Накрывая на стол, я сказала нашей пятилетней внучке Вике: «Обрати внимание, Викуля, – сегодня к нам в гости придут два человека. Один пишет самые лучшие в мире стихи, а другой танцует лучше всех на свете».
«Лучше меня, что ли?» – спросила Вика.
…Всё получилось синхронно. Бродский приехал днем, и они с Ларисой успели на Мишин спектакль. (Я видела балет накануне.) Из театра прикатили все вместе. На подаренной Барышникову книге Бродский написал такой автограф:
Пусть я – аид, пускай ты – гой,
пусть профиль у тебя другой,
пускай рукой я не умею,
чего ты делаешь ногой.
Но в день 27 января
хочу быть так же пьян,
как в день 24 мая,
когда ты тоже был tres bien!
Мы стали вспоминать разные посвящения Бродского на книжках в дни рождения Барышникова. Например, за пятнадцать лет до этого вечера, а именно в 1978 году, Иосиф подарил Мише «Конец прекрасной эпохи» с таким посвящением:
В твой день родился лиходей
по кличке Вольфган Амадей.
А в мой – Кирилл иль Мефодий,
один из грамотных людей.
Хоть в знаков сложной хуете
ни нам, ни самому Кокте[2] —
не разобраться,
мне приятно, когда ты крутишь фуэте.
p. s. От этих виршей в Барыше ль
останется, прочтя, Мишель?
А 27 января 1992 года Барышников получил в подарок от Бродского изданную по-английски книгу о Венеции «Watermark» с таким посвящением:
Портрет Венеции зимой,
где мерзнут птички в нише,
в день января 27-й,
дарю любезной Мыши.
Прости за Инглиш,
Но рука – как и нога для танца —
дается, чтоб издалека
капать за иностранца.
В том же году Бродский подарил Барышникову книгу стихов, впервые опубликованных в России, с такой надписью:
Дарю соратнику по игу
монголом изданную книгу.
Знать, не прохезало монголам
с картавым справиться глаголом.
Впрочем, пора нам вернуться в Бостон, в январь 1993 года, на наш домашний обед в честь Мишиного дня рождения. Я вспомнила, что у меня есть сборник «Бог сохраняет все» без автографа. Я подсунула Иосифу книгу и попросила надписать.
– Сперва пообедаем, голодный я, – сказал Бродский.
– Ну, Жозеф, ручка уже у тебя в руках, – заныла я, – потом мы забудем или что-нибудь случится.
– Что может случиться? – Он пожал плечами и написал: «Примите, Штерны, этот том, а посвящение потом».
Я как в воду глядела. В конце обеда Иосифу полагалось принять лекарство. Он похлопал себя по карманам, таблеток не нашел и спустился на улицу порыскать в машине. Появился он, держась за грудь и задыхаясь: машину увели.
Слава Богу, в доме нашлись и валокордин, и даже нитроглицерин. Позвонили в полицию. Нас успокоили: «Машина не украдена». Сказали адрес компании, «утащившей» машину. Оказывается, Бродский по рассеянности заблокировал своей машиной выезд из нашего двора.
«Готовь сто долларов и поехали выкупать тачку», – сказала я. Не тут-то было. Машину нам не отдали, потому что у Бродского была просрочена регистрация на машину – с просроченной регистрацией ездить нельзя. Впрочем, разрешили взять из машины портфель и прочие шмотки. Новую регистрацию в Америке получить просто – надо только заполнить заявление и заплатить деньги. Но сделать эту простую операцию можно только по месту жительства, а не где угодно. По интернету тогда это сделать было еще нельзя. Получался заколдованный круг – он мог получить регистрацию только завтра у себя в Саут-Хэдли, – два с половиной часа от Бостона на машине, которой нет. Допустим, он сгоняет на моей, и тут же вернется обратно – еще два с половиной часа. А от нас он должен ехать в Нью-Йорк на какое-то важное мероприятие, – еще четыре часа. Всё это было невыполнимо.
Мы вернулись домой допивать, доедать и ночевать. Наутро, чуть свет, помчались в полицию. Наши просьбы отдать машину, чтобы Иосиф доехал до Саут-Хэдли, зарегистрировал ее и оттуда рванул прямо в Нью-Йорк, – действия не возымели. То есть поэт оказался на приколе.
Каждый день простоя машины на территории эвакуационной компании стоил сто долларов. Надо было ее немедленно забрать.
– По закону вы не имеете права держать незарегистрированную машину в общественном месте, то есть на улице, – сказал полицейский офицер.
– Прикажете подмышкой занести ее в гостиную? – рявкнул Бродский. Он очень нервничал. Но сарказм и повышенный тон в полиции до добра обычно не доводят. Я наступила ему на ногу и надела на лицо одну из самых своих «обезоруживающих» улыбок. Речь моя, хоть и с тяжелым русским акцентом, лилась как мед.
– Мистер Бродский – нобелевский лауреат и американский поэт-лауреат. Он день и ночь пишет стихи… Поэтому несколько рассеян. Но это для него хороший урок, и теперь он будет внимательно следить за сроками регистрации… Сделайте, пожалуйста, для него исключение, sir, очень, очень вас просим, sir.
