На мой взгляд, именно Либерманию можно было назвать своего рода художественным салоном, куда приглашались на выходные дни художники, писатели, поэты, известные дизайнеры. Мне посчастливилось встретить там Артура Миллера, Филипа Рота, Стайрона, Солсбери. Нередким гостем бывал Генри Киссинджер с женой Нэнси. Приезжал из Парижа Ив Сен-Лоран, который одевал Татьяну. Ее любимой одеждой были его шелковые брючные костюмы однотонных, но ярких расцветок: алых, оранжевых, солнечно-желтых. На коктейль или на five o’clock tea часто съезжались соседи – Оскар де ла Рента и Диана фон Фюрстенберг, бродвейские актеры, режиссеры и владельцы художественных галерей.
Так называемый «русский круг» образовался в Либермании благодаря Гене Шмакову. Вскоре после приезда в Нью-Йорк он был представлен общими знакомыми Либерманам. Алекс, а особенно Татьяна, к Гене очень привязались, и он прочно вошел в семью, став их почти приемным сыном.
Общих детей у Алекса и Татьяны не было, а с дочерью Татьяны Франсин дю Плесси-Грей и с ее двумя сыновьями отношения были непростые, и не только для Алекса, но и для Татьяны. Впоследствии Франсин выплеснула свои отрицательные эмоции относительно матери и отчима в двух книгах – «Любовники и тираны» и «Они».
Друзья Алекса и Татьяны шутили, что с появлением Шмакова, Бродского, Барышникова, а позже нас, Штернов, и Елены Чернышевой, в прошлом балерины Мариинского театра, а в эмиграции – педагога Американского балетного театра (АВТ), Либермания стремительно «обрусевала» и становилась похожей на русскую дачу, с долгими застольями, «селедочкой с картошечкой и укропчиком», чаями с малиновым и вишневым вареньем, спорами об искусстве и разговорами «за жизнь».
Татьяна, прожившая большую часть своей жизни на Западе – сперва в Париже, потом в Нью-Йорке, – была совершенно «русская душой». Она так никогда и не полюбила английский язык и говорила по-английски только в случае крайней необходимости. В доме, когда не было гостей, звучала только русская или французская речь. По-английски говорили с прислугой.
Алекс был довольно равнодушен к русской литературе, а Татьяна прекрасно знала поэзию и обожала Серебряный век. Гена Шмаков оказался для нее бесценным собеседником. Не удивительно, что эти двое нашли друг друга и даже перешли на «ты». Вместе они являли собой трогательную картину – в шезлонгах, среди розовых кустов, с видом на необъятные американские дали, они часами, перебивая и поправляя друг друга, декламировали наизусть Блока, Гумилева, Мандельштама, Ахматову и Цветаеву. А вот Маяковский звучал редко. Кстати, впервые услышав стихи Бродского в 1975 году, Татьяна безапелляционно сказала: «Готова держать пари, что этот парень получит Нобелевскую премию… Помяните мое слово…» Ее пророчество сбылось через двенадцать лет.
Либерманы жили на широкую ногу, имея постоянный штат прислуги. В Нью-Йорке – батлер Жозеф и горничная Мэйбл. Когда Мэйбл пришло время выходить на пенсию, Алекс подарил ей «мерседес». И на даче постоянно находилось несколько человек обсуживающего персонала.
«Страшно себе представить, – ужасался Гена, – что будет со всеми нами, если с Алексом что-нибудь случится? И что будет с Либерманией? Это же счастье, что мы можем здесь собираться».
Судьба распорядилась иначе.
В 1988 году умер Шмаков. А три года спустя умерла Татьяна Либерман.
Кончина любимой женщины, с которой Либермана связывали пятьдесят лет счастливого брака, была страшным ударом для Алекса. У него случился инфаркт. Нужна была операция на сердце, но врачи опасались, что он ее не перенесет, во всяком случае, вряд ли сможет вернуться к активной творческой жизни. Но Либерман настоял на немедленной операции, и она прошла успешно. Выхаживала Алекса после операции Мелинда Печанго, медицинская сестра, которая нескольких лет ухаживала за Татьяной и на руках у которой Татьяна скончалась.
Полуиспанка-полукитаянка с Филиппин, Мелинда обладала живым и быстрым умом и прекрасным чувством юмора. Преданная и деликатная, она давно стала членом семьи Либерманов. В 1992 году Алекс женился на Мелинде. Мне запомнилось то лето, когда они сняли на Лонг-Айленде огромный дом на берегу океана. В конце августа мы с Витей получили приглашение прибыть туда 4 сентября. В этот день Алексу исполнилось 80 лет.
Собралось около ста пятидесяти гостей – родственники, коллеги, вся нью-йоркская журналистская знать, издатели, а из русских, кроме нас, – Иосиф Бродский и Миша Барышников с семьей: женой Лизой, сыном Петей и дочкой Анной.
Среди гостей мы увидели доктора Розенфельда, домашнего врача Либермана, в которого Алекс верил, как в Бога. Он был уверен, что только Розенфельду он обязан своим чудесным исцелением. Одно время Розенфельд лечил и Бродского, но недолго. Иосиф говорил, что Розенфельд «ни хрена в кардиологии не понимает» и что он напортачил во время его первой операции на сердце. Иосиф люто Розенфельда возненавидел, и иначе, чем «безграмотный дурак», не называл. Наш поэт, как известно, в выражениях не стеснялся.
