Это ты, теребя
штору, в сырую полость
рта вложила мне голос,
окликавший тебя.
Я был попросту слеп.
Ты, возникая, прячась,
даровала мне зрячесть.
Так оставляют след.
…
Так, бросаем то в жар,
то в холод, то в свет, то в темень,
в мирозданье потерян,
кружится шар.
Год спустя Бродский посвятил Марине «Элегию»: «До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу в возбужденье…»
И, кажется, это было последнее обращенное к ней стихотворение…
Прошло еще семь лет. И в 1989 году Бродский обратился к своей Марине с такими словами:
Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером
подышать свежим воздухом, веющим с океана.
Закат догорал на галерке китайским веером
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.
Четверть века назад ты питала пристрастье к люля
и к финикам,
рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась
с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.
Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии
на панихидах по общим друзьям, идущим теперь
сплошною
чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более
немыслимые, чем между тобой и мною.
Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем
ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь – человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил.
Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии,
ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела,
глумлива?
Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем
бесправии.
Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.
Конечно, это очень сильное стихотворение. Оно словно подводит итог, возможно, самому горькому этапу жизни Бродского. И все же… Строки «развлекалась со мной, но потом сошлась с инженером-химиком, и, судя по письмам, чудовищно поглупела» показались мне не просто чересчур жестокими, они показались мне недостойными его любви.
Ни по телефону, ни лично высказать Бродскому свое мнение я не осмелилась. Думаю, что он бы и слушать не пожелал. Но строки эти не давали мне покоя, и я написала ему письмо:
«Жозеф, прости иль прокляни, но не могу молчать. О чем ты возвестил мир этим стихотворением? Что, наконец, разлюбил М.Б. и освободился, четверть века спустя, от ее чар? Что излечился от "хронической болезни"? И в честь этого события врезал ей в солнечное сплетение?
Зачем бы независимому, "вольному сыну эфира", плевать через океан в лицо женщине, которую он любил "больше ангелов и Самого"?
В поэзии великие чувства выражались великими строками:
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил, безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренне, так нежно
Как дай вам бог любимой быть другим.
Вот кто взял нотой выше.
Твоя Л.Ш.»
Реакции на этот демарш не последовало.
Его Автографы
Приезжая в Бостон или встречаясь с нами в Нью-Йорке, Иосиф дарил нам только что опубликованные сборники стихов с автографами. Его приветы нас радовали и веселили. Особенно потому, что легкомысленный, шутливый тон этих «стишат» резко контрастировал с драматическими и даже трагическими стихами самих сборников.
Как-то раз, в Нью-Йорке, мы с Бродским, говоря по телефону, поссорились по какому-то пустяковому поводу, бросили «друг на друга» трубки, и я уехала в Бостон, не попрощавшись.
Через несколько дней от него пришла бандероль: никакого письма, только две книжки: «Часть речи» и «Конец прекрасной Эпохи». На «Части речи» был такой автограф:
Рукою сделанные строчки!
Вам не припасть к ночной сорочке
Людмилы, как мерзавцу
Витьке, ее терзающему титьки.
Ступайте все же в дом к Людмиле.
Войдя, скажите так:
Не мы ли отныне новые скрижали?
Хотим, чтоб нас к груди прижали.
А на сборнике «Конец прекрасной эпохи» Бродский написал:
Подруге дней вполне суровых,
прими сей маленький предмет —
плод настроений нездоровых
«И сердца горестных замет».
Распалась цепь, но живы звенья.
Стареет сердце, но не грудь!
Людмила! Чудного мгновенья
в объятьях Штерна не забудь!
Я растрогалась, и мир был восстановлен.
Почти с каждым его автографом на подаренных нам книжках связана какая-нибудь история.
Например, автограф на тоненьком сборнике «Вид с холма» (стихотворения 1992 года), изданном в Швеции в количестве 25 экземпляров ко дню рождения Бродского…
Ему предшествовала такая история. В 1993 году мы со Штерном три месяца прожили в Испании – Витя читал в университете в Сарагосе летний курс. Изъездили всю страну вдоль и поперек. Путешествовали в Пиренеях – в Андорру и обратно, во Францию и обратно. Поехали и в высокогорный национальный парк Ордеса.
