узнать. Вы помиритесь с женами и мужьями, родителями и детьми. Вы обретете новых возлюбленных и друзей… Вы энергичны и уверены в своих силах. Вы вошли в контакт со своей душой. Вы научились слушать и говорить, повелевать и подчиняться… И теперь, благодаря этим качествам, вы станете успешными и начнете зарабатывать много денег! Вас ждет новый, прекрасный мир, дорогие друзья!!!
Джанни раскланялся. В ответ раздались нестройные хлопки измученных новорожденных.
Через минуту бальный зал опустел. Народ потянулся на стоянку к своим автомобилям. У меня машины не было, и я вышла на набережную Чарльз-ривер, надеясь поймать такси. В темноте неподвижная река поблескивала черным лаком. На другом берегу манили огнями нарядные небоскребы «даунтауна» Бостона. На набережной не было ни души. Мимо отеля, по Мемориал-драйв, проносились редкие автомобили… Наверно, надо было попросить кого-нибудь из участников отвезти меня домой или вернуться в фойе и вызвать такси по телефону. Но меня охватила такая апатия, что я опустилась на гранитную ступеньку перед подъездом и пригорюнилась, чувствуя «отлив» последних сил.
…Наконец к отелю подкатило такси, и из него вывалились двое подвыпивших джентльменов. Я села в машину и назвала адрес.
– Бруклайн, Кулидж Корнер… – мечтательно повторил за мной шофер. – Жена меня поедом ест, чтоб я, наконец, купил дом в Бруклайне. У нас мальчишки-близнецы осенью пойдут в школу, а в Бруклайне, сами знаете, самые лучшие школы во всей Новой Англии.
– А где вы сейчас живете?
– В Сомервиле. Жене в наследство досталось два дома – в одном живем сами, другой сдаем. Мне эти квартиранты-студенты до смерти надоели: вечные пьянки, гулянки, соседи жалуются, звонят среди ночи. Вы не знаете случайно в Бруклайне толкового риелтора?
Подъезжая к моему дому, мы обо всем договорились. Завтра утром я поеду к нему в Сомервиль, оценю его дома, и мы подпишем контракт на их продажу. А его семье я начну подыскивать дом на тихой улице в Бруклайне, поблизости от начальной школы.
…И все же работу риелтора я не полюбила. Эта профессия требует таланта продавать, а я этого дара лишена. Поэтому вскоре я навсегда рассталась с работой в агентстве недвижимости, с благодетельницей Брендой и целиком окунулась в обманчиво спокойное море литературной деятельности.
Тут мне хочется прервать биографическое повествование и вспомнить друзей, как старинных, так и вновь приобретенных, которые вдохновляли меня и одобряли мои литературные попытки.
Шмаков
Геннадий Григорьевич Шмаков, а для друзей Гена, был одним из самых близких и дорогих мне людей, другом и братом, которого у меня, единственного ребенка в семье, никогда не было. Добрая память о нем не оставит меня, пока я жива.
Познакомил нас в начале шестидесятых Бродский на набережной Невы возле университета. Была зима. Я вышла из двора знаменитых Двенадцати коллегий, разбежалась, чтобы лихо прокатиться на «тротуарном катке», и въехала в объятия двух молодых людей. Один из них – в сером пальто с поднятым воротником и сдвинутой на глаза кепке – оказался Осей Бродским, другой – усатый, в замшевой дубле и длинноухой меховой шапке – был мне неведом.
«Привет. Не видишь, куда едешь? – проворчал Иосиф. – Познакомься, это Гена Шмаков». Мы обменялись рукопожатиями. «Мне уже пора, – сказал Бродский. – Посадите меня на автобус». Он уехал, а Шмаков сказал, что никуда не торопится, и предложил меня проводить.
Мы пересекли Дворцовый мост и углубились в заснеженный Александровский сад. Шмаков сбил перчаткой снег со скамейки, мы уселись и закурили, но ожидаемой беседы не получилось. Получился монолог, потому что Шмаков не закрывал рта. Передо мной проносилась череда знаменитых поэтов, художников, танцоров, оперных див. Это была настоящая лобовая атака, призванная превратить в пригоршню праха новую знакомую. Я не вступила с ним в интеллектуальный поединок, а немедленно признала превосходство Гены Шмакова и сдалась на милость победителя. Вспоминая знакомства и первые встречи с Авербахом, Шмаковым, Довлатовым, я понимаю теперь, что водопад имен творческих знаменитостей был принятой в те времена визитной карточкой – так демонстрировалась принадлежность к определенному кругу.
Гена Шмаков был действительно одним из самых образованных людей нашего поколения. Он знал восемь иностранных языков, включая латынь и греческий, а по-английски, по-немецки, по-французски, по-испански и по-итальянски говорил свободно. Обладая редкой памятью, он был знатоком мировой поэзии и блистательно переводил как античных, так и современных авторов, в том числе Байрона, Поля Верлена, Жана Кокто, португальца Фернандо Песоа, знаменитых испанцев – Рафаэля Альберти и Гарсия Лорку. Он прекрасно знал западное кино и в особенности балет.
