л. Трагедией стала его ранняя смерть.
Трагичной ли была жизнь Довлатова? Думаю, что да. Сергей каждой клеткой был связан с Россией. Европой не интересовался, Америку знал только эмигрантскую и добровольно не выходил за пределы так называемого «русского гетто». Он не понял и не принял эту страну, хотя заочно любил ее со времен ранней юности и хотя именно Америка первая оценила масштаб его литературного дарования. Мало того, что почти всё, что он написал, издано по-английски. Десять публикаций в журнале «New Yorker», которые осчастливили бы любого американского прозаика, были Довлатову, разумеется, лестны и приятны, но не более того.
Поэтому я посмею не согласиться с Петром Вайлем, который утверждал: «Что до чужбины, то Сергею в Америке нравилось. Плюс к его преданной любви к американской литературе, плюс к тому, что только здесь он утвердился как писатель… Довлатову тут нравилось по-настоящему…»
К сожалению, «реальная» Америка ему не нравилась. Точнее, он ее не знал. Настоящей трагедией для Довлатова была глухая стена, которую советская власть воздвигла между ним и его читателями в России.
Довлатов страстно мечтал о литературном признании на родине и по иронии судьбы не дождался его.
Почему невинный вопрос флорентийского студента задел меня и вовлек в попытку сравнения абсолютно несравнимых по творческим параметрам Бродского и Довлатова?
Наверно потому, что, пользуясь новоязом, «по жизни» между ними было много общего. Они – погодки, ленинградцы, эмигранты, оба жили и умерли в Нью-Йорке. Оба ушли от нас слишком рано, и ни тот ни другой не вернулся домой. Вернулись их произведения, и Бродский еще при жизни, а Довлатов – посмертно стали идолами и кумирами любителей русской словесности. Впрочем, слава Бродского и популярность Довлатова имеют совершенно разные корни.
Бродский, хоть многие и считают его первым поэтом России конца XX столетия, в силу своей элитарности и сложности, не стал «народным» поэтом, как, по той же причине, не стали народными поэтами Мандельштам,
Пастернак и Цветаева. А популярность Сергея Довлатова среди читающей России на стыке двух веков сравнима разве что с популярностью Владимира Высоцкого в 60—70-х.
Разумеется, «виноват» в этом и образ самого автора, умело спаянный с образом своего героя: несчастливого, щедрого, великодушного, полупьяного, слегка циничного и романтичного, необычайно созвучного эпохе, стране и ее обитателям.
P.S. Хорошо зная и Бродского, и Довлатова, я часто думаю о, возможно, несущественных, но ощутимых различиях между Первым Поэтом и Первым Прозаиком:
1) Бродский писал трагические стихи высочайшего духовного накала, но при это был человеком веселым. Довлатов писал очень смешную, абсурдистскую прозу, но нравом обладал пессимистическим.
2) Бродский в свою литературную кухню никого не пускал и терпеть не мог ни писать, ни рассказывать о своих проблемах. Довлатов щедро делился с читателями своими «хождениями по мукам», сделав из них большую литературу.
3) Бродский, человек насмешливый и остроумный, щедро разбрасывал свои «mots», никогда к ним не возвращаясь. Ироничный Довлатов из придуманных, услышанных и подслушанных острот, реприз, реплик и анекдотов умудрился создать новый литературный жанр.
4) У Бродского на письменном столе царил беспорядок, переходящий в хаос. Довлатов содержал свое рабочее место в идеальном порядке: бумаги рассортированы, карандаши идеально заточены и торчат из специального стакана.
5) И главное: Бродский любил кошек, а Довлатов – собак.
Мне бы хотелось сохранить память о Сереже Довлатове 1967 года, когда он был молодым начинающим прозаиком.
Вечер. Зимний, белый от снега Ленинград. Снежинки кружатся вокруг уличных фонарей. Исаакий в инее, словно сахарный. На тротуарах чернеют блестящие мазки накатанного льда. Я спешу к автобусной остановке на Исаакиевской площади навстречу Довлатову. Сергей виден издалека в коричневом пальто нараспашку. Светлеет лжегорностаевая королевская подкладка. Он без перчаток и без шапки. Черный бобрик волос покрылся корочкой заледеневшего снега, на ресницах нерастаявшие снежинки. Подмышкой у него папка с рассказами, которую он молча протягивает мне.