Туда ведет узкая горная дорога с двухсторонним движением без разделительной полосы. Слева – отвесная скала, справа – лучше не смотреть – пропасть. Обочины нет, есть маленькие белые столбики.
Всю жизнь любовь к горным видам мирно уживалась у меня с боязнью высоты. Но в Пиренеях, проползая по хлипкому мостику через речку с многообещающим названием «Инферно», то есть «Ад», я почувствовала, что любви всё меньше, а страха всё больше. «Могли бы назвать речушку как-нибудь иначе», – проворчал Витя.
В этот момент из-за поворота нам навстречу медленно выполз военный грузовик с прицепом. Груз был закрыт брезентом, но, судя по высоте и огромным размерам, это могли быть пушки, танки или даже ракетные установки.
Поворот был такой крутой, что хотя грузовик ехал по своей стороне, его прицеп тащился по нашей полосе. Витя остановился, давая прицепу выровняться. И в этот момент между грузовиком и нашей хрупкой «фиестой» вклинилась, обгоняя грузовик, другая военная машина – «амфибия». Вероятно, ее водитель демонстрировал мастерство обгона на горной дороге.
«Амфибия» ощутимо шарахнула по нашему боку. Раздался лязг и скрежет, наша «мыльница» закачалась и накренилась, вплотную прижавшись к белым столбикам. Очумевший водитель «амфибии» промчался еще метров пятьдесят, прежде чем нажать на тормоз. Остановился и грузовик. За ним остановилась колонна из девяти военных машин, и из них высыпались солдаты. Они бежали к нам, крестясь по дороге, а мы сидели как вкопанные, не смея шелохнуться.
Офицер дернул водительскую дверь и стал вытаскивать Витю из машины. Пассажирская дверь была наглухо вдавлена белым столбиком внутрь. По правому моему локтю и руке до плеча начал расползаться бурый синяк. Меня, как тряпичную куклу, тоже извлекли через водительскую дверь и посадили на дорогу.
Солдаты, цокая языками и взывая к Святой Марии, стали оттягивать машину от края. Вид у «фиесты» был устрашающий: разбитые фары, искореженный бампер, ободранный бок и намертво вмятая дверь.
Я слегка очухалась, подошла к спасшим нас столбикам, взглянула вниз и, как выражается одна моя приятельница, «мне стало холодно в ноги».
Отвесные зазубренные откосы образовывали «адский» провал, а далеко внизу виднелись остроконечные скалы и верхушки сосен… Это был потрясающий вид!
…Приехав несколько месяцев спустя в Нью-Йорк, мы навестили Бродского. Рассказывали ему про Испанию, про аварию и про ошеломительный вид с Пиренейских гор.
Когда мы прощались, Бродский вынул из ящика письменного стола тоненькую голубую книжку – сборник «Вид с холма» и написал автограф.
Примите, Штерны, данный «Вид».
Боюсь, он вас не удивит.
Но трудно удивить, наверно,
Людмилу Штерн и Витю Штерна.
P.S. В отличье от мово пера,
здесь опечаток до хера.
В январе 1993 года Барышников выступал в Бостоне с труппой Марка Морриса, и гастроли совпали с его днем рождения 27 января. Мы решили устроить праздничный обед. Позвонили Бродскому в Саут-Хэдли и Капланам в Нью-Йорк. Иосиф сказал, что перетасует расписание и обязательно прибудет. А Роман с Ларисой вместе приехать не могли, кто-то из них должен был остаться «в лавке», то есть в их ресторане «Русский самовар». Бросили жребий – ехать выпало Ларисе, которая и появилась за день до праздника. Мы пришли в кондитерскую заказывать торт. На его шоколадной поверхности попросили начертать кремом по-русски «С днем рождения, дорогой Миша». Вокруг надписи предполагалось воткнуть свечки. В магазине «Всё для праздника» мы нашли подсвечнички в виде стоящих на пуантах крошечных балерин, держащих свечки в поднятой руке. Принимая заказ, кондитер сказал:
– Держу пари, что торт для Барышникова.
– Откуда вы знаете?
– Мозги еще на месте, – сказал хозяин, постукав себя костяшкой пальца по лысому черепу, – в новостях передают, что Барышников танцует в Бостоне. А вы велели по-русски написать на торте «Миша», да еще с балеринами.