Через час я вошла во флигель Новодевичьего монастыря. У дверей с табличкой «Комиссия по оценке предметов искусства» дежурил милиционер.
– Ваш талончик, гражданка.
– Какой талончик?
– Вы записаны на прием?
– Я только на минуту.
– Очистите вестибюль, – отчеканил милиционер и, широко расставив ноги, закрыл собой дверь «Комиссии по оценке предметов искусства». Больше бороться не было сил. Я вернулась домой в Ленинград и, пакуя чемоданы, засунула туда сахарницу и колокольчик. И таможенник, перерывая наш багаж, не обратил на эту утеаръ никакого внимания.
И, кстати сказать, в городе Сан-Марино, в Калифорнии, в Huntington Gallery с 1928 года находится портрет Джонатана Баттела кисти Гейнсборо, больше известный как «Голубой мальчик».
Бродский
Пока мы не пересекли границу, я позволю себе отвлечься от плавного течения своей биографии и рассказать о человеке, общение и дружба с которым явилась одной из самых щедрых наград, которую преподнесла мне судьба.
Прошло уже двадцать лет со дня смерти Иосифа Бродского, но не было дня, чтобы я не вспоминала о нем. То бормочу его стихи, как иногда мы напеваем под нос неотвязный мотив, то вспыхнет в мозгу отдельная строчка, определяющая душевное состояние этой минуты. И в самых разных ситуациях я задаю себе вопрос: «А что бы сказал об этом Иосиф?»
Бродский был человеком огромного масштаба, очень сильной и значительной личностью. К тому же он обладал редким магнетизмом. Поэтому его отсутствие оказалось ощутимо болезненным для тех, кто близко его знал. Оно как бы пробило дыру в самой фактуре нашей жизни…
Я начала писать о Бродском еще при его жизни – некоторые отрывки он даже читал – и закончила через пять лет после его ухода. С тех пор книга «Бродский: Ося, Иосиф, Joseph» выдержала три издания по-русски (последнее называется «Поэт без пьедестала»), а в 2004 году была опубликована по-английски, причем в очень расширенном варианте («Brodsky. A personal memoir by Ludmila Shtern»).
Сейчас я снова пишу о нем и о нашей дружбе, потому что без Иосифа Бродского история моей жизни была бы куцей и неполной.
Иосиф Александрович… Мало кто величал Бродского по имени-отчеству. Разве что в шутку его американские студенты. Я так назвала его сейчас, ему же подражая. У него была симпатичная привычка величать любимых поэтов и писателей по имени-отчеству. Например: «У Александра Сергеевича я заметил…» Или: «Вчера я перечитывал Федор Михалыча…», или: «В поздних стихах Евгения Абрамовича…» (Баратынского)
Фамильярный, как может показаться, тон моих рассказов о нем объясняется началом отсчета координат. Для тех, кто познакомился с Бродским в середине семидесятых, то есть на Западе, Бродский уже был Бродским. А для тех, кто, как я, знал его с конца пятидесятых, он долгие годы оставался Осей, Оськой, Осенькой, Осюней. И только перевалив за тридцать, стал и для нас Иосифом или Жозефом.
Право писать о Бродском в выбранном тоне дают мне тридцать шесть лет близкого с ним знакомства. Разумеется, и в юности, и в зрелом возрасте вокруг Иосифа были люди, с которыми его связывали гораздо более тесные отношения, чем с нашей семьей. Но многие друзья юности расстались с ним в 1972 году и встретились вновь только шестнадцать лет спустя, в 1988 году, или даже позже. На огромном этом временном и пространственном расстоянии Бродский хранил и любовь, и привязанность к ним. Но за эти годы он прожил как бы вторую жизнь, приобретя совершенно иной жизненный опыт. Круг его знакомых невероятно расширился, сфера обязанностей и возможностей радикально изменилась. Почти непосильное бремя славы, обрушившееся на Бродского на Западе, не могло не повлиять на его образ жизни, мироощущение и характер. Бродский и его оставшиеся в России друзья юности оказались в разных галактиках. Поэтому шестнадцать лет спустя в отношениях с некоторыми из них появились ощутимые трещины, вызванные или их непониманием возникших перемен, или их нежеланием с ними считаться.
В Штатах у Бродского, помимо западных интеллектуалов, образовался круг и русских друзей. Но они не знали рыжего, задиристого и застенчивого Осю. В последние пятнадцать лет своей жизни он постепенно превратился в мэтра, в Гулливера мировой поэзии. И новые друзья неизбежно относились к нему с почти религиозным поклонением.
…Наше семейство оказалось в несколько особом положении. Мне посчастливилось оказаться в том времени и пространстве, когда будущее солнце Иосиф Александрович Бродский только-только возник на периферии сразу нескольких ленинградских галактик.
В течение тринадцати лет, вплоть до его отъезда из Советского Союза в 1972 году, мы проводили вместе много времени. Он любил наш дом и часто бывал у нас. Мы были одними из первых слушателей его стихов.
Когда он уехал, мы звонили друг другу и переписывались. А три года спустя после его отъезда наша семья тоже переселилась в Штаты. Мы продолжали видеться и общаться до января 1996 года. Иначе говоря, в отличие от тех, кто знал его или тут, или там, мы оказались свидетелями почти всей его жизни.
