Дэвид Саймон сидел, развалившись в глубоком кресле. Он был одет в заплатанные шорты и красную майку, надпись на которой призывала беречь рептилий. (Было ясно, что в семье происходит фундаментальный конфликт.)
Его волосатые ноги в стоптанных кроссовках покоились на столе, на кипе студенческих работ. Рыжая всклокоченная борода, сливаясь с нечесаными лохмами, придавала профессору сходство с запущенным скочтерьером. Я присела на краешек стула и без запинки ответила на вопросы, которые обязательно задают, как только услышат мой акцент: «Where are you from?» и «How do you like America?». Дэвид предложил мне кофе и с гордостью показал фотографии жены, трех дочек, пуделя и двух сиамских кошек. Разумеется, я шумно повосхищалась. Затем мы перешли к делу.
– К сожалению, я ни черта не смыслю в слабых грунтах, – огорченно сказал он, прочтя мое резюме. – Честно говоря, в студенческие годы я провалился на экзамене по их физическим свойствам… Но вот Берт! Ну конечно же Берт! – воодушевился он и с таким же энтузиазмом, как его отец, схватил телефонную трубку. Его разговор с таинственным Бертом оказался выше моего понимания, но вселял надежду, потому что он кивал головой, приговаривая «Yes, of course». Повесив трубку, он вырвал из блокнота листок бумаги, написал фамилию таинственного Берта и начертал план, как до него добраться. Взяв в руки бумажку, я прочла: Herbert Einstein.
– Какое знаменитое имя! – блеснула я эрудицией. – Уж не родственник ли он случайно…
– Sure, – рассеянно отозвался Саймон-младший. – Берт – внук старика Ала.
Я потеряла и так ограниченный дар речи. Для меня встреча с внуком Альберта Эйнштейна, или «старика Ала», означало примерно то же, что означает для американского подростка встреча с Мадонной или с Леди Гага.
Профессор Эйнштейн, стройный, по-европейски элегантный человек лет сорока пяти, встретил меня на пороге своего кабинета и немедленно всучил чашку кофе. За столом сидел пятилетний мальчуган и, высунув язык, старательно рисовал жирафа.
Желая подлизаться к мальчишке, я тоже взяла карандаш и изобразила единственно доступные мне фигуры: слона – «вид сзади» и зайца – «вид сбоку». Малыш сидел с каменным лицом, а когда я медовым голосом спросила «Угадай, кто это?», нетерпеливо передернул плечами.
– Подумай, на что эти животные похожи? – пришел мне на помощь его отец.
– Have no idea, – хмуро пробурчал правнук Эйнштейна.
Берт говорил с заметным немецким акцентом. Сам будучи иностранцем, он не поинтересовался, откуда я родом и как мне нравится Америка. Наша беседа заняла всего несколько минут.
– Вот список компаний, где может пригодиться ваш опыт, – протянул он мне листок. – Начните с Билла, он самый надежный. После ланча я ему позвоню. Оставьте, пожалуйста, ваш телефон.
Эйнштейн пожал мне руку и проводил до дверей. Не успела я войти в квартиру, как раздался телефонный звонок. Излишне объяснять, какие жуткие муки вызывает в первое время жизни в Америке каждый англоязычный телефонный разговор. Даже если ты можешь связать несколько слов, то понять, что тебе отвечают, практически невозможно.
Как-то я поделилась своими «телефонными» страданиями с миссис Голстин, участливой американкой, живущей этажом выше. Она понимающе кивнула и сняла с рычага телефонную трубку: «Видишь, детка, этот прибор совсем безопасен. Электрическое напряжение очень низкое, так что током тебя не ударит. Просто приложи трубку к уху, скажи "Хэлло" и слушай, что тебе отвечают. Я уверена, что когда-нибудь и в России установят телефоны». Потом она сунула руку в карман передника и вынула оттуда банан. «Хочу угостить тебя, дорогая, тропическим фруктом, очень вкусным и полезным. Называется он банан. Только сними сперва кожуру, а то заболит живот…»
Итак, вернувшись домой из MIT, я со страхом сняла трубку звонящего телефона.
– Говорит Билл Зойно, – медленно произнес голос. Такой язык понял бы глухонемой таитянин. – Приезжайте сегодня на интервью. – И он назвал адрес фирмы.
Разумеется, я его не поняла.
– Биг проблем, – тупо ответила я. – Ноу кар.
– Арендуйте, мы это оплатим.
– Донт ноу хау.
– Ну так возьмите такси, – засмеялся Билл. – Жду вас через час.
Легко сказать «через час». Конечно же в доме нет денег, и банк уже закрыт. Конечно же нет подходящей – строгой и элегантной – одежды для интервью. Я постучалась все к той же миссис Голстин. Хотя ее туалеты на два размера больше, чем мои, она любезно предложила мне белые брюки и розовую кофту. Такое одеяние было модно во Флориде лет десять лет назад. Она также дала мне двадцатидолларовую бумажку на такси, заглянула в «Yellow Pages» и написала на бумажке адрес фирмы.
Шофер остановленного мной такси был тучным лоснящимся негром в глубоким шрамом через всю щеку. Я села в машину с колотящимся сердцем. Господи, что со мной будет? (Ни одна из американских черт не прилипает к русским эмигрантам так быстро и надежно, как расовая неприязнь.) Вот завезет к черту на рога, и… от страха я сжалась в комок.