И тут Бродский столкнулся с ним нос к носу. «Все еще курите?» – спросил Розенфельд, пожимая ему руку.
Бродский был, кажется, единственным курящим гостем в этом собрании. Желая избежать косых взглядов и замечаний, он отправлялся курить на автомобильную стоянку и звал меня с собой, чтобы не было скучно. В память врезалась «телепатическая» сцена: мы стоим, прислонившись к капоту чьего-то «мерседеса», я за компанию зажигаю сигарету. Уже стемнело. Море совершенно неподвижно, над головой – россыпи слишком крупных и слишком ярких звезд. «Мутанты они, что ли?» – спрашивает Иосиф.
В голове пронеслись невероятные виражи наших судеб. Ленинград, схожие детство и юность, общие друзья, встречи Нового года в одних компаниях, любимые места… Я жила на Мойке, Бродский на улице Пестеля, мы гуляли в Юсуповском саду, на Марсовом поле, ездили вместе в Комарово и Павловск.
А сейчас мы как будто на другой планете. Куда нас занесло? Как мы тут оказались?
Словно услышав мои мысли, Иосиф затянулся, обвел рукой с сигаретой в воздухе круг, усмехнулся и сказал: «Невероятно, Людка, как это могло случиться? Куда нас занесло? Как мы здесь оказались? Все эти люди… филиппинские пляски, фонтан шампанского… Бред какой-то».
Мы вернулись к гостям, и Алекс стал рассказывать об идее своей новой книги. В течение двадцати лет он проводил много времени в Риме, на Капитолийском холме. Трапецеидальная площадь, окруженная тремя дворцами, с конной статуей Марка Аврелия в центре – этот эпицентр Римской империи, – поражал и очаровывал Либермана своим эстетическим совершенством. Скульптуру Марка Аврелия работы Микеланджело Алекс фотографировал в разное время года, в разное время дня, в самых разнообразных ракурсах, при самом различном освещении. Собралась настоящая коллекция замечательных фотографий, и Либерман считал, что настало время эти фотографии издать.
Зная, как Бродский любит Древний Рим, Алекс спросил: «Я знаю, Иосиф, вы ужасно заняты, но, может, вы захотели бы написать эссе о Марке Аврелии для этой книги?» Ни минуты не раздумывая, Бродский ответил: «Почту за честь, Алекс, с большим удовольствием».
И вот, два года спустя, книга фотографий Алекса Либермана «Campidoglio» («Капитолийский холм»), предваряемая эссе Иосифа Бродского, вышла в свет. Если Либерман был очарован скульптурой работы Микеланджело и созданным им вокруг статуи архитектурным шедевром, то Бродский был истинным почитателем самого всадника, императора Марка Аврелия.
Алекс и Иосиф подарили мне экземпляр «Campidoglio» с теплым автографом, а Мише Барышникову – с шутливым и забавным:
Man and his horse
couldn't do worse
then putting to use
two Russian Jews.
В прозаическом переводе на русский это посвящение звучит так: «Человек и его конь не могли придумать ничего лучшего, чем использовать для своего прославления двух русских евреев».
Macdowell colony
В 1987 году в Сицилии была опубликована по-итальянски моя повесть «Двенадцать коллегий». Чем сцены из научной жизни Ленинградского университета пленили камерное издательство в Палермо, – понятия не имею, разве что схожестью университетских интриг с битвами сицилийской мафии.
Довлатов отреагировал на эту новость разнообразными остротами в компаниях и, в частности, переименовал мое произведение в «Двенадцать калек».
А Бродский поздравил меня с необычной публикацией, возможно, открывающей дорогу в другие издательства.
– Как ты думаешь, есть у меня надежда попасть в MacDowell Colony? – спросила я Иосифа.
– Отчего же нет, попробуй. Дам тебе рекомендацию.
MacDowell Colony – это своего рода Дом творчества писателей, художников и композиторов. Написав заявление и приложив две русских и одну итальянскую книжку, я послала пакет в колонию. Находится она в городе Петерборо в штате Нью-Хэмпшир, в полутора часах езды от Бостона на машине. Это совершенно волшебное место. В сосновом лесу стоит викторианский деревянный дом с колоннами и башенками, а вокруг него, на довольно большом расстоянии друг от друга, разбросаны дома-студии, где живут и работают колонисты. У композиторов – студии с роялем. У художников – sky light (то есть с окнами в крыше). У писателей – только письменный стол, камин и кресло. В этих студиях есть и спальня, и даже крошечная кухня, хотя никто никогда ничего не готовит. Зато в них нет ни телевизоров, ни телефонов, и на дверях висят таблички с просьбой не навещать колонистов до половины седьмого вечера. Утром все собираются в центральном доме на завтрак и выбирают из обширного меню ланч. (Любое разумное желание удовлетворяется.) В час дня студии объезжает машина, и на крыльцо ставят корзинку с заказанным ланчем.
А в половине седьмого вечера колонисты снова собираются в большом доме на обед при свечах. Если хотите, и выпивку приносите. После обеда можно пойти в город в кино, можно навестить друг друга, иногда кто-то объявляет, что закончил картину, скульптуру, рассказ, поэму или сонату – все приглашаются в его (ее) студию посмотреть или послушать.