…И предвкушение чуда, когда, придя домой, я застывшими руками развяжу тесемки этой папки и начну читать. Жизнь еще впереди…
Охота за мэром собчаком
В январе 1992 года мои друзья привезли из Петербурга любительскую видеокассету выступления Собчака на Дворцовой площади 20 августа 1991 года, на второй день после путча.
Сотни тысяч людей. Случайно выхваченные из толпы радостные и полные энтузиазма лица. В глазах гордость за свой город и своего мэра. И сам вдохновенный и мужественный Собчак выглядел как настоящий народный герой.
На другой день я взяла в библиотеке его книгу «Хождение во власть» и заказала в информационном агентстве всё, что было написано о Собчаке за последние два года в русской, американской и английской периодике. Прочтя статьи и заметки, интервью, письма к нему, стихи и частушки о нем, я была озадачена тем, какие противоречивые, прямо-таки взаимоисключающие чувства вызывал у своих сограждан Анатолий Александрович.
«…Собчак, конечно, сильный политик, сильная личность. Но это лидер, ориентированный на Запад, на либеральные круги Европы и США. Для России это означает разбазаривание национального богатства… То есть объективно это враг… Именно враг».
«Собчак на жаргоне чукчей выбракованный пес, от которого никакой пользы, только кормить надо».
«…Ради всего святого, ради будущего возрождения России, держитесь! Только вы один способны возглавить наше государство. Вы умница, вы смелый… А травля? Ну что ж, псы всегда были… В конце концов их поглотит ад, а ваша звезда будет сиять вечно!»
«…Анатолий Александрович! Я вас люблю! Хотя знаю, что никогда не увижу вас, разве что изредка по телевизору. Мне 24 года. Многое было в жизни. Но так сильно и больно не было никогда… Мне всё в вас безмерно дорого: и ваше упрямство, и гордость, и страсть к справедливости… Нет никого, за кого я отдала бы жизнь, не раздумывая… Я вас так люблю, что мне достаточно знать, что я живу на одной земле с вами…»
А вот примеры посвященных Собчаку поэтических произведений самых разнообразных жанров.
Частушка:
А сколько нашенских ребят
С парнями не встречается.
Им больше нравится Собчак
Он матом не ругается.
Перу некоего Г.Григорьева принадлежат и посвященные Собчаку мрачные, апокалиптические строфы:
Надменный, в адмиральском кителе,
Шел гордо к роковой черте
Колчак, рожденный в граде Питере,
Чтоб стать правителем в Чите.
Перекликаются события,
И есть наверно тайный знак
В том, что сегодня правит Питером
В Чите родившийся Собчак.
Как всё по-нашему, по-русски…
Товарищами из ЧК
Колчак расстрелян был в Иркутске.
Что ожидает Собчака?
Собчак настолько меня заинтриговал, что я послала письмо в американский журнал «Vanity Fair» с предложением написать его литературно-политический портрет. В заявке я написала также, что впервые за семьдесят пять лет в России к верхнему эшелону власти пришел политический деятель, хорошо говорящий по-русски. Конечно, Ленин получил университетское образование, но говорил заумно и сильно картавил. С одной стороны, это могло быть данью его дворянского происхождения, с другой стороны, – у простого человека возникали подозрения, уж не еврей ли он? Архивные материалы, обнаруженные Мариэттой Шагинян и обнародованные Говорухиным в фильме «Россия, которую мы потеряли», подтвердили эти смутные догадки.
У Сталина был акцент, густой, как геркулесовая каша.
Словарный запас Хрущева состоял из 150 слов, половина которых были матерными.
Брежнев не произносил половины согласных русского алфавита. Вспомним хотя бы его «сосиски сраные», что в переводе на русский означало социалистические страны.
Горбачев заменял букву «г» мягким южно-русским или украинским «х». Это-то ладно, но он, выпускник Московского университета, был не в состоянии коротко и логично изложить свои мысли. Они ползли бесконечно, как фарш из мясорубки. Ельцин говорил дубовым языком, