Мы сделали несколько кругов по Мэдисон-авеню, и Бродский проводил меня к нашим общим друзьям Роману и Ларисе Капланам, где я тогда остановилась. У подъезда мы обнялись, и Иосиф очень тепло сказал: «Не знаю, Киса, смогу ли, сумею ли, но я постараюсь быть для тебя Генкой…»
Как оценить значительность личности, которой уже нет с нами? По количеству написанных стихов? По количеству заработанных денег? По количеству жен и детей? Ни по одному из этих параметров Шмаков не был замечательным человеком. Но по впечатлению, которое он оставлял на всех, кто его знал, – он был уникален даже на фоне всех тех замечательных людей, о которых рассказано в этой книге. И неудивительно, что два таких разных поэта, как Бродский и Вознесенский, написали о Шмакове после его смерти.
Памяти Геннадия ШмаковаИзвини за молчанье. Теперь
ровно год, как ты нам в киловаттах
выдал статус курей слеповатых
и глухих – в децибелах – тетерь.
Видно, глаз чтит великую сушь,
плюс от ходиков слух заложило:
умерев, как на взгляд старожила —
пассажир, ты теперь вездесущ.
Может статься, тебе, хвастуну,
резонеру, сверчку, черноусу,
ощущавшему даже страну
как безадресностъ, это по вкусу.
Коли так, гедонист, латинист,
в дебрях северных мерзнущий эллин,
жизнь свою, как исписанный лист,
в пламя бросивший, – будь беспределен,
повсеместен, почти уловим
мыслью вслух, как иной небожитель.
Не сказать «херувим, серафим»,
но – трехмерных пространств нарушитель.
Знать, теперь, недоступный узде
тяготенья, вращению блюдец
и голов, ты взаправду везде,
гастроном, критикан, себялюбец.
Значит, воздуха каждый глоток,
тучка рваная, жиденький ельник,
это – ты, однокашник, годок,
брат молочный, наперсник, подельник.
Может статься, ты вправду целей
в пляске атомов, в свалке молекул,
углерода, кристаллов, солей,
чем когда от страстей кукарекал.
Может, вправду, как пел твой собрат,
сантименты сильней без вместилищ,
и постскриптум махровей стократ,
чем цветы театральных училищ.
Впрочем, вряд ли. Изнанка вещей
как защита от мины капризной
солоней атлантических щей,
и не слаще от сходства с отчизной.
Но, как знавший чернильную спесь,
ты оттуда простишь этот храбрый
перевод твоих лядвий на смесь
астрономии с абракадаброй.
Сотрапезник, ровесник, двойник,
молний с бисером щедрый метатель,
лучших строк поводырь, проводник
просвещения, лучший читатель!
Нищий барин, исчадье кулис,
бич гостиных, паша оттоманки,
обнажавшихся рощ кипарис,
пьяный пеньем великой гречанки,
– окликать тебя бестолку. Ты,
выжав сам, всё, что мог, из потери,
безразличен к фальцету тщеты,
и когда тебя ищут в партере,
ты бредешь, как тот дождь, стороной,
вьешься вверх струйкой пара над кофе,
треплешь парк, набегаешь волной
на песок где-нибудь в Петергофе.
Не впервой! так разводят круги
в эмпиреях, как в недрах колодца
Став ничем, человек – вопреки
песне хора – во всем остается.
Ты теперь на все руки мастак —
бунта листьев, падения хунты —
часть всего, заурядный тик-так;
проще – топливо каждой секунды.
Ты теперь, в худшем случае, пыль,
свою выше ценящую небыль,
чем салфетки, блюдущие стиль
твёрдой мебели; мы эта мебель.
Длинный путь от Уральской гряды
с прибауткою «вольному – воля»
до разряженной внешней среды,
максимально – магнитного поля!
Знать, ничто уже, цепью гремя
как причины и следствия звенья,
не грозит тебе там, окромя
знаменитого нами забвенья.
Сколько самых разных определений для одного и того же человека! Какое всеобъемлющее описание биографии – от Уральской гряды до разряженной внешней среды.
Вознесенский описывает их последнюю поездку в Бостон, на фестиваль "Делаем музыку вместе" (подруга, которая увезла Шмакова из Бостона в Нью-Йорк – это я).
В свое последнее рожденье
Уже оттуда прилетал.
Мы вместе ехали. Раздельно
Глядел, как будто из зеркал.