Эта давность и непрерывность определила специфику наших отношений. Мне кажется, что Бродский воспринимал нас с Витей Штерном как родственников. Может быть, не самых близких. Может быть, не самых любимых. Но мы были из его стаи, то есть «абсолютно свои».
Иногда он раздражался, что я его опекаю, как «еврейская мама», даю непрошенные советы и позволяю себе осуждать некоторые его поступки. Но, с другой стороны, передо мной не надо было ни красоваться, ни казаться. Со мной можно было не церемониться, можно было огрызнуться, цыкнуть, закатить глаза при упоминании моего имени. Мне можно дать неприятное поручение, но и откровенно рассказать то, что мало кому расскажешь, попросить о том, о чем мало кого попросишь. Мне можно позвонить в семь часов утра и пожаловаться на сердце, на зубную боль, на бестактность приятеля или истеричный характер очередной дамы. А можно и в полночь позвонить: стихи почитать или посплетничать.
Бродский прекрасно осознавал природу наших отношений и, несмотря на кочки, рытвины и взаимные обиды, по-своему их ценил. Во всяком случае, после какого-нибудь интересного события, встречи или разговора он часто полушутя-полусерьезно повторял: «Запоминай, Людесса… И не пренебрегай деталями… Я назначаю тебя нашим Пименом».
Не только в этой главе, но и на протяжении всей книги Бродский уже появлялся (и будет появляться) довольно часто. Ведь это воспоминания о нашей общей молодости, о друзьях, с которыми мы были связаны долгие годы.
Знакомство
Имеются две версии нашего знакомства.
Первая – что это произошло в 1945 году. Бродский, ввиду малолетства, помнить этого не мог, но не отрекался, а благосклонно кивал головой: «Очень может быть». Свидетелей этой версии нет.
Вторая – что в 1959 году. Бродский прекрасно это помнил, да и свидетели могут подтвердить.
Первая версия нашей первой встречи выглядела так. Месяца через полтора после Победы, то есть в середине июня 1945 года, в город вошли войска Ленинградского фронта. Был солнечный, необычно жаркий день. Мы с мамой и папой стояли на углу Воинова и Литейного, а с Выборгской стороны двигались через Литейный мост колонны войсковых частей. Они шли словно в коридоре, образованном ликующей толпой. Народ встречал солдат восторженно, им бросали цветы, конфеты и даже эскимо. Многие плакали, в том числе и мои родители.
Когда мимо торжественно проходила конница, многие женщины подбегали к кавалеристам и подсаживали к ним на седло своих детей. Дети, попискивая от восторга, проезжали полквартала, а мамы шли рядом и через несколько минут детей снимали.
Рядом с нами стояла семья, не знаю, почему я ее запомнила: высокий мужчина в военно-морской форме, коротко стриженная молодая женщина в очках и рыжий мальчик лет пяти. Мальчишка весь извелся: плакал и просил, чтобы его тоже прокатили верхом, а мама говорила: «Ты слишком маленький, все эти дети старше тебя, им по крайней мере десять лет». Так его и не прокатили…
«Может быть, это был ты?»
«Вполне возможно, – согласился Бродский. – Мы точно с родителями там стояли, и больше всего на свете я хотел прокатиться верхом, но мне не разрешили». И, глядя на Иосифа, я вдруг отчетливо увидела рыжего страдающего мальчишку. Он ли это был?
Версия вторая: 20 мая 1959 года праздновалась свадьба моей институтской подруги Гали Дозмаровой. Происходила она в 18-метровой комнате на Коломенской, 27. Среди гостей преобладали геологи и геофизики, а также поэты из Горного «Лито» и, в том числе, мой любимый тогда поэт Глеб Горбовский.
Но, прежде чем рассказать о самом знакомстве с Бродским, я, будучи назначена Пименом, должна описать жениха и невесту, а также грубой кистью в несколько мазков обозначить фон, на котором действовали наши герои.
Невеста – Галина Сергеевна Дозмарова-Харкевич (в те годы именуемая Галкой) – выглядела экзотично: раз увидишь – не забудешь. Неуправляемая копна каштановых волос, короткий, с намеком на курносость нос и большой чувственный рот. Представьте себе сигарету в углу этого чувственного рта, прищуренный от дыма серо-зеленый глаз, гитару, абсолютный слух и низкий, хрипловатый голос. Кроме того, будучи мастером спорта по легкой атлетике, она обладала гибкой спортивной фигурой… Короче, многие сходили по ней с ума.
Галка была человеком, созданным для утешения и лечения моральных травм. Кто только не рыдал у нее на груди! Кому только не подкидывала она деньжат то на выпивку, то просто на жизнь… Бездомные у нее ночевали, голодные кормились. Было время, когда Бродский от нее не вылезал. На дверях ее бывшей квартиры следовало бы прибить бронзовую доску: «Здесь, за каменной стеной, жил настоящий друг».
Странно, что, дружа с ней, я абсолютно не помню (да и тогда не помнила), откуда взялся ее жених Толя Михайлов. Более того, на этой свадьбе я видела его в первый и последний раз в жизни и за прошедшие с тех пор сорок лет только однажды о нем услышала. Нет, не от Галки, а от Бродского. Как-то в Нью-Йорке Иосиф с несвойственным ему воодушевлением рассказал, что в Праге встретился с Толей Михайловым, пришедше