К концу его монолога я мечтала провалиться сквозь землю. Не каждый день в коридоре Дома писателей приходится слышать от малознакомого человека подобные откровения, произнесенные очень громким голосом. Я видела Довлатова второй раз в жизни, причем в первую встречу он показался мне высокомерным и самонадеянным. Что же он на самом деле за человек?
Эту ночь я провела на кухне с папкой его рассказов и пачкой сигарет, а утром объявила домашним, что в русскую литературу вошел новый гениальный писатель.
– А если бы он был корявым, горбатым и кривоногим, он тоже показался бы тебе гением? – медовым голосом спросил Витя.
– Если бы он был корявым, горбатым и кривоногим, тебе не пришло бы в голову задавать такие вопросы.
Когда я вернулась из университета, мама сказала, что мне «оборвал телефон бархатный баритон». Через несколько минут он позвонил снова.
– Говорит Довлатов. Вас весь день не было дома.
– Что случилось?
– Я переходил улицу Герцена, споткнулся, упал и перегородил автомобильное движение. На улице снег с дождем. Я промок и измазал пальто и брюки вашей глиной.
– Хотите высушить их у меня?
– Хочу дать вам два новых рассказа. Я рядом с вашим домом. У меня завелось десять рублей, и мы можем пообедать. Если вы откажетесь, я их безобразно пропью.
– Я не откажусь.
– Буду у вашего подъезда через пять минут.
Эта зима, а точнее, декабрь 1967 года, может считаться началом довлатовского литературного пути, а точнее, хождения по мукам. Довлатов обладал уникальным материалом – он служил охранником в исправительно-трудовой колонии. И его первая книга – «Зона» – мемуары надзирателя конвойной охраны. Вот как сам Довлатов описывал основную мысль этого произведения:
«Мировая каторжная литература представлена, как правило, двумя категориями:
1. Каторжник – жертва, герой, многострадальная фигура, разумеется, благородная. Представители режима – угнетатели и монстры.
2. Каторжник – злодей и монстр. Соответственно, полицейские, милиционеры, словом, карательные органы – благородные герои».
Довлатов представил третью модель: полицейские и воры, заключенные и надзиратели очень похожи друг на друга. Образ мыслей, психология, этические каноны, моральные оценки, блатной лексикон. Это результат взаимного влияния. Таким образом, по обе стороны колючей проволоки находится единый, жесткий и страшный мир. И этот мир, описанный не каторжником, а конвоиром, – явление довольно редкое, если не уникальное в русской литературе. Особенно если конвоир обладает состраданием, совестью и талантом.
Конечно, подобные произведения не могли быть изданы в Советском Союзе.
За тринадцать лет упорных и мучительных попыток Довлатову удалось опубликовать всего лишь два произведения: очаровательный крошечный рассказ «Когда-то мы жили в горах» – в журнале «Крокодил» – и заказную, неудачную повесть «Интервью» в журнале «Юность». Его книга «Пять углов», на которую, живя в Таллине, он возлагал все свои надежды, была рассыпана накануне выхода в свет. Это оказалось последней каплей, повлиявшей на его решение эмигрировать…
Но давайте вернемся в декабрьский день 1967 года, с которого началась наша более чем двадцатилетняя дружба. Довлатов пригласил меня в ресторан «Дельфин» – поплавок, пришвартованный на Адмиралтейской набережной. В декабре, в четыре часа пополудни, в Ленинграде вечерние сумерки. А для ресторанной толпы время еще не наступило, так что мы были единственными посетителями. Довлатов заказал графинчик водки, щи и шницель, я – макароны по-флотски. Мы сидели напротив друг друга, и, пока не принесли еду, он не спускал с меня тяжелого взгляда. Такой взгляд может быть у человека, судьба которого находится в твоих руках, но такой же взгляд может принадлежать и потенциальному убийце. Впоследствии я к взгляду этому привыкла. На самом деле, это было сочетание еврейской печали и армянского темперамента, приправленное целым «пучком» разнообразных комплексов. Но тогда, в «Дельфине», я чувствовала себя неуютно и от неловкости с излишним энтузиазмом рассыпалась в литературных комплиментах.
– Я очень дорожу вашим мнением, – мрачно сказал Довлатов. – Вы не можете себе представить, как я им дорожу…
– Жаль, что от моего мнения ничего не зависит.
– От него зависит мое будущее.
– Ох, если бы!.. К сожалению, это не так… конечно, если вы в меня не влюбились. (Дернул же черт так примитивно кокетничать.)
– Я в вас влюбился? – Довлатов откинулся на спинку стула. – Я не ослышался? Вы знакомы с моей женой Леной, и, кажется, видели мою бывшую жену Асю. Вы же не станете возражать, что обе они – красавицы?
– Не стану. – Я кивнула, чуя недоброе.
– А что я могу сказать о вашей внешности?
– Что же вы можете сказать о моей внешности?
(Чувствовала, что лезу на рожон, но отказали тормоза. Спина похолодела от предчувствия.)
– Что непосредственно за вами идут инвалиды войны…
Выплеснуть ему в лицо щи? Высыпать за воротник макароны по-флотски или просто попытаться задушить?
– Мерси, – я оскалилась, изображая улыбку, – очень изобретательно.
Довлатов пристально смотрел на меня, видимо, боясь упустить момент, когда я разрыдаюсь.
– Объясните, Сергей, какого черта вы лезете ко мне со своей литературой?
– Насчет внешности я пошутил, – угрюмо сказал Довлатов. – Внешность как внешность. Просто она противоречит моим критериям женской красоты. Мой идеал – высокая, длинноногая, плоская блондинка. Пусть даже крашеная.
– Именно поэтому обе ваши жены яркие брюнетки.
– Поверьте, Люда, я говорю сейчас совершенно серьезно. Я вовсе в вас не влюбился. Гораздо хуже… Я осознал, что не могу без вас жить.
– Сергей, перестаньте кривляться.
– Слушайте, Люда, выходите за меня замуж.
– Что-о?
– Вы слышали. Я приглашаю вас замуж.
– Это зачем?
– Вы принесете мне удачу.
– Сергей, вы пьяный или ненормальный?
– Пока что ни то ни другое. Но если вы откажетесь, непременно напьюсь. Серьезно, выходите за меня замуж, – повторил Довлатов. – Если я стану большим писателем, как, например, Аксенов, вы будете мною гордиться.
– Я вижу вас третий раз в жизни.
– Если мы поженимся, то будем видеться довольно часто.
– Я в некотором роде замужем…
– Даю вам неделю на размышления, но предупреждаю честно: вы намучаетесь. Я – пьющий неврастеник. Люда, скажите честно, вы считаете мои рассказы настоящей литературой?
– Я считаю ваши рассказы замечательной прозой.
– Тогда вы не пожалеете. Хотя как муж я полное ничтожество.
Дальше развивать эту тему было нелепо. Я вспомнила, что в Эрмитаже открылась выставка японского рисунка, и вместо ответа предложила Довлатову зайти на вернисаж.
Сергей покачал головой:
– Ни в коем случае. Я хочу, чтобы вы знали заранее. Больше всего на свете я ненавижу живопись, скульптуру, спорт и природу. Поэтому ни о каких вернисажах, верховой езде, эскизах на пленэре и фигурном катании не может быть и речи.
– Как насчет музыки?
– В филармонии не был ни разу. Приемлю только джаз. Мечтал бы родиться Оскаром Питерсоном или Диззи Гиллеспи.
– А балет? – не унималась я.
– Не пришлось. Но если вы настаиваете, «Лебединое» или «Щелкунчик» попробую осилить.
Я посмотрела на часы: без пяти шесть. В это время Витя возвращается с работы, а Катя кончает делать уроки.
– Сережа, мне пора…
– Я показался вам занудой и наскучил?
– Нет, просто уже поздно.
– Зовет очаг семейный?
– Вы проводите меня?
– Вам очень хочется, чтобы я вас проводил?
Все-таки он меня достал.
– Нет, не очень… Не беспокойтесь. Спасибо за обед.
Я встала и направилась в гардероб. Довлатов рванулся было за мной, но вспомнил, что надо расплатиться. Пока он дожидался официанта, я схватила пальто и вылетела в декабрьскую тьму. «С меня довольно», – бормотала я, оглядываясь на дверь. Хотелось удостовериться, что после всех этих грубостей он попытается меня догнать.
Я перебежала дорогу и нырнула в парадную напротив ресторана. Из-за приоткрытой двери вход в «Дельфин» был виден как на ладони. Минут через пять появился Довлатов, потоптался в луже, повертел, как дятел, головой и устремился по набережной в сторону Медного Всадника – кратчайшего пути до моего дома. Когда его спина скрылась из вида, я покинула свое укрытие, обогнула Адмиралтейство, вышла на Невский, свернула на улицу Герцена и вскочила в автобус. Проезжая Исаакиевскую площадь, я увидела молодого прозаика. Довлатов возвышался на углу Майорова и Мойки, оглядываясь по сторонам. Я вышла на следующей остановке, у Дома связи, перелетела мостик через Мойку и оказалась дома.
Семья была проинструктирована не звать к телефону, если меня будет спрашивать «бархатный баритон». Когда никого из домочадцев не было дома, я просто не отвечала на звонки. Так прошли две недели.
Однажды очередной раунд моей борьбы с электронным микроскопом был прерван вторжением в «Электронку» коллеги из мерзлотной лаборатории Славы Усова.
– Тебя спрашивает какой-то громила.
В коридоре стоял Довлатов в распахнутом настежь пальто на горностаевой подкладке, с папкой в руках.
– У вас найдется для меня несколько минут? – не здороваясь, спросил Довлатов.
– Освобожусь через полчаса, – ответила я, подавляя ликование. – Если хотите, подождите меня на кафедре.
– Я буду в библиотеке, в читальном зале, – сказал Довлатов.
Когда он вышел, меня обступили сотрудники:
– Откуда взялся такой красавец? Ему б усы, вылитый Петр Первый!
– Коллега из Горного. Мы пишем статью о микроструктурах глин.
– Ни хрена себе, какие соавторы бывают, – вздохнула Ольга Коровкина, специалист по механическим свойствам мерзлых грунтов. – У нас послезавтра в школе будет вечер встречи. Нельзя ли его одолжить, чтобы девки попадали замертво?
Я вырубила электронный микроскоп, но промаялась на кафедре обещанные полчаса. Зато в библиотеку по знаменитому нашему полукилометровому коридору неслась как газель, чуть не сбив с ног семь человек.