Но на Французской выставке Бродский игнорировал шмотки и пропадал в книжном павильоне. К сожалению, через два дня книжные стенды опустели. Разворовали всё, и павильон пришлось закрыть. Директор выставки прореагировал на это событие как истинный француз: «Какая высококультурная страна, в ней даже воры интересуются искусством».
В числе «экспонатов» был ресторан «Максим». И в меню значились омары. У нас вдвоем не хватало денег на одну омарью клешню, но Иосиф твердо сказал, что, не попробовав омара, в Питер вернуться никак невозможно.
Я предложила погулять по выставке, глядя под ноги. Эта идея пришла мне в голову после рассказа Рейна о том, как можно наскрести деньги на мороженое: «Идешь по Невскому от Штаба, пристально глядя под ноги и повторяя: я очень хочу мороженого. Я безумно хочу мороженого. Я больше всего на свете хочу мороженого. Я жажду мороженое, как ни одну женщину в мире. Я умру, если сию же минуту не съем мороженого… И деньги начинают попадаться. Когда ты доходишь до мороженицы напротив Марата, тобою найдена нужная сумма. Главное – психологическое внушение судьбе».
Я вспомнила, как мы с Витей и Бродский с Мариной заказали в этой мороженице ореховое мороженое. По два шарика каждый. И как Иосиф пошел скандалить, что в его порции совсем не было орехов, а продавщица показывала ему пустой бидон с криком: «Где ж я их тебе возьму? Рожу, что ли?»
Иосиф отверг идею поиска денег под ногами и сказал, что сделает несколько звонков и завтра деньги будут.
И достал. Но когда мы подошли к «Максиму», перед ним выстроилась очередь, как в Мавзолей. Не поверите, но у Иосифа хватило терпения на час. После чего дверь распахнулась, и на вполне русском языке швейцар гаркнул: «Не стойте зря, омары – все!»
Однажды, уже в Нью-Йорке, Бродский пригласил меня в свое любимое кафе «Реджио» в Гринвич-Виллидже. Мы пили капучино, и Иосиф объяснял, как выжить в Америке. (Самым любимым его занятием, после писания стихов, было учить и объяснять. Наверно, это качество и сделало его первоклассным университетским профессором. Впрочем, возможно, что в его лице человечество потеряло раввина, а Витя считает, что врача.)
Так вот, сидим мы в кафе «Реджио». Бродский вещает, я внимаю. Многие его рекомендации, действительно, сместили наше пещерно-атавистическое мировоззрение. Например, болезненный вопрос престижности. Я жаловалась, что «Найана» (еврейская организация, принимавшая в Нью-Йорке советских эмигрантов) осмелилась предложить мне, кандидату геолого-минералогических наук, работу на ювелирной фабрике. Раз я – геолог, пусть распределяю по размеру и качеству привозимые из Латинской Америки полудрагоценные камни – яшму, сердолик, опал, малахит. То есть работаю как бы в ОТК.
Иосиф говорил, что надо браться за любую работу, в Америке ничто не вечно, а, напротив, скоротечно. И еще говорил, что нечего волноваться из-за акцента, вся страна состоит из эмигрантов, и важно только, чтобы тебя поняли. (Впрочем, сам был очень чувствителен к акцентам: старался говорить с британским, а русский акцент его очень раздражал.)
Одно из наставлений, сказанное довольно громким голосом, звучало так: «В общем, Людмила, оглянись вокруг себя, не еб…т ли кто тебя».
В этот момент из-за соседнего столика поднялась и подошла к нам элегантная дама в светлом пальто и черной шляпе, держа в руках явно дорогую черную сумку и черные лайковые перчатки.
– Извините ради Бога, что я прерываю ваш разговор, – сказала она, – я русская, меня родители вывезли из России ребенком. Я стараюсь не забывать язык, много читаю, но все же боюсь, что мой русский старомодный, и я многих новых выражений не знаю. Например, вы сейчас сказали какую-то, кажется, пословицу, которую я никогда не слышала. Вам не трудно, пожалуйста, повторить ее для меня?
Иосиф поперхнулся и покраснел, как свекла: «Не помню, что я сказал», – пробормотал он, подозвал официанта, расплатился, и мы быстро слиняли.
Марина
Описание любовных историй нашей юности могло бы составить конкуренцию «Декамерону». Романы и разрывы, интриги и адюльтеры, браки и разводы – куда до нас Шодерло де Лакло с его «Опасными связями»! Одни отделывались легкими царапинами на сердце, другие – тяжелыми шрамами. Думаю, что мучительный роман и разрыв Иосифа Бродского с Мариной Басмановой был самой трагической страницей в его жизни.
Не мне оглашать все перипетии этой драмы. Они отражены в стихах Бродского. Я же хочу поделиться впечатлением, которое производила Марина, и вспомнить несколько эпизодов, свидетелями которых мы оказались.
Марина в те годы была тонкая и стройная, с падающими до плеч каштановыми волосами, мягким овалом очень бледного лица и зелеными глазами. Высокий лоб с голубыми прожилками на висках, вялая мимика и тихий голос без интонаций – Марина казалась анемичной. Впрочем, некоторые усматривали в ее бледности, пассивности и отсутствии ярко выраженных эмоций некую загадочность. По профессии она – художница, кажется, книжный иллюстратор. О степени ее дарования судить не могу – я никогда ее работ не видела. Но Бродский восторженно отзывался о ее таланте и музыкальности. Впрочем, его восхищало всё, что имело к ней отношение.
