Во-вторых, он был художественным директором могущественной журнальной империи «Conde Nast Publications», где сочетал художественный и административный таланты, дарование редактора и фотографа и безупречный вкус.
К журналистской сфере своей деятельности Александр Либерман относился с некоторой иронией.
– Я служу, чтобы зарабатывать деньги, и советую своим друзьям-художникам делать то же самое. Я никогда не считал моду и публикации о ней серьезным искусством. Настоящее искусство требует уединения и одиночества, и мастерская художника – это место творческих мук. Во Франции, например, художники, чтобы отвлечься от творческих мук и для общения друг с другом, с незапамятных времен собираются в кафе. А моим кафе являются мои журналы.
Пять дней в неделю Либерман являлся миру в безупречно сидящем темно-синем или темно-сером костюме, белоснежной рубашке и строгом галстуке. Но по пятницам он полностью преображался. Вместо элегантного костюма – измазанные краской брюки цвета хаки, спортивная куртка, а зимой – настоящий русский ватник и шапка-ушанка. Именно в таком виде я снова увидела Алекса его студии в Коннектикуте, куда мы с Витей приехали на уикенд.
Собственно, студий оказалось две. «Живописная» – просторное помещение с окнами от пола до потолка – была пристроена ко второму этажу дома. «Скульптурная» представляла собой огромное заснеженное поле, в шести милях от усадьбы. На этом поле, словно динозавры, застыли гигантские конструкции, незавершенные еще работы художника. Рядом в мастерской выстроились в ряд модели, по пять-шесть моделей каждой скульптуры.
– Какая же из них будет окончательным вариантом? – спросила я Либермана.
– Еще не решил… Вот эта слишком статична, эта – тяжеловата, а эта мне нравится, хотя частично повторяет то, что уже было. Как только приму решение, остальные варианты разрушу.
– И вам их не жалко?
– Ничуть. Мне в жизни довелось быть свидетелем разрушения не только произведений искусства, но и крушения величайших цивилизаций.
Александр Либерман родился в Киеве в 1912 году. Его отец, Симон Либерман, управлял крупнейшими лесными угодьями России, включая земли герцога Ольденбургского, дяди Николая Второго, и был советником правительства по экспорту русского леса. Его мать, актриса Генриетта Паскар, основала уже при большевиках первый в Москве государственный детский театр.
В 1921 году Ленин послал экономического советника Симона Либермана в Лондон для заключения торговых контрактов. Либерман отказался уезжать без сына. На специальном совещании между Лениным, Троцким и Дзержинским разрешение для девятилетнего мальчика было получено…
Симон Либерман вернулся в Москву один, без сына, но с подписанными торговыми контрактами и открытым кредитом в английских банках для советского революционного правительства. Он оставил сына в Лондоне, и Алекс три года жил в семье тогдашнего наркома внешней торговли Леонида Красина. В 1926 году Либерманы навсегда покинули Советский Союз, поселились в Париже, и Алекс поступил в Академию художеств, где изучал архитектуру, историю искусств, философию, живопись, фотографию и редакторское дело, а потом начал работать в журнале «VU». В 1937 году он выиграл золотую медаль на международной выставке в Париже за лучший проект иллюстрированного журнала.
Тогда же Алекс познакомился с Татьяной Яковлевой, племянницей Александра Яковлева, талантливого и успешного русского художника. С годами эта дружба переросла в любовь и брак, длившийся пятьдесят лет, до самой смерти Татьяны в 1991 году.
Впрочем, роман между ними вспыхнул далеко не сразу. В Париже в красавицу Татьяну без памяти влюбился Маяковский. Ей посвящены знаменитые строки «Приди на перекресток моих больших и неуклюжих рук». Маяковский засыпал ее розами и умолял вернуться с ним в Россию. Татьяна восхищалась его стихами, и, конечно, он ей нравился. Но о возвращении в Россию не могло быть и речи. Татьяна отказалась, и в 1929 году вышла замуж за французского дипломата маркиза дю Плесси, бывшего в то время послом Франции в Польше. У них родилась дочь Франсин, в семье просто Фросенька, ставшая впоследствии известной американской писательницей Франсин дю Плесси-Грей.
В 1940 году Германия оккупировала Францию. Маркиз дю Плесси погиб в авиационной катастрофе, когда летел в Англию к де Голлю, чтобы примкнуть к Сопротивлению. Алекс взял на себя заботу о Татьяне и десятилетней Франсин.
Они бежали, спасаясь от немцев, на юг Франции, оттуда в Португалию и наконец оказались в Нью-Йорке. Алекс начал работать в журнале «Vogue», а Татьяна открыла мастерскую шляп в знаменитом нью-йоркском магазине «Saks Fifth Avenue», и ее шляпы стали очень популярными среди дам нью-йоркского света. Шляпы были действительно хороши, но наверное дамам льстило, что их обслуживала потомок русской аристократии и вдова французского маркиза.
Уже через два года Либермана назначили художественным директором журнала «Vogue». В это же время он знакомится с американскими художниками-абстракцио-нистами и сам начинает заниматься абстрактной живописью. В те годы абстрактная живопись была не в чести, и художники-абстракционисты были непризнанными и нищими. Алекс всячески старался им помочь. Чтобы сделать их искусство достоянием широкой публики, он распоряжался снимать манекенщиц на фоне абстрактных полотен своих друзей. Но публика относилась скептически к абстрактной живописи. Их полотна, по словам Либермана, были «угнетающе доступны».
Он вспоминает один аукцион, на котором продавался рисунок Поллака.
«Аудитория смеялась. Я не знал тогда, чья это работа, но понимал, что ни один художник не заслуживает насмешки. И, хотя у меня было очень мало денег, я купил этот рисунок за сто долларов».
Либерман становится известным как скульптор в 1970 году, когда в Нью-Йорке, на площади перед Организацией Объединенных Наций, устраивается выставка его семи гигантских пламенно-красных скульптур, вызвавших сенсацию и восторженные отзывы критиков. Вот что написал об этой выставке художественный критик Роберт Хьюз:
«…Отличительной чертой работ Александра Либермана являются первоклассный вкус и сдержанность. Его искусство можно назвать тлеющим огнем, который может, но предпочитает не превращаться в испепеляющее пламя».
Либерман постоянно искал новые формы и методы работы с материалом. При этом ему была свойственна удивительная психологическая гибкость. Он мог месяцами вынашивать идею скульптуры, рисовать эскизы и строить металлические модели, готовя себя к ее созданию. Но, если ему в голову приходило что-нибудь совсем другое, неожиданное, он легко и без сожаления отказывается от старых, «выстраданных» временем планов. Невероятная работоспособность художника стала легендарной. Ему принадлежит около двух тысяч полотен и сотни скульптур.
И все же, и все же… Вспоминаю смех Алекса и его слова:
«Некоторые критики долгие годы обвиняли меня в дилетантстве. Они подозревали, что я несерьезно отношусь к своему творчеству… И только потому, что я имею другую, постоянную работу. Но ведь это нелепо – утверждать, что человек разбрасывается, если он способен заниматься различными вещами. Напротив, это дает удивительную возможность прожить несколько жизней».
Кроме того, что Алекс был художественным директором журнальной империи, художником и скульптором, он был еще и прекрасным фотографом и автором пяти книг.
Самая значительная, на мой взгляд, – «Художник в своей мастерской». В ней Либерман – в форме эссе и фотографий – рассказывает о величайших художниках современности, об их студиях, их творческих методах, их повседневной жизни и быте. А начиналось это так. В течение двенадцати послевоенных лет Алекс каждое лето отправлялся в Европу «в паломничество» по студиям европейских художников. В то время многие «отцы» европейского модернизма были еще живы и активно работали. В 1947 году, например, Матиссу было семьдесят восемь лет, Руо – семьдесят шесть, Бранкузи – семьдесят два, Франтишеку Купке – семьдесят восемь лет. Брак, Леже и Пикассо были представителями среднего поколения. Всё еще молодежью считались Джакометти, Сальвадор Дали, Бальтус.
Зиму Алекс и Татьяна Либерман обычно проводили в Нью-Йорке, а летом уезжали на юг Франции или на остров Иския в Неаполитанском заливе. Татьяна боялась летать, и они плыли в Европу на знаменитом пароходе «Куин Элизабет» пересекли Атлантический океан в общей сложности 64 раза.
В Нью-Йорке Либерманы жили на 70-й улице между Парк-авеню и Лексингтон-авеню. Им принадлежал трехэтажный особняк «браунстоун», в котором до конца 70-х годов собирался так называемый «весь Нью-Йорк». Об этих приемах на следующий день писала газета Нью-Йорк Таймс в разделе «Светская хроника»… К сожалению, этого блестящего времени я уже не застала.
В 1981 году Татьяна сломала бедро, перенесла две операции, и врачи запретили ей длительные поездки.
С Европой было покончено, да и на многолюдные светские рауты тоже не было сил. На моей памяти у них дома был устроен только один прием – в честь выхода книги Шмакова о Барышникове.
Каждую пятницу Либерманы уезжали в свое поместье, которое мы между собой называли Либерманией. Белый двухэтажный деревянный дом выглядел снаружи довольно скромно.
Единственным архитектурным «излишеством» являлась огромная живописная студия, пристроенная ко второму этажу. На втором этаже были две спальни и две ванные комнаты. В первом этаже была также гостевая спальня с ванной, маленькая «диванная», или библиотека, и сердце дома – гостиная с камином. За круглым стеклянным столом в углу гостиной могло поместиться восемь человек. Если гостей приезжало больше, устраивался фуршет.
Обставлен был дом с элегантной простотой, поначалу меня удивившей. Внутри всё белое – стены, полы, мебель, ковры, рамы зеркал. Даже корпус телевизора белый. Единственные цветовые пятна – это живопись на стенах и длинностебельные розы в напольных вазах. Две стены дома – стеклянные, и поэтому кажется, что гостиная и природа за дверью представляют собой единое целое. С одной стороны – вид на их английский парк со скульптурами Либермана, с другой – на сад, в котором высажены более двухсот кустов роз. Радом с домом – бассейн с подогретой соленой водой, именуемый по-итальянски piscina, – напоминание об Искии, где они отдыхали много лет подряд. А вдали, насколько хватает глаз, – голубые холмы и олени. Кроме Либерманов и их гостей, – в поле зрения ни одной человеческой души. Впрочем, гости не переводились.