Полицейский офицер нахмурился, лицо его приняло торжественное выражение. Я сообразила, что совершила грубейшую, почти роковую тактическую ошибку. Сейчас он скажет примерно следующее: «В нашей стране перед законом все равны. И самый великий, и самый ничтожный».
Подтекст: если «ничтожного» еще простить можно, то «великого» – никогда! Я мигом съехала из «великих» в «ничтожные».
– У нас большая проблема, officer, – сказала я, наполняя глаза слезами до краев, – на вашей стоянке машину держать очень дорого. Нам просто это не по карману. Пожалуйста, разрешите взять машину. Мы на улице ее не оставим. Я поставлю ее в наш гараж (пустое обещание, гаража у нас нет). Мистер Бродский поедет в Саут-Хэдли на моей машине, обновит свою регистрацию и вернется в Бостон за своей.
– И я могу верить вашему слову, что мистер Бродский не уедет на своей незарегистрированной машине? – Полицейский офицер пробуравил меня острым глазом. Почему-то он не обращался к Бродскому. Может, стеснялся нобелевского лауреата?
– Разве я похожа на человека, который нарушает законы? – спросила я с легким упреком. – Я исправно плачу налоги и дорожу своей репутацией, sir.
Полицейский позвонил на стоянку и распорядился машину отдать. Кланяясь и благодаря, я вышла из полиции. Лауреат понуро следовал за мной.
– Ну, Яблочкина-Гоголева, ты даешь, – восхищенно сказал Бродский, когда за нами закрылась дверь.
Мы помчались на стоянку, заплатили сотню, забрали машину, и Бродский собрался в путь.
– Только, ради Бога, не несись как оглашенный, – напутствовал его Витя, – если тебя за превышение скорости остановит дорожный патруль, да еще без регистрации, напрочь отберут права, understand?
– Еще как! – Иосиф нас расцеловал и отчалил на своей машине в Саут-Хэдли.
Такова история автографа «Примите, Штерны этот том, а посвящение потом» на книге «Бог сохраняет все». Другого посвящения мы так никогда и не получили.
Сорокалетие
Двадцать четвертого мая 1980 года Иосифу Бродскому исполнялось сорок лет. За несколько месяцев до дня рождения позвонил Гриша Поляк и спросил, не хочу ли я войти в редколлегию альманаха «Часть речи».
В редколлегию вошли шесть человек: Петр Вайль, Александр Генис, Сергей Довлатов, Лев Лосев, Геннадий Шмаков и я. Кроме рижан Вайля и Гениса, – литераторов на полпоколения моложе нас, – остальные члены редколлегии были ленинградцами, знающими Иосифа и друг друга много лет.
Сейчас, держа в руках этот альманах, я испытываю нечто вроде болевого укола в сердце. На его страницах собралось несколько очень дорогих мне людей, которых уже нет в живых.
Нет издателя Поляка и нет юбиляра Бродского. Нет Довлатова и Шмакова, с которыми связаны лучшие четверть века моей жизни. Нет Татьяны Яковлевой-Либерман, выступившей в «Части речи» со своими воспоминаниями. Нет Пети Вайля.
Гриша Поляк просил меня участвовать в альманахе в трех ипостасях: автора, редактора и «добытчика», то есть мне было поручено достать для альманаха ранний рассказ Набокова «Случайность» и малоизвестное интервью с ним, которое мы хотели перевести на русский язык.
Напечатать рассказ Набокова было непростой задачей. В отличие от тогдашнего Советского Союза, в Америке всегда очень строго следили за соблюдением авторских прав, и нам требовалось разрешение вдовы Набокова Веры Евсеевны, которая была человеком жестким и несговорчивым. Она давала согласие на публикацию Набокова только зарекомендовавшим себя изданиям с высокой репутацией. Наш еще не существующий альманах таковым пока что не являлся. Гриша не без основания боялся, что она откажет неизвестному издателю неизвестного альманаха публиковать, к тому же бесплатно, рассказ из наследия ее мужа. Тут могли помочь только личные контакты. Именно поэтому достать набоковский рассказ Гриша поручил мне.
Случилось так, что наша семья была давно и хорошо знакома с младшей сестрой Набокова Еленой Владимировной Сикорской. В отличие от своего брата, который категорически отказывался посетить Советский Союз, Елена Владимировна часто приезжала в Ленинград и бывала у нас в гостях. Когда мы эмигрировали, она навещала нас в Риме, и мы несколько раз гостили у нее в Женеве. Она возила нас в «Montreux-Palace Hotel» в Монтрё, где Набоков жил, и на деревенское кладбище в Кларенсе, где он похоронен.
Я позвонила Елене Владимировне и спросила, как подступиться к Вере Евсеевне, чтобы она отнеслась к нашей просьбе благосклонно. Елена Владимировна обещала, что замолвит за нас слово.
Она позвонила через два дня и сказала, чтобы я написала Вере Евсеевне письмо в Монтрё с описанием целей и задач нашего альманаха и перечнем его авторов. Вскоре от Веры Евсеевны пришел ответ с согласием.