Как-то Миша пришел к нам на обед. В гостях были еще Эля и Дина, мамины приятельницы юности еще с первой волны эмиграции. Обе врачихи. Они Мишу никогда не видели и ничего о нем не знали.
– А вы, молодой человек, чем занимаетесь в жизни? – спросила Эля, близоруко щурясь.
– Да так… танцую…
– И на это можно жить? – удивились дамы.
Вспоминаю одно интервью Иосифа Бродского, где он пытался объяснять, что важно для Барышникова в балете. Мише, оказывается, недостаточно просто танцевать, ему нужно иметь сюжет, то есть «рассказать историю». Бродский, посоветовал Мише, по его словам, танцевать моцартовский «Bassoon Concerto». Миша спросил: «А что же я буду там танцевать?» На что Иосиф Бродский, будучи «знатоком балета и видным хореографом», ответил: «Просто танцуй под музыку и всё». Это звучало, как если бы Барышников учил Бродского писать стихи. Что-нибудь вроде «просто вставь в машинку чистый лист бумаги и печатай».
А вот и Пять углов. Здесь разыгрывались спектакли моего детства, отрочества и юности. Я родилась и прожила первые двадцать лет неподалеку, на улице Достоевского. Мои друзья жили на Загородном, на Разъезжей, на Большой Московской. Романтические интересы сосредоточились на Чернышевом переулке и улице Рубинштейна. Остановимся у Пяти углов и, как писал Набоков:
Поставим на туза воображенье
Чтоб целый мир у ночи отыграть.
Улица Рубинштейна, № 23. Если поставить на туза воображенье, то можно увидеть, как из ворот появляется Сережа Довлатов в коричневом пальто нараспашку, с белой лжегорностаевой подкладкой и в шлепанцах на босу ногу. В зубах у него смертоносная сигарета «Прима». Рядом семенит фокстерьер Глаша, по меткому Сережиному определению, «березовая чурочка». Когда Сережа спешит, он несет Глашу подмышкой. Ему 26 лет, он худ, небрит и ослепителен.
– Я звонил вам вчера двести раз, – говорит он вместо приветствия, – но слышал чужие голоса и вешал трубку.
Его бархатный баритон приводит в состояние транса женскую половину планеты в возрастном диапазоне от девяти до девяноста девяти лет.
– Что-нибудь случилось?
– Я написал рассказ, а прочесть его некому. Мать меня презирает, жена уже три дня не здоровается. Обе правы: в пьяном виде я выбросил в окно пишущую машинку…
Пройдя еще один квартал по той же стороне улицы Рубинштейна, можно повстречаться с выходящим из подъезда Женей Рейном с двумя авоськами пустых бутылок. Он спешит освободиться от бутылочного бремени после поэтического вечера, имевшего место накануне в Жениной квартире. А навстречу ему – Яша Гордин, «стойкий оловянный солдатик» с военной выправкой. Он направляется навещать своего брата Мишу, живущего в одной квартире с Рейном. Яша забирает одну из жениных авосек, и они, обсуждая по дороге вчерашних гостей, шагают в прием стеклотары. Вчера читали стихи и Женя, и Яша, и Бродский, и Найман. Из Москвы приехала Наташа Горбаневская. Комната набита до отказа, лица плавают в сигаретном дыму. Художник Миша Беломлинский, притулившись у шкафа, рисует шаржи. Я их прекрасно вижу, потому что кто-то посадил меня на шкаф. Мне не нравится, что Беломлинский нарисовал моему Вите нос уточкой и на самый его кончик водрузил очки. В знак протеста я лью вино за воротник его белой рубашки.
– Лей белое вино, мерзавка, а не красное, – кричит Мишина жена Вика, – красное не отстирывается!
…На дворе 1967-й.
Я брожу взад-вперед между Сережиным и Жениным домами, заглядываю в слепые глазницы окон, толкаюсь в наглухо запертые для меня подъезды. Сколько в этих домах прочитано стихов, поэм, рассказов, повестей! Сколько выпито водки, услышано сплетен! Сколько раскрыто секретов и тайн! Сколько дано и нарушено клятв!
…Но вот мы переходим Загородный и устремляемся вниз по Разъезжей. Если сорок лет назад мы заглянули бы во двор дома 11, то увидели бы в компании, играющей в волейбол, Анри Волохонского. Сейчас он знаменитый поэт, известный ученый и философ. А тогда, с неразлучным другом Алешей Хвостенко по прозвищу Хвост, элегантным красавцем в плаще, с гитарой под полою, они представляли собой замечательный музыкальный дуэт. Вот их главная песня, которую часто пели на наших сабантуях:
Хочу лежать с любимой рядом,
Хочу лежать с любимой рядом,
Хочу лежать с любимой рядом,
А расставаться не хочу.
Моя любимая прелестна,
Моя любимая чудесна,
Моя любимая небесна,
С ней расставаться не хочу.
Хочу любить-трубить на флейте,
На деревянной тонкой флейте,
На самой новой-новой флейте,
А на работу не хочу.
Пускай работает рабочий,
Иль не рабочий, если хочет.
Пускай работает кто хочет,
А я работать не хочу.