Шмаков и познакомил меня с Барышниковым, с которым давно дружил. Как-то Гена пригласил меня на выпускной спектакль Ленинградского хореографического училища: будет танцевать необычайно талантливый выпускник, и пропустить это нельзя. Это был Миша. В Ленинграде мы с Барышниковым виделись редко, но в Нью-Йорке встречались часто, и у него, и у нас, и с Геной и Иосифом, и без них. Миша даже пытался помочь Вите найти работу в IBM, самой главной компьютерной компании того времени, где у Миши были связи в отделе, который покровительствовал искусствам. Правда, этот отдел был далек от отделов, которые нанимали программистов, да и Витя тогда еще не имел опыта прохождения интервью, и из этого ничего не вышло.
Бродский говорил, что Шмаков – «кладезь знаний, буквальное воплощение культуры и является моим главным университетом». При этом Гена вовсе не был синим чулком. (Или этим предметом одежды бывают только дамы?) Он обожал нарядные тряпки, застолья и клялся, что он мастер спорта по фигурному катанию. Впрочем, за четверть века нашего знакомства на коньках я его не видела ни разу.
«Кладезь знаний» был человеком легкомысленным, беспечным, остроумным, добрым и щедрым. Слово «зависть» было незнакомо ему ни на одном языке. При этом Шмаков был абсолютно не честолюбив, но очень тщеславен «на домашнем уровне». Ему было важно прибыть в новую компанию, огорошить, сверкнуть, блеснуть и улететь. А в обществе старых друзей было важно безраздельно царить за столом.
Он действительно был талантлив в самых разных сферах. Например, кухня. Гена оказался кулинаром милостью Божьей. Нигде этому не учился, никаких школ не кончал и пренебрегал рецептами: не хватало терпения дочитать до конца список компонентов. Он был импровизатором, виртуозом, гастрономическим Паганини.
Вот как писал о Генином таланте Саша Сумеркин, близкий приятель и один из переводчиков Бродского.
«…Истинно безбрежным был его дар кулинарный… Нужен Гоголь, чтобы описать пиры, которые он нам устраивал… Ужины у Шмакова были воплощением самых невероятных гастрономических фантазий, сопровождавшимся неземным пением его любимых примадонн». Гена был очень музыкален и обожал Марию Каллас. Ее голос сопровождал его повсюду.
Бродский в книжке Волкова тоже вспоминает о шмаковском волшебном даре: «…Шмаков, как вы знаете, был совершенно феноменальным кулинаром… Я второго такого волшебника в этой области не знал…»
Бог одарил Гену очень щедро. Но главным его талантом был талант жить, и жил он как бенгальский огонь: ярко и скоротечно.
Думая о Гене, я вспоминаю печальный фильм Отара Иоселиани «Жил певчий дрозд».
Своей карьерой Шмаков совершенно не был озабочен. В Америке, как, впрочем, и во всем мире, контакты и связи решают всё. Благодаря Либерманам (о которых я расскажу в следующей главе) у Шмакова появились контакты, которые простым смертным даже присниться не могут. Он был накоротке с мировыми знаменитостями – писателями, издателями, критиками, кинозвездами, театральными режиссерами и политическими деятелями. Я не раз бывала свидетельницей, как кто-нибудь из «очень полезных» либермановских гостей, уходя, протягивал Шмакову визитную карточку с предложением встретиться и поговорить. На Генкином лице появлялось выражение «Ну, и на кой мне это?».
Для него не было большего удовольствия, чем поужинать, выпить, почитать стихи и потрепаться (он употреблял более сочный глагол) с друзьями, особенно с Барышниковым и Бродским.
Благодаря Шмакову у Алекса и Татьяны Либерман устраивались по уикендам царские пиры, для которых Гена создавал немыслимые шедевры. Обычно гости приглашались на ланч. Среди них бывали дизайнеры Оскар де ла Рента и Диана фон Фюрстенберг, бывал и Генри Киссинджер, похожий на сонного филина, и писательница Франсуаза Саган… Всех не перечислить. Перед самым их приездом утомленный стряпней Шмаков разваливался отдыхать в гостиной, на белом диване, в пропотевшей футболке, шортах и кедах с развязанными шнурками. Просьбы переодеться к столу встречали яростный отпор: «Я, кажется, в штанах, но если мой вид всех шокирует, могу вообще не выходить».
Он вскакивал с дивана, удалялся в свою комнату, нарочито хлопал дверью и закрывался на ключ. Меня посылали уговорить его побриться и надеть брюки. «Только, пожалуйста, деликатно, чтобы не обидеть».
Я подходила к его комнате и «деликатно уговаривала» за дверью: «Генка, что за хамство? Какого хрена ты измываешься над стариками? Посади свинью за стол…» Дверь открывалась, и брюки надевались.
Шмаков, типичный enfant terrible, вел себя так инфантильно из-за мучивших его комплексов – он-де бедный русский эмигрант, взят из милости в богатый дом и готовит для хозяев… Поэтому пусть знают, что плевать он хотел на звездных гостей. На самом деле, хозяева «богатого дома», Алекс и Татьяна Либерман, Гену обожали, восхищались его энциклопедическими знаниями, ценили в нем безупречный литературный вкус и чувство юмора. Его уменье сделать лучший в мире кокиль или буйабес оказывались всего лишь приятным добавлением к «алмазным россыпям знаний».
Налеты Шмакова на Бостон были для нас праздником. Поставив в передней дорожную сумку, но не раздеваясь, Гена приказывал: «Одевайся, пошли за мясом, сегодня будут пельмени. Кого позовем, решим по дороге. А потом почитаешь, что написала за это время».