Мара сыграла очень значительную роль в нашей жизни. Когда мы решили уезжать, она стала писать нам письма на гербовой бумаге палаты лордов, в которых описывала, как видные политические деятели Запада интересуются судьбой семьи Штернов. (Она полагала, не без оснований, что КГБ читает письма из-за границы, и хотела дать им понять, что если нас будут обижать, поднимется шум.) Когда мы оказались в Италии, она приехала к нам в Рим и помогала Вите в его переговорах с британским консульством на предмет получения работы в Англии. Из этого ничего не вышло, но для нас в тот период было безумно важно, что кому-то небезразлична наша судьба.
Когда мы, наконец, попали в Америку, Мара много раз приезжала к нам в Бостон, а мы бывали у нее и в Лондоне, и в Йоркшире. Мы вместе ездили в Вилиямполь, район Каунасского гетто, где Мара и Алик чудом спаслись.
Все годы в эмиграции мы чувствовали ее необыкновенную заботу и внимание.
Алик (Александр Штромас), уехавший в Англию в 1973 году, шестнадцать лет преподавал в Англии, а с 1989 года был профессором политологии в Хиллс-дэйл-колледже в Мичигане. Он умер в 1999 году в возрасте 68 лет.
Мара пережила своего младшего брата. Она скончалась от рака легких в апреле 2011 года в возрасте 86 лет. Я горько сожалею, что не успела написать о ней при ее жизни.
Римские каникулы
Итак, 5 сентября 1975 года наша семья покинула пределы СССР. Первая остановка на пути в новую жизнь – Вена. Мы прожили две недели в снятом для эмигрантов отеле «Zum Turken», хозяйка которого, фрау Беттина, разрешала включать газовую плиту только на полчаса в день и только на треть мощности. В тесной комнате стояли две кровати. На одной спали мы с Витей, на другой – мама с Катей. Из-за культурного шока я ничего в Вене не запомнила, кроме:
угнетающей чистоты на улицах – ни бумажки, ни окурка, ни соринки;
такой же угнетающей законопослушности местных жителей, не переходящих улицы на красный свет, хотя машин вокруг нет и в помине; чудесных пирожных в кафе
и нашего соседа по отелю, литератора Константина Кузьминского, будущего составителя «Голубой лагуны», девятитомной антологии советского самиздата 1960—1980-х годов.
Когда-то я бывала в Ленинграде у Кузьминского в гостях на Конногвардейском бульваре. Он любил принимать гостей лежа на постели, полуголый, облаченный в меховую шубу. В Вене Кузьминский жил в соседнем с нами номере с женой Эммой, по прозвищу Мышь, и двумя красавицами борзыми. Из-за этих-то борзых они и застряли в Вене – для получения визы в Америку собаки должны были пройти карантин. В Америке Кузьминские поначалу оказались в Техасе, в университетском городе Остин, под крылом профессора русской литературы Джона Боулта. В день Костиного сорокалетия профессор Боулт преподнес ему экстравагантный подарок. Над Остином кружил самолет, тащивший за собой ленту-плакат: «ККК – сорок лет, это вам не х…й собачий».
Местные жители, не читающие по-русски, все же испугались ККК, приняв эту аббревиатуру за ку-клукс-клан.
Из Вены нас отправили в Рим на специальном поезде, в запломбированных вагонах, следующим вне расписания и обычных остановок, в сопровождении итальянской мафии, которую наняла, по непроверенным слухам, еврейская благотворительная организация «Джойнт» для защиты советских эмигрантов от арабских террористов. Возможно, вагоны вовсе не были запломбированы, а мафиози были просто итальянскими железнодорожниками, но кто-то подбросил нам эту романтическую версию, и она пришлась по душе, потому что даже в то далекое время мы опасались терактов. Чтобы избежать «еврейского скопления» и не искушать арабских мальчиков бросить в нас бомбу, состав остановили на полустанке, в часе езды от центрального римского вокзала Термини. Нас пересадили в автобусы и разными дорогами привезли в город.
Поселили нас четверых – меня с мужем, нашу дочь и мою маму – в переполненном и грязном отеле «Чипро», рядом с уличным базаром. В первый же вечер некий Додик Шехтер, в прошлом одесский шофер, а ныне бизнесмен и знаток итальянской жизни, постучался в наш номер и скупил все запасы, призванные обеспечить нам безбедную жизнь на Западе: фотоаппарат «Зенит», подводное ружье, десять льняных простыней и палехские шкатулки. Заплатил гроши, но избавил от необходимости торговать ими (как многие) на римской барахолке «Американа», за что я ему по сей день признательна.
Наутро я разузнала, как в Италии осуществляют междугородний звонок, и отправилась на вокзал Термини звонить нашему другу Фаусто Мальковати.
Мы познакомились с ним в 1965 году. Группа итальянских славистов приехала в Ленинград учиться в аспирантуре, и с несколькими из них мы очень подружились. Нас удивляло, что столь далекие по происхождению, воспитанию и жизненному опыту люди оказались столь близкими нам по духу. Они были «порчены» русской литературой, любили ту же музыку и живопись, зачитывались теми же книгами, декламировали наизусть тех же поэтов. Среди них мы особенно сблизились с Фаусто, Сильваной и Анной.
