Мама бросилась вниз по лестнице. Проливной дождь, неосвещенные улицы, редкие тусклые фонари. От ее дома до Варшавского вокзала примерно четыре километра. Мама бежала весь этот путь, хлюпая по лужам, промокшая до нитки. На вокзале металась по платформам. Где он? В каком вагоне? Наконец какой-то железнодорожник показал на отдельно стоящий, едва освещенный вагон: «Кажется, этот». В вагоне сидело всего несколько человек и среди них – Якобсон. Он уговаривал маму ехать с ним… сегодня, сейчас, сразу… Мама растерялась. Бросить всё – учебу, работу, театр… С собой никаких документов…
– Нет, Роман, это невозможно… – А сама плачет, не может остановиться…
– Мы поженимся, как только пересечем границу. И я обещал твоему отцу, что вывезу тебя отсюда. Ведь он в отчаянии от твоего дикого побега…
Если бы он застал ее дома, если у нее было бы время подумать, решить, подготовиться… Но так, внезапно…
– Не могу, – сказала мама.
Вошел кондуктор.
– Сейчас вагон прицепят к составу. Посторонних прошу…
Долго потом, когда мама приходила домой и спрашивала, кто ей звонил, соседка грустно отвечала: «Рома не звонил».
Опубликовано письмо Шкловского Якобсону, в котором сообщается печальная для них обоих новость, что «Надя вышла замуж».
А уже в Америке, в материалах какой-то славистской конференции я прочла, что якобы Шкловский и Якобсон в 1920 году дрались из-за мамы на дуэли. Несколько раз я приставала к маме с вопросами, но она отшучивалась… А сейчас уже и спросить некого.
…Мама встретилась с Романом Якобсоном и его младшим братом Сергеем Якобсоном, научным сотрудником Библиотеки Конгресса, спустя сорок пять лет, в 1976 году, в Бостоне. Они вспоминали, как Рома давал Сереже рубль, чтобы он сходил в кино и не путался у них под ногами. Мы сидели в кафе вчетвером: мама, Роман Осипович, Сергей Осипович и я, и Роман поинтересовался, чем я хочу заниматься. Я сказала, что русской литературой, и мама спросила, есть ли у меня шансы проникнуть в Гарвард. Роман Осипович засмеялся: «Зависит от Людиных способностей… На меня рассчитывать не стоит. Когда-то был влиятельным, а теперь я – отставной козы барабанщик».
Маяковский
Мама с подругой стояли в очереди за билетами в железнодорожную кассу московского отеля «Метрополь». Подруга прохаживалась вдоль очереди, глядя, нельзя ли к кому присоседиться: очередь была длинная. Возвращается к маме с круглыми от возбуждения глазами: «Слушай, впереди через пять человек стоит сам Маяковский!» Мама, любительница поэзии, разволновалась: «Подойди послушай, в какой вагон ему дадут билет». И маме удалось купить билет в тот же вагон и даже, возможно, в то же купе. Или она умудрилась с кем-то поменяться и перешла в это купе – этих деталей я не знаю.
У мамы уже было несколько его поэтических сборников. Она смотрела на поэта влюбленными глазами и разоткровенничалась, что родители ее эмигрировали, живут в Берлине, и папа ее финансово поддерживает. Вероятно, Маяковский намотал на ус это сообщение. Когда они подъезжали к Московскому вокзалу, мама пролепетала: «Пожалуйста, приходите ко мне в гости». Он спросил: «А чем-нибудь накормишь?» «Да, у меня есть перловая каша». – И назвала адрес. И, как ни странно, через три дня Маяковский пришел.
Мама, конечно, положила перед ним его сборники, чтобы он написал автографы, и помчалась варить кашу. И он спросил как бы невзначай: «А, кстати, ты в карты играешь?» «Да, играю, – в "железку” и в подкидного». Они начали играть, и Маяковский всё выигрывал и выигрывал. Через полчаса, забыв о каше, он встал из-за стола: «Ну ладно, хватит, мне пора. Ты мне должна…» И называет сумму. Мама открывает шкаф, вынимает из шкатулки деньги – это оказалось всё, что у нее было, примерно, как она полагала, на полгода жизни. И протягивает великому поэту. И (цитирую маму) «этот мерзавец забирает все деньги». Мама чуть ли не со слезами на глазах провожает его до входной двери.
Маяковский вынимает из этой пачки и протягивает ей 10 рублей: «А это тебе на обед».
С тех пор мама терпеть не могла ни его, ни его поэзию.
Горький
Однажды мама и Шкловский возвращались с поэтического чтения по Каменноостровскому проспекту. Был холодный, дождливый ноябрьский вечер, мама в легкой жакетке замерзла и промочила ноги, а до дома было еще далеко. Вдруг Шкловский остановился и спросил: «Надя, а почему вы, собственно, без пальто?» И не дожидаясь ответа, хмыкнул: «Понятно».
Мама удивилась, потому что он вообще не замечал деталей окружающего мира и был совершенно невосприимчив ко всему, что не имело отношения к литературному анализу. Шкловский сказал: «Уже поздно, а я, к сожалению, не смогу вас проводить. Я сегодня тут неподалеку буду ночевать, и туда придет мой товарищ, а ключ от квартиры у меня. Но есть идея. Идемте со мной». Мама возмутилась: «Куда это? Зачем? Не пойду».
