«Труп увезли. Рядом с искореженным "ситроеном" валялась заляпанная грязью и кровью белая шуба в луже первого в этом году и уже растаявшего снега…»
…Заглянув в комиссионку, мы с Мишей решили пообедать по соседству в ресторане «Волхов». Там нас угостили борщом, почему-то холодной бараниной с картошкой и почему-то теплой водкой.
Когда я попросила официантку принести нож для борьбы с жестким как подошва мясом, она ответила: «С ножами у нас напряженка».
– Ну-с, куда теперь? – спрашивает Миша.
– А у нас еще есть бензин?
– Полный бак. С момента вашей высадки на Московском вокзале мы накатали всего шестнадцать километров.
– А можно в Комарово? С минутной остановкой на Островах?
Мы катим по Литейному к Неве. Справа по борту – Большой дом. Здесь, в следственной тюрьме, мой отец провел первую блокадную зиму. Еще квартал, и слева по борту – улица Воинова, Ленинградский Дом писателей. Он сгорит три года спустя. Из Дома писателей в августе 1941 года отправлялись автобусы на Московский вокзал, увозя в эвакуацию интернат писательских детей. Мне досталось место у окна, рядом – будущий актер Миша Козаков. На наших правых запястьях бумажные браслетики с именем, фамилией и интернатским номером. Всё это очень весело, непонятно только, почему у родителей такие печальные лица и заплаканные глаза. Нас повезут сперва в Гаврилов-Ям под Ярославлем, а когда Ярославль начнут бомбить, – на Урал, в деревню Черную Краснокамского района, Молотовской (Пермской) области. Мы будем плыть на пароходе «Белинский» сперва по Волге, потом по Каме. Во время путешествия все дошколята переболеют коклюшем. Наш пароход – предпоследний, который пройдет невредимым. Последним прорвется пароход «Вера Засулич», эвакуирующий детей
Ленинградского мясокомбината. Остальные «детские» пароходы немцы потопят, несмотря на гигантские, видимые с воздуха надписи на натянутом на палубе брезенте – KINDER.
В деревне Черная нас поселят в здании школы. Спальни устроены в классах. Мы с Мишей Козаковым оказываемся в группе дошколят, наши кровати стоят рядом, один ночной горшок на двоих. Это ли не основание дружить всю жизнь?
(Я пишу эти строчки, а в горле ком. Вспоминаю, как в конце марта 2011 года мы с Витей вернулись из Израиля, где навещали в Тель-Авиве тяжело больного Мишу Козакова. В первый наш визит мы застали его в кресле, и ухаживающая за ним бывшая жена Аня уговорила его погулять. Мы с ним даже сделали два круга в сквере. А через неделю Мишино состояние так ухудшилось, что встать он уже не мог и почти не разговаривал, только несколько раз улыбнулся.)
…Вот мы вырулили на Каменноостровский проспект. В доме № 1, сразу за мостом, жил когда-то будущий владелец нью-йоркского ресторана «Русский самовар» Роман Каплан. В подвале дома он раскопал миниатюрную красного дерева рулетку, о которой я уже рассказывала выше, вспоминая Илью Авербаха.
…Было несколько способов попасть зимой на Острова. Самый желанный, но в наше время недоступный, – мчаться в санях в обнимку с драгуном, гусаром или кирасиром. Мы укрыты медвежьей полостью, морозной пылью серебрится его бобровый воротник. Кровь вскипает от шампанского, в снежном тумане горят желтые петербургские фонари, и слышен звон бубенцов издалека.
Реальный способ – тащиться в ЦПКиО в битком набитом трамвае, зажав подмышкой коньки. «ЦПКО, ЦПКО, ЦПКО, – ворчала Нуля, – будто курей созываешь».
Во времена моего детства модная спортивная одежда представляла собой двухцветную куртку – «ковбойку» или «москвичку». Моя «москвичка», плод коллективного творчества мамы и Нули, была создана из папиного пиджака и куска клетчатого одеяла, подаренного квартирной соседкой.
Наряд дополнялся шароварами и вязаной шапкой с помпоном.
В этом элегантном наряде я каждое воскресенье приезжала на Елагин остров, на Масляный луг, и, завидев сквозь голые ветви деревьев освещенный каток, ускоряла шаги по темным аллеям. Из репродуктора хрипло неслось:
Мы несемся навстречу огню,
И коньки подпевают, звеня.
Догоню-ю, догоню-ю,
Ты теперь не уйдешь от меня.
До-го-ню-ю-ю, до-го-ню-ю-ю,
Ты теперь не уйдешь от меня-я-я-я!
Потом репродуктор замолкал, хрипел и кашлял. У меня останавливалось сердце от страха, что праздник кончился, но вдруг ясно и широко начинал литься вальс Глинки. Откуда ни возьмись – минуту назад я все глаза проглядела, – перед носом возникали два кавалера из 321-й школы – Игорь Мужеев и Игорь Матросов, и мы, взявшись за руки, неслись, делая корявые перебежки. А иногда со мной на каток ездил папа, и я раздувалась от гордости, когда он «в одиночном катанье» мастерски выписывал «шестерки», «восьмерки» и «девятки».
– Катка давно нет в помине, – говорит Миша. – Едем дальше.
И вот мы катим вдоль Финского залива по Приморскому шоссе. По краям – сосны, искривленные постоянным ветром с залива, летние дачки. Моего пионерского лагеря, детских друзей и наших знаменитых шефов в Комарово больше нет, а многих уже нет нигде. Поэтому экскурсию в комаровское прошлое мы заканчиваем на кладбище, у могил Ильи Авербаха, Бориса Вахтина, Дмитрия Васильевича Наливкина, Натана Альтмана и Анны Ахматовой.
Довлатов
Пятнадцатого ноября 1967 года, в огромной коммуналке, на дне рождения Марины Ефимовой, жены Игоря, я впервые увидела Сергея Довлатова.
Обычно в день Марининого рождения к ним приглашалось много гостей – поэты, писатели, в большинстве не печатаемые, художники – участники «бульдозерных» выставок, молодые ученые и инженеры, однокашники Марины и Игоря по Политехническому институту, а также школьные или соседские приятели вроде меня.
Накануне я позвонила Марине с обычными вопросами:
1. Что подарить?
2. Что надеть?
3. Кто приглашен?
На третий вопрос Марина ответила, что будут «все, как всегда, плюс новые вкрапления жемчужных зерен».
– Например?
– Сергей Довлатов, знакома с ним?
– Первый раз слышу… Чем занимается?
– Начинающий прозаик.
– Способный человек?
– По-моему, очень.
– Как выглядит?
– Придешь – увидишь, – засмеялась Марина и повесила трубку.
Я опоздала, и, когда пришла, стол с яствами уже был отодвинут к стене. Сигаретный дым застилал глаза, под стенания аргентинского танго в центре покачивалось несколько пар. Среди знакомых лиц я не сразу заметила «новое жемчужное зерно». Но уж когда заметила, не могла отвести глаз. Он полусидел боком на письменном столе и беседовал с Володей Марамзиным, уже тогда известным писателем. На вид «зерну» было лет двадцать пять (оказалось, что двадцать шесть). Брюнет пострижен «под бобрик», с крупными, правильными чертами лица, мужественно очерченным ртом и трагическими восточными глазами. Он был в джинсах, клетчатой рубашке и рыжем потертом пиджаке.
О Господи! Где же я видела эту неаполитанскую наружность? Я определенно встречала этого человека, такую внешность не забудешь. Вот он встал, оказавшись на голову выше всех гостей, похлопал себя по карманам, извлек пачку смертоносных сигарет «Прима» и чиркнул спичкой, лелея огонь в лодочке из ладоней. И я вспомнила…
Весна. Залитый солнцем Невский проспект, толпа, текущая мимо Пассажа, подтаивающие сосульки посылают с крыш за воротник ледяные капли. Смуглые мальчишки продают веточки мимозы. Близится Восьмое марта. Внезапно в толпе образуется вакуум, и в нем я вижу молодого гиганта с девушкой. Оба коротко стриженные брюнеты, элегантны, невероятно хороши собой. Неторопливо шествуя, держась за руки – непринужденные, веселые, – они знают, что ими любуются, но «как бы» никого вокруг не замечают, отделенные от остального мира своим совершенством. И кажется, что они – хозяева жизни, и этот весенний день принадлежит только им, только для них светит солнце, звенят падающие сосульки, и только им протягивают мальчишки веточки мимозы.
Вот они прошли мимо, а я смотрела вслед, пока они не смешались с толпой. Впрочем, его круглый затылок был виден даже у Аничкова моста.
– По-моему, я не знаком с вами, – сказал молодой человек, протягивая руку, – Довлатов моя фамилия.
Я тоже назвалась.
– Люда Штерн… Люда Штерн, – пробормотал он. – Что вы пишете, стихи или прозу?
– Пишу диссертацию о глинах.
– И где же вы эту глину изучаете?
– В университете.
– Как же, как же… И я там был, но мед не пил. Меня выгнали с третьего курса филфака.
– За что?
– Провалил финский и немецкий. Но зачем вам глины? У вас вполне интеллигентное лицо, могли заняться чем-нибудь поинтересней.
– Ну, извините, что разочаровала вас….
– Нет, серьезно, что такое глина? Просто грязь.
В тот период моей жизни я училась в аспирантуре геологического факультета, писала диссертацию на тему «Состав, микроструктура и свойства глинистых пород», и это занятие считала достаточно важным, чтобы не терпеть насмешек.
– От человека с такой неаполитанской наружностью неудивительно услышать подобную пошлость, – отрезала я и отошла к другим гостям.
– Подождите… Я терпеть не могу производить плохое впечатление. Но вы тоже хороши – «с такой неаполитанской наружностью». Я ненавижу, когда комментируют или восхищаются моей наружностью. Впрочем, я собирался извиниться.
– Кто это восхищается вашей наружностью?
– Обидеть, Люда, меня легко, понять меня невозможно.
– Кажется, вы собирались извиниться.
– Да… Прошу прощения за непочтение к глинам. Я искуплю это почтительностью к вам. Скажите, а вы замужем?
– Очень даже.
– И где же он?
– В командировке, в Красноярске… А вы женаты?
– И не раз.
– И где же она?
– Первая – понятия не имею. А вторая – дома. Ей не с кем ребенка оставить.
– Наверно, я вас с женой видела весной на Невском. Коротко стриженная, очень красивая.
– Это была моя бывшая жена. Мы с ней иногда встречаемся. Теперь я женат на другой. Ее зовут Лена и она еще красивее. А кто вас сегодня провожает домой?