Невесело шутил Барышников,
Принц иронический, Парижников,
Его с Плисецкою гала
ты ждал. Просил под водку рыжиков,
но чувствовал себя паршивенько.
Тебя подруга увезла.
Ты был улыбкою таланта, укором веку своему.
Тебя бездарность утомляла.
Ты не любил его баланды и кулинарил потому.
Что написать? «Геннадий Шмаков,
Ты не любил в душе башмаков».
Строка понравилась тебе.
Строка была за всякой гранью.
Ты улыбаешься из-за грани…
Вот всё, что можно между нами.
Вернется прах, отпетый в храме,
На родину. Но ты, ты где?..
Ни в Ленинграде. Ни в спецхране.
Ни в USA. Ни в СПб.
Два разных поэта. Два разных описания, и Генка встает как живой.
Либерманы и Либермания
Большую и важную роль в моей жизни сыграла встреча с Александром (Алексом) Либерманом и Татьяной Яковлевой-Либерман, замечательными людьми, дружбой с которыми неожиданно и счастливо наградила меня судьба.
Алекс был художником и скульптором, а также легендарной фигурой в мире, диктующим моду и элегантность. Последние сорок лет своей жизни он был одним из руководителей журнальной империи «Conde Nast Publications», включающей такие журналы, как «Vanity Fair», «Glamour», «Vogue», «Allure», «Mademoiselle», «House and Garden», «Traveler», «Self» и другие. Его жена, Татьяна Яковлева-Либерман, известна в истории русской литературы как парижская любовь Маяковского.
Познакомили нас с Либерманами Шмаков и Бродский.
Однажды, когда мы были в Нью-Йорке, Гена позвонил и сказал, что они с Бродским идут на интересный вечер в музей Гуггенхайма, и не хотим ли мы с Витей к ним присоединиться? Конечно мы хотели. В музее показывали фильм под названием «Lifetime Burning» (что можно вольно перевести на русский язык как «Одержимость»), посвященный творчеству Александра Либермана и приуроченный к его семидесятилетнему юбилею.
На один день «арена» Гуггенхайма стала триумфом русского искусства, или, вернее, русского в искусстве. Не уверена, что надо навешивать на искусство ярлыки национальной принадлежности. В самом деле, нужно ли считать русским творчество Кандинского, или испанским творчество Пикассо, или английским творчество Генри Мура?
Алекс был очень хорош собой – седой, зеленоглазый, с коротко подстриженными усами. Когда Шмаков и Бродский нас с Витей к нему подвели, он разговаривал с окружавшими его друзьями и журналистами на русском, английском и французском языках одновременно. Блестящее произношение и безукоризненные манеры делали его совершенно неотразимым. Знакомясь с нами, он задал несколько вежливых вопросов и выслушал нас с таким вниманием, будто мы были в музее одни и вокруг не толпились восторженные почитатели, желая поздравить и пожать ему руку. Эта способность абсолютно сосредоточить свое внимание на собеседниках, даже таких незначительных, как мы, встречается среди людей его ранга очень редко.
Татьяна – высокая блондинка в красном шелковом брючном костюме – даже не одарила нас обязательной при знакомстве улыбкой. На ней не было никаких драгоценностей, кроме большого гранатового перстня в форме шара на левой руке. Нам уже шепнули, что она старше Алекса на шесть лет. Она и не казалась моложе своих семидесяти шести, но очевидно, что в молодости была красавицей. Меня поразило ее сходство с Марлен Дитрих. Впоследствии я узнала, что Татьяна и Марлен были близкими подругами и, действительно, так похожи, что их принимали за сестер.
Татьяна оглядела нас испытующим взглядом и, вероятно, одобрила, потому что, повернувшись к Шмакову, сказала очень низким голосом: «Привези их к нам в деревню на уикенд». Оказалось, что «деревня» – это их поместье в городке Уоррен в штате Коннектикут, в 95 милях от Нью-Йорка (и, соответственно, в 150 милях от Бостона).
Русский по происхождению, Александр Либерман известен миру в нескольких ипостасях. Во-первых, он один из мировых лидеров абстрактного экспрессионизма. Ему выпало редкое для художника счастье – получить признание при жизни. Живопись Либермана висит в лучших музеях мира, о нем написаны монографии, статьи и диссертации. На площадях Иерусалима, Токио, Сеула и крупнейших городов Америки красуются его монументальные огненно-красные скульптуры, врываясь в однообразие урбанистического пейзажа и подчеркивая пульс и ритм современного города.