Самое главное, что проживание в этих райских условиях – бесплатное для тех, кто находится в стесненных материальных обстоятельствах. Как правило, писатели, композиторы и художники, не имеющие постоянного места работы, находятся именно в таких обстоятельствах.
Основали эту колонию в 1896 году Эдвард Макдауэлл и его жена Мариан. Эдвард Макдауэлл был композитором. Исполняли его произведения редко, он всю жизнь преподавал и был весьма стеснен в средствах. Мариан была из очень богатой семьи, но гордый Макдауэлл отказывался пользоваться ее деньгами. Когда он заболел и оставил преподавание, он «сдался» и разрешил жене купить в Нью-Хэмпшире землю с лесными угодьями. Мариан построила ему студию, чтобы он мог там сочинять музыку. Но Эдвард Макдауэлл уже был так болен, что работать не мог. И тогда им пришла в голову мысль пригласить в эту студию начинающего композитора, чтобы он сочинял музыку, не зная материальных и бытовых забот.
Теперь в колонии больше двадцати студий, в которых живут и работают композиторы, писатели и художники от двух недель до двух месяцев, в зависимости от их желания и возможностей. Колонию субсидируют богатые меценаты, многие из них в прошлом были сами нуждающимися колонистами. Среди них я запомнила Джона Апдайка, Леонарда Бернстайна, Аарона Копланда, Торнтона Уайлдера. Для того чтобы попасть туда, надо послать несколько произведений (писателю – рассказы, главы из романа или мемуаров, поэту – стихи, художнику – слайды, композитору – пленки или диски) и три рекомендации от известных в этой профессии людей. Кроме Иосифа Бродского, мне дали рекомендации поэтесса Маргарет Бувард и журналистка «Time» Патриция Блэйк.
Я прожила в колонии пять недель, начала писать роман. Наутро я перечитывала свои листочки и меня охватывал такой ужас, что я бросала вчерашнюю продукцию в камин на растопку. (Компьютеры еще не вошли в нашу жизнь.) Вероятно, я была так ошеломлена свалившимся на меня комфортом, что считала своим долгом сочинить произведение класса «Капитанской дочки» или «Анны Карениной». Но шедевра не получалось. Подружившись с коллегами, я узнала, что мои комплексы – обычный «синдром новичка». Многие литераторы, попав в эти идеальные условия, страдали «писательским блоком». Единственно, что я писала охотно, это письма родным и друзьям.
Например, Довлатову:
14 марта
«Здравствуй, милый Сережа!
Вот уже три недели я живу в Макдауэлл-колонии. Игорь Ефимов, который был здесь несколько лет тому назад, пугал меня скукой и одиночеством. Ничего подобного я не ощущаю. Я попала чуть ли не в самую отдаленную студию в глубоком лесу. Вокруг только птицы и белки, сосны и снег. Моя студия – двухэтажная. Внизу кабинет и кухня, наверху – спальня и ванная. Кухня не нужна, потому что завтракаем и обедаем в нашей викторианской столовой, с чудесной антикварной мебелью, портретами в рамах и свечами. Каждому гарантируется полное одиночество с 8.30 утра до 6.30 вечера. Сейчас в колонии живут восемнадцать человек. Из них – пять композиторов, семь художников, шестеро поэтов и писателей. Твори на здоровье. Я и пытаюсь. Сочиняю “полнометражный” роман. Готовой продукции – 90 страниц, то есть 11 глав. Это примерно одна треть. В романе один из героев, к сожалению, не главный, похож на тебя в юности. Такой же высокий застенчивый молодой прозаик. Вчера написала главу о его первом литературном вечере в ССП. В жизни герой гораздо лучше, чем на страницах моего несчастного романа…
И еще здесь замечательные прогулки. Когда в голове нет ни одной мысли, а это, к сожалению, не редкость, я брожу на лыжах по заснеженным лесам, полям и весям. Овраги, одиночество и тишина. Похоже на Комарове. Из наших приятелей здесь жили Игорь Ефимов и Юз Алешковский. В один из первых вечеров в колонии Игорь, желая развлечь народ за обедом, рассказал древний русский анекдот: петух гонится за двумя курицами и думает: " Не догоню, так хоть согреюсь". А курица говорит своей подруге: "Не слишком ли быстро мы бежим?" Анекдот был встречен гробовым молчанием. Дамы, среди которых преобладали воинствующие феминистки, насупились, как мыши на крупу, и на следующий день с Игорем не здоровались. А Юз, которого тут называли дядя Джо, имел в колонии бешеный успех. Он научил повара варить борщ, от которого все в восторге.
Если напишешь письмо, буду очень рада.
Обнимаю тебя, поклон всем домашним. Люда».
В своем ответе Сергей написал мне много интересных литературных новостей. К сожалению, его вдова Лена запрещает печатать Сережины письма. Я могу лишь сказать, о чем он мне не написал. В своем письме Довлатов ни словом не обмолвился, что он опубликовал лестную рецензию на мою новую книгу в еженедельной «Панораме» в Лос-Анджелесе. В ней он назвал мою книжку «ареной борьбы между документальным и художественным направлением в прозе».
Не могу устоять против соблазна привести отрывок:
«В юности Людмила Штерн была связана с неофициальной ленинградской литературой, хотя ее собственные творческие попытки относятся к более позднему возрасту. В гостеприимном доме Штернов молодые литераторы читали свои стихи и рассказы, вели нескончаемые споры, всегда могли рассчитывать на заинтересованное внимание и, кстати, на хороший обед, что при наших стесненных обстоятельствах было далеко не лишним.
Людмила Штерн никогда не пыталась обнародовать на этих вечерах свои собственные произведения, но ее вкусу доверяли многие, ее отзывы ценились высоко, а ее иронических реплик побаивались даже наиболее самоуверенные и дерзкие из нас… но все мы восхищались ее устными рассказами – лаконичными, яркими и необычайно смешными… В них сказывалась острая наблюдательность, безошибочное чувство юмора и ощущение слова, единственного, точного, незаменимого…
Десять лет назад Людмила Штерн оказалась в эмиграции, и вскоре ее рассказы стали один за другим появляться в американской периодике. Эти рассказы были продолжением устных новелл, но не в бесхитростной записи, а в умелой литературной интерпретации с использованием богатых и разнообразных приемов. Новые мотивы в творчестве Людмилы Штерн, как справедливо заметил старейший публицист русского зарубежья Андрей Седых, "открывают перед писательницей большую дорогу"».
Я попросила Бродского написать рекомендацию Довлатову, чтобы отправить его в Макдауэлл-колонию хотя бы недели на две, чтобы он мог отдохнуть и спокойно сочинять. Иосиф сказал, что сам об этом думал, но боится, что Довлатов там запьет и что-нибудь вытворит. И это испортит его, Иосифа, репутацию и напрочь закроет двери для всех русских.
«Русский самовар»
На 52-й улице Манхэттена, в одном квартале от Бродвея, находится ресторан «Русский самовар» – современный нью-йоркский вариант знаменитой петербургской «Бродячей собаки» и парижского «Доминика», возглавляемый Романом Капланом.
В прошлой жизни Роман Каплан был искусствоведом. Для этой профессии он обладал счастливыми качествами: эрудицией, художественным чутьем и безупречным вкусом.
Но в Америке именно ресторан оказался истинным его призванием. Врожденным ресторатором Романа делают обаяние, общительность и безграничное гостеприимство. К тому же он владеет английским как родным.
В Советском Союзе, в начале 60-х, Роман Каплан подвергся преследованиям КГБ. Гнев гэбистов был вызван якшаньем Романа с иностранцами, а поводом к травле послужило его общение с американским композитором и дирижером Леонардом Бернстайном, приехавшим на гастроли в Ленинград. Преступление Романа заключалось в том, что Бернстайн, уезжая домой, за океан, подарил Каплану на память, в качестве амулета, серебряный доллар с дыркой в середине. Растроганный Роман сказал, что проденет в дырку тесемку и будет носить на груди, в надежде, что дырявый доллар предохранит его от неприятностей и сглаза… Но против КГБ дырявый доллар оказался бессильным. Скорее наоборот – сам факт принятия подарка от иностранца был в глазах КГБ криминалом. Каплан умудрился вовремя исчезнуть из поля зрения Ленинградского КГБ и кануть в Москве. Пострадал его брат-близнец Толя Каплан, в глаза не видевший Бернстайна. Толю, моего коллегу-геолога, за здорово живешь выгнали из аспирантуры.
Я познакомилась с Романом в 1961 году. В Ленинграде гастролировал Английский Королевский балет с тогдашней примой Марго Фонтейн. Ставили «Ундину». Я достала два билета, но за три дня до спектакля Витя уехал в командировку, и я не могла решить, кого пригласить на дефицитный балет.
Обещала одному, другому, намекнула третьему, держа первых двух на прицеле… В результате за час до спектакля оказалось, что спутника у меня нет. До Мариинского театра десять минут ходьбы, иду одна, настроение – так себе. Оно упало до нуля, когда голубь с крыши увесисто капнул мне на плечо. У подъезда жужжит возбужденная толпа в поисках лишнего билетика. Я оглядываюсь, кого бы осчастливить, и тут передо мной возникает импозантный молодой человек с короткой бородкой и весь в замше.
– У вас что, девушка, нет билета? Хотите, проведу?
– Есть у меня билет, и даже лишний.
– Тогда проведите меня.
Так я познакомилась с Романом Капланом.
Балет «Ундина» оказался скучным и зеленым – действие происходило в воде. Мы ушли после первого акта и долго гуляли по Неве, соревнуясь, как тогда было принято, в интеллигентности. На следующий день Роман пригласил меня в зоопарк, а недавно мы отпраздновали в «Самоваре» пятидесятипятилетие нашей дружбы. Его жена Лариса – близкая моя подруга. Я была хорошо знакома со всеми каплановскими женами, и каждая следующая была лучше предыдущей.
Мой язык слишком беден, чтобы описывать Ларису прозой, и я предоставлю слово Иосифу Бродскому.
В октябре 1985 года в журнале «New Yorker» было опубликовано эссе Бродского «Flight from Byzantium». Этот номер журнала Бродский преподнес Ларисе Каплан с такой надписью на полях:
Ларисе – лучшей паре глаз,
рук, ног и проч…, что есть сокрыто
лица разбитое корыто,