Зайдя в соседний подъезд дома 13, мы оказались бы в гостях у нашего друга Игоря Ефимова, замечательного писателя, основавшего в Америке издательство «Эрмитаж». Благодаря «Эрмитажу» увидели свет книги Василия Аксенова, Сергея Довлатова, Игоря Губермана, Руфи Зерновой, Марка Поповского, Григория Свирского и многих других. Я тоже печаталась у Ефимова. С его женой Мариной Ефимовой-Рачко, будущей журналисткой радиостанции «Свобода», мы учились в одной школе. В их большой, но дружной коммуналке коридор был украшен корытами и настенными велосипедами. На кухне соседи круглосуточно жарили котлеты и угощали нас, ефимовских друзей. Марининой бабушке, Олимпиаде Николаевне, принадлежит бессмертная фраза, до сих пор – неоспоримый аргумент в любой нашей дискуссии. Заходили ли споры о политике, театре, кино, слоеном тесте, книгах или прошлогодней погоде, Олимпиада Николаевна утверждала истинность своего мнения таким неопровержимым аргументом: «Выйди на кухню, спроси кого хочешь».
Сейчас, полвека спустя, мы слегка переиначили наказ Олимпиады Николаевны: «Выйди на Гугл, спроси чего хочешь».
У Ефимовых, на дне рождения Марины 15 ноября 1967 года, я познакомилась с Сережей Довлатовым.
А пока, миновав ефимовский дом, мы оказываемся на улице Достоевского. Я родилась в доме 32, квартире 6. В этой же квартире, принадлежащей до революции моему деду, родилась и моя мама. Выше этажом, в квартире 8, жила адвокат Зоя Николаевна Топорова, защищавшая на суде Иосифа Бродского. Ее пятилетнего сына, Витю Топорова, в шапке-ушанке с тщательно завязанными под подбородком ушами, я пасла во дворе, пока Зоя Николаевна бегала за молоком. Видимо, в память об этом Витя, став литературным критиком, ни разу не обругал мои произведения. Зная его характер, представляю, чего это ему стоило.
Постояв перед когда-то родным, но теперь таким чужим подъездом, мы едем на улицу Правды, к моей 320-й школе, в прошлом Стоюнинской гимназии, которую за 36 лет до меня окончила моя мама. На моем выпускном вечере мама сидела в президиуме. Когда ей предложили выступить, мама за словом в карман не полезла.
«Я закончила это заведение вечность тому назад, – сказала она, – но не порывала с ним связи, особенно в последние десять лет, когда здесь училась моя дочь. Меня регулярно вызывали на ковер. То ее из пионеров исключат, то из комсомола, а то и из школы. Так что связь поколений налицо».
Подхожу к дому 20, а школы нет. Обшарпанное жилое здание, даже без козырька над дубовыми дверьми подъезда.
Слава Богу, хоть ЛИКИ (Ленинградский институт киноинженеров), что через дорогу напротив нашей бывшей школы, стоит на месте.
Мы медленно катим по улице Правды мимо Дома культуры пищевой промышленности по прозвищу Хлебо-лепешка. В нем в конце сороковых крутили «трофейные» американские фильмы, якобы захваченные у немцев.
Мы сбегали с уроков и по пять раз смотрели «Девушку моей мечты» с Марикой Рёкк, «Сто мужчин и одну девушку» с Диной Дурбин, «Петер» с Франческой Гааль и «Тарзана», по которому единодушно сходили с ума.
Миновав Кузнечный рынок, мы выехали на Владимирский проспект, пересекли Невский, влились в Литейный и устремились навестить мое первое место работы, проектный институт Ленгипроводхоз, которому я отдала шесть лет жизни.
Мы стоим во дворе среди мусорных баков и глубоких луж. Института Ленгипроводхоз больше нет. И нет во дворе стола для пинг-понга, на котором мы с Бродским сражались во время моего обеденного перерыва.
Напротив Ленгипроводхоза испокон веков находился комиссионный магазин, куда я часто забегала в надежде выловить импортную шмотку. Как-то там появилась белая нейлоновая шуба на муаровой подкладке с перламутровыми мерцающими пуговицами и словно рассеченными саблей шлицами по бокам. Стоила она пять тысяч дореформенных рублей. «Об купить» это сокровище не могло быть и речи. Я просто целую неделю приходила на нее полюбоваться. А однажды, забежав в магазин, застала такое зрелище. Продавцы и директриса склонились над грязной, разорванной грудой нейлона, как команда хирургов над умирающим на операционном столе пациентом. Оказывается, какая-то тетка примеряла шубу, а продавец стоял рядом, не отводя глаз. Но его позвали к телефону. Когда он через две минуты вернулся, шуба, мстительно изрезанная хулиганской бритвой, валялась на полу в присыпанной опилками луже. «Лучше бы уж украли», – рыдала директриса. Я вернулась на работу в слезах и, отложив проект водоснабжения свиноводческой фермы, сочинила первый в своей жизни рассказ «Белое чудо», не без влияния модной тогда писательницы Франсуазы Саган.
Героиня рассказа – французская писательница. Ее роман только что принят издательством «Галлимар». Она получила аванс и купила белую шубу редкой красоты. В этой шубе она едет из Довиля в Париж мириться со своим любовником, художником Арни, с которым была в затяжной ссоре. Бессонная ночь накануне, три рюмки шерри для храбрости… и героиня засыпает за рулем своего «ситроена». Ее выносит на встречную полосу. Лобовое столкновение с восьмицилиндровой американской «импалой». Конец рассказа звучал так: