССР, когда он разочаруется в капиталистическом рае и запросится обратно». Витю в одночасье выгнали из ВАМИ – института, где он протрубил пятнадцать лет и был представлен к Государственной премии за автоматизацию процессов алюминия, и из Горного, в котором он преподавал по совместительству. К чести его коллег замечу, что они звонили нам по ночам из автоматов, каялись и пытались оправдаться: «Вам хорошо, вы уедете, а мы должны выживать, работать, кормить семью». Они обещали финансовую поддержку, пока мы будем сидеть в отказе. К счастью, это оказалось ненужным: нас выпустили всего через восемь месяцев.