Я часто видела Марину в филармонии, обычно без Иосифа: он не был завсегдатаем симфонических концертов, хотя любил Моцарта, Гайдна, Вивальди. Кончерто гроссо постоянно гремело в его «шкафу» и в процессе сочинительства, и во время визита очередной дамы.
Жила Марина на улице Глинки, в нескольких кварталах от нашего дома. Они часто с Иосифом у нас бывали, но мне ни разу не удалось вызвать ее на сколько-нибудь серьезный разговор и услышать ее мнение о тревожащих нас «вопросах мироздания». Впрочем, она охотно обсуждала фильмы. Я помню, что ее любимой актрисой была Мария Казарес в «Пармской обители».
Она казалась очень застенчивой. Не блистала остроумием и не участвовала в словесных пикировках, когда мы друг о друга точили языки. Бывало, за целый вечер и слова не молвит, и рта не раскроет. Но иногда в ее зеленых глазах мелькало какое-то шальное выражение. И тогда напрашивался вопрос: не водится ли что-нибудь в этом тихом омуте?
Отношения между Иосифом и Мариной были напряженными и штормовыми даже в разгар их романа.
В идиллические дни, после многочасового «шлянья-болтанья» (выражение моей няни Нули) по Новой Голландии, они с Мариной, замерзнув, заходили согреться и выпить чаю.
В грозовые дни, после изнурительного выяснения отношений, Бродский являлся один, взъерошенный и несчастный, и мы старались успокоить и утешить его. Лучший рецепт утешения был, естественно, у Нули: «Посади Осю картошку к обеду чистить, он и забудется».
Как-то Иосиф пришел среди дня без звонка, и по его невменяемому виду было ясно, что произошел очередной разрыв. Но если б только невменяемый вид! Запястье его левой руки было перевязано грязноватым бинтом. Зрелище не для слабонервных.
Мы ни о чем не осмелились спросить, и он не дал никаких объяснений, – мрачно съел тарелку супа и ушел.
Вскоре они помирились и заходили к нам вместе, с улыбками, цветами и даже с подарками. Однажды, например, с ракетками для бадминтона, предназначенными для нашей двухлетней дочери Кати. В такие дни казалось, что Бродский светится изнутри. Он восхищенно следил за каждым Марининым жестом – как она откидывает волосы, как держит чашку, как смотрится в зеркало, как набрасывает что-то карандашом в блокноте.
После их ухода мы, естественно, сплетничали и перемывали им косточки. Последнее слово, как всегда, было за Нулей: «Заметили, как у нее зеленый глаз сверкает? Говорю вам, она – ведьма и Оську приворожила… Он еще с ней наплачется».
И правда, через какое-то время картина повторилась. Безумный вид, трясущиеся губы и грязный бинт на левом запястье. В этот второй и, к счастью, последний раз Витя Штерн применил к Бродскому шоковую терапию.
«Слушай, Ося, – сказал Витя, – кончай, ты это… людей пугать. Если когда-нибудь в самом деле решишь покончить с собой, попроси меня объяснить, как это делается».
С тех пор забинтованных запястий мы у Иосифа не видели.
Поворотным пунктом в их отношениях была новогодняя ночь 1964 года. Именно тогда, на даче, которую наши друзья Шейнины снимали в Комарово, произошли роковые события, повлиявшие на дальнейшую жизнь Бродского и во многом изменившие его судьбу.
Сам Иосиф в это время был в Москве, а мы с Витей встречали тот Новый год в Ленинграде и не были участниками шейнинской вечеринки. На следующий день, то есть первого января, я уехала в командировку в Москву, и о том, что случилось на даче в Комарово, узнала только через неделю, вернувшись домой. Версии, как обычно, различались.
Поэтому несколько десятилетий спустя я попросила Шейниных, главных хозяев дачи, написать, кто тогда на этой даче жил, кто встречал там роковой Новый год и что же все-таки произошло.
Вот их ответ: «Эта знаменитая дача располагалась на самой границе Комарова и Зеленогорска. Мы и сейчас видим ее в просветах между соснами, проезжая по Приморскому шоссе. В тот год мы снимали второй этаж этой дачи всемером. Самую большую комнату занимали Евсей Вигдорчик, Дима Бобышев и Гарик Прилуцкий.
Другую комнату занимали Вика и Миша Беломлинские, третью – мы.
Накануне этого Нового года Бобышев предупредил, что приедет с девушкой. Девушка оказалась Мариной Басмановой. Дима объяснил, что Иосиф поручил ему опекать Марину во время его отсутствия.
Мы встретили ее приветливо, но дальше отношения не сложились. Марина всю ночь молчала, загадочно улыбаясь а-ля Мона Лиза, а кругом все буянили, веселились и мало обращали на нее внимания. Заскучав, она, все с той же загадочной улыбкой, подожгла на окнах занавески. Пламя вспыхнуло нешуточное, и она прокомментировала: "Как красиво горят".
Под утро по всему стало ясно, что Димина опека зашла слишком далеко…
Вскоре Миша Петров созвал большой сходняк и призвал нас объявить Бобышеву бойкот и изгнать его с дачи.