Спросив, куда я направляюсь и зачем, шофер не на шутку распереживался: вздыхал, кудахтал и цокал языком.
– Такой важный ответственный день. Но вы не нервничайте. Вы очень даже неплохо выглядите. Главное – выше голову, заложите ногу за ногу и смотрите им прямо в глаза. Уверен, возьмете их голыми руками. God bless you!
Выходя из машины, я протянула ему двадцать долларов.
– Come on! – сказал он и отвел мою руку. – Оставьте себе на счастье.
Секретарша, блондинка с ангельским лицом, встретила меня с таким радушием, будто я ее давно потерянная и внезапно обретенная сестра. Она провела меня в кабинет, и на пороге тотчас возник Билл – смуглый курчавый мужчина, с пухлыми щеками, в лиловой футболке и лимонно-пурпурных клетчатых брюках. Мой туалет сразу стал казаться скромным деловым костюмом.
Билл Зойно был совладельцем (как теперь, к моему ужасу, говорят по-русски) «консалтинговой» фирмы, определяющей по всей Америке надежность грунтов под атомными станциями, мостами и тоннелями.
– Вам здорово повезло, – сказал Билл, – увольняется наш геолог. Представляете, променял нас на кучу дохлой холодной рыбы!
Я вытаращила глаза, и Билл объяснил, что геолог унаследовал рыбный магазин и расстается с геологией. Потом он угостил меня кофе и задал несколько профессиональных вопросов. Не помню, что я отвечала, по-моему, мямлила нечто туманное. Будь я на его месте, такого специалиста не подпустила бы к фирме на ракетный выстрел. Однако Билл не казался обескураженным.
– Очень неплохо, – одобрительно сказал он. – В конце недели дадим ответ.
При выходе меня ждала секретарша и, лучезарно сияя, вручила чек на пятьдесят долларов – первый полученный мною в Америке чек. Через три дня из письма на фирменном бланке я узнала, что компания счастлива принять меня в свой штат.
Первый рабочий день ознаменовался столь драматическим событием, что я была уверена: он будет последним. Но начало меня растрогало. Когда в половине девятого я вошла на ватных от волнения ногах в лабораторию, на стене висел написанный по-русски плакат: «Лудмилла добро пожалуста».
Меня, конечно же, угощали кофе, спрашивали, как мне нравится Америка, и советовали «take my time» (не торопиться). К полудню мои почки плавали в кофейном море. В те времена на рабочих местах разрешалось курить. Освоившись, я закурила сигарету и бросила спичку в корзину для бумаг. Корзина вспыхнула, как олимпийский факел. Пламя перекинулось на лабораторный стол. Через секунду раздался вой сирен, подкатили пожарные и полицейские машины, а также две кареты скорой. Сотрудники метались, спасая документы и химические растворы. На полу стояли грязные лужи, в воздухе вилась сажа и летали обрывки обгоревшей бумаги. Но никто даже взгляда в мою сторону не бросил. А я путалась под ногами, полумертвая от стыда, горько сожалея, что при перелете в эту страну не свалилась в Атлантический океан.
Через два часа в лаборатории снова воцарилась тишина и чистота, и я уже собралась было вернуться к прежней жизни, как по селектору на всю компанию разнесся зычный голос Билла Зойно:
«Внимание, леди и джентльмены, мы приняли на работу очаровательную, но абсолютно сумасшедшую русскую леди. Только что она чуть не спалила нас к чертовой матери. Поздравляю весь персонал, ей это не удалось!»
…Через год работы в этой фирме меня послали в командировку в Калифорнию. Накануне этого события я зашла в уже известный магазин чемоданов. Похожий на западноевропейского премьер-министра Фред Саймон меня не узнал. Я напомнила ему, и мы расцеловались.
– Мне нужен небольшой хороший чемодан, – сказала я.
– Выбирайте любой, дорогая. Для вас скидка – тридцать процентов…
На исходе индейского лета
…Indian summer. Так называют здесь бабье лето, солнечный теплый октябрь, самый красивый сезон в Новой Англии. Листьям полагалось бы облететь, но они упрямо держатся на ветках и полыхают багровым, лимонным и пурпурным пламенем. Небо уже утратило пронзительно-синий цвет, по-осеннему побледнело, но мох еще свежий, и в нем прячутся последние в этом году подосиновики, подберезовики и маслята. Ликуют кузнечики и птицы, кроме них и меня, в лесу ни души. Я прислушиваюсь к их голосам и с замиранием сердца жду, что сейчас, в этот мирный гомон, ворвется боевой клич семейства Симпсонов.
В эту часть Новой Англии меня привели экологические проблемы. На границе индейской резервации Машин решено построить химический завод. Завода еще нет и в помине, а вокруг уже бушуют демонстрации протеста против загрязнения окружающей среды. Моя гидрогеологическая задача – доказать, что сточные воды будущего завода не угрожают заражению пока еще не тронутого края. Наша фирма отрядила меня взять пробы воды из рек, ручьев, озер и прудов, чтобы следить за изменением их химического состава.
– Будь осторожна, – сказал на прощанье главный геолог Аллан Хэйворд. – Индейцы начали борьбу за присоединение к их резервации соседних земель. Когда-то эти земли принадлежали их предкам. Конечно, борьбу они ведут легальную, наняли адвокатов, но… люди есть люди, иногда настроены агрессивно. Так что не шатайся одна по вечерам.