Фаусто Мальковати было тогда двадцать пять лет. Он был очень хорош собой, широко образован и прекрасно воспитан. О семье его мы знали немного. Живет в Милане, сын врача-гинеколога, второй из четырех братьев. О Сильване мы ничего не знали, а об Анне – что она венецианка и очень знатного рода, чуть ли не из Медичей. У Анны были точеные черты лица, рассыпанные по плечам золотые волосы и замечательная фигура. Сильвана же просто казалась нам кинозвездой, может быть, потому, что была тезкой Сильваны Пампанини, очень тогда популярной.
Все трое, не жалуясь, с юмором переносили особенности советской жизни: общежитие с клопами, нехватку горячей воды в душе, долгую, темную и сырую ленинградскую зиму, отсутствие солнца, свежих фруктов и овощей. Но мы понимали, как им неуютно, и старались скрасить их жизнь, приглашая на толстые макароны с томатным соусом и сыром, которые мы простодушно считали аналогами спагетти, феттучини и лингвини.
– Вы не представляете, как мы ценим ваше гостеприимство, – говорил Фаусто. – Когда вы приедете в Италию…
Мы начинали смеяться, не давая ему закончить фразу. В то время рядовой советский человек мог видеть Италию только в итальянских фильмах или в своих снах.
Но в 1975 году колесо истории скрипнуло и повернулось, Леонид Ильич согласился обменять евреев на зерно, и мы оказались в Италии, среди величественных развалин, мраморных фонтанов и фресок Сикстинской капеллы.
– Вы в Риме? Это невозмо-о-ожно! – раздался в трубке протяжный голос Фаусто. – Сейчас же позвоню Анне и Сизи, и мы постараемся приехать в Рим на уикенд. – Где вы живете?
– Пока нигде, то есть в отеле «Чипро». Но нам велено за двое суток найти квартиру, так что к уикенду мы куда-нибудь переедем.
– Ну и прекрасно, мы вас найдем.
От Термини до «Чипро» десять минут ходьбы. Как только я вернулась в отель, в нашу дверь постучали. На пороге стоял посыльный с корзиной великолепных роз.
К ней была приколота карточка: «Benvenuto a Italia. Fausto». Мы были потрясены. Будучи, как я уже отметила, рядовыми советскими гражданами, то есть совками, мы понятия не имели, что цветы можно заказать по телефону из любой точки земного шара в любую другую точку того же земного шара.
Через день мы сняли квартиру на пьяцца Фонтеяна, на правом берегу реки Тибр, и переехали. И вот в наш новый итальянский дом нагрянули Фаусто, Анна и Сильвана с пакетами деликатесов и сластей, с бутылками вина и с решимостью сделать нашу жизнь в Италии легкой и приятной.
В Ленинграде мы много говорили о литературе, живописи и музыке и почти никогда о политике. Само собой подразумевалось – во всяком случае нами, – что мы смотрим на мировые события с одних и тех же позиций, хоть и с разных колоколен. Каково же было наше изумление, когда после третьей бутылки кьянти Сильвана страстно выступила в защиту то ли марксизма-троцкизма, то ли троцкизма-маоизма! Мы охрипли, споря до двух часов ночи, а утром хозяйка велела нам выметаться из квартиры, утверждая, что сдавала ее приличной семье, а не политическому клубу.
Итак, наши друзья разъехались, а мы оказались на улице. И, разделив общую эмигрантскую судьбу, отправились бы в пригороды Рима – Остию или Ладисполи, если бы не Ирина Алексеевна Иловайская, святая душа, царствие ей небесное. В те времена она еще не была ни секретарем Солженицына, ни главным редактором парижской газеты «Русская мысль», а работала в Риме. Выслушав нашу историю, Ирина Алексеевна отдала нам ключи от квартиры своих детей, пока те живут в Швейцарии, денег не взяла и просто сказала: «Живите». Нам очередной раз невероятно повезло: мы провели четыре волшебных месяца в центре Рима на улице Гаета.
Наше моральное и физическое здоровье для въезда в Соединенные Штаты проверяли почти так же скрупулезно, как дома, в Советском Союзе, когда я собиралась навестить дядю Жоржа в Париже. Выясняли, нет ли у нас сифилиса и туберкулеза и не являемся ли мы членами коммунистической партии. Разница заключалась в том, что к дяде во Францию меня не пустили, а для Америки мы все оказались годными.
Приехать в Италию в качестве туристов или очутиться там в качестве эмигрантов – это, как говорится, две большие разницы. Мосты домой были сожжены. Что ожидало нас впереди, мы понятия не имели. Мой английский был на нуле, Витя неплохо владел профессиональной терминологией, Катя, учившаяся в английской школе, была вполне «на уровне», а мама как-то обходилась с ее прекрасным немецким и очень приличным французским, ведь ей не надо было думать о поисках работы. А я то и дело погружалась в депрессивные ямы и писала друзьям в Америку панические письма. В частности, старожилу Бродскому, который к тому времени жил в Штатах уже три года.
Вот выдержка из одного из его утешительных ответов:
«Пишу тебе на хербовой бумаге, чтобы произвести благоприятное впечатление… Насчет адвайса я тебе скажу, что за Нью-Йорк волноваться поздно, потому что там все уже на месте, и если есть шанс найти там арбайт, то по твоему, Н.Ф. и Витиному характеру это самое подходящее место.