Тут начался прямо шквальный ливень. Мама продрогла до нитки и согласилась. Минут через десять они дошли до дома 23 по Кронверкскому проспекту и вошли в большую, типично буржуазную петербургскую квартиру: добротная дубовая мебель, зеркальные шкафы, огромный обеденный стол. В комнатах было нетоплено, но в буфете нашлась заварка, сахар и даже банка варенья. Появился Шкловский с буханкой хлеба и куском шпика. Зажгли примус, вскипятили чайник. Прихлебывая чай, мама спросила: «А чья это квартира?» «Только не обожгитесь. Это квартира Горького», – сказал Шкловский.
Утром он бродил по комнатам, открывал шкафы, будто что-то искал, а потом позвал маму: «Надюша, идите сюда». Он стоял перед открытым шкафом, набитым вещами. Снял с полки отрез синего сукна и протянул маме: «То, что надо. Из него выйдет прекрасное пальто». «Это же кража, ни за что не возьму!» – возмутилась мама. На другой день Шкловский пришел есть перловую кашу и протянул маме пакет с отрезом синего сукна. «Вы ничего не брали, это я вам принес. Откуда – не ваше дело». Мама посопротивлялась, но сдалась.
Ей сшили в ателье пальто, и она проходила в нем всю зиму. И вот полгода спустя, на вечере молодых поэтов в студии «Всемирной литературы», в столовую вбежал Михаил Слонимский с криком: «Горький приехал!» Все повскакали с мест, а мама в ужасе заметалась в поисках Шкловского. Она его не нашла и спряталась в каком-то углу, где ее и нашел Виктор Борисович. «Идемте со мной на расправу».
Увидев их, Горький шагнул вперед: «ЭтО вы у меня стащили Отрез? Ох, нехОрОшО, – сказал он мрачно. Все замолчали и уставились на маму, готовую провалиться сквозь землю. – Наденьте пальто и пОкажите, ладнО ли сшито. Если испортили мОе сукно, не прОщу». Мама полетела в раздевалку, надела пальто и, дрожа от стыда и унижения, вернулась в гостиную.
«ПОвернитесь-ка, – сказал Горький, – отОйдите… ПодОйдите. Вроде вОрОтник немнОгО мОрщит, а так неплОхО». Все прыснули, а Горький громко расхохотался: «ПрОщаю… НОсите на здОрОвье».
Одно из приключений маминой юности закончилось эскападой с последствиями, имеющими ко мне прямое отношение.
Как-то она, уже расставшись с Тимошенко, репетировала в Школе Русской Драмы свою роль. Во время занятий в зал вошел художник-оформитель Коля, ставший впоследствии легендарным режиссером Театра комедии Николаем Павловичем Акимовым.
«Слушай, Надя, – сказал Акимов, – там внизу с директором разговаривает какой-то мужчина. Высокий, представительный, но на актера не похож… В очках, в костюме и галстуке, интеллигентный, в общем, как ты любишь». Любопытная мама выбежала на лестницу, перегнулась через перила (студия была на третьем этаже) и увидела в пролете таинственного незнакомца.
– Эй, вы! – крикнула она вниз.
– Я? – удивился незнакомец, подняв голову.
– Да-да, вы! Я кончаю репетицию через полчаса. Если не очень торопитесь, подождите… Проводите меня домой, хорошо?
Мама сказала, что интеллигентный незнакомец удивленно посмотрел на директора и покрутил пальцем у виска. Но подождал. И проводил.
Это был Яков Иванович Давидович, мой будущий папа, с которым мама прожила в любви и относительном согласии сорок два года, до самой папиной кончины.
Я не помню, чтобы финансовые и бытовые проблемы служили когда-нибудь поводом для скандалов моих родителей. Зато одной из причин острых разногласий между ними было их различное отношение к музыке. Папа обладал абсолютным слухом. Он и по нотам играл прекрасно, и, услышав любую мелодию, мог сразу воспроизвести ее с интересной аранжировкой. Мама вершиной музыкальных творений почитала цыганские романсы и аргентинские танго. Помню ее рассказ, как после окончания гимназии ее папа спросил, какой она хочет подарок. «Сбросить рояль с третьего этажа», – ответила барышня, которую десять лет обучали игре на фортепьяно лучшие учителя Петербурга.
…Оставив сцену, мама занялась переводами и прочей литературной работой. Она перевела с немецкого пять книг по истории и теории германского кино, написала несколько пьес, навострилась писать сценарии для Студии научно-популярных фильмов, так называемого «научпопа», на самые невероятные темы – от разведения пчел до научного кормления свиней.
Приехав в Бостон в возрасте семидесяти пяти лет, мама написала более сорока рассказов, опубликовала книгу воспоминаний, а в возрасте 99 лет издала томик стихов. Вот несколько стихотворений из этого сборника.
Я никогда не буду молодой,
И старой тоже скоро я не буду.
Улягусь под гранитною плитой
И жизнь свою я начисто забуду.
Исчезну, уничтожусь навсегда,
О, как несправедливо и обидно,
Ведь если гаснет на небе звезда,
Нам сотни лет ее сиянье видно.
Так как же нам, обыкновенным, жить,
Не гениям, ученым и поэтам,
Чтоб, обрываясь, не погасла нить,
А продолжала тлеть неярким светом.
Какие мысли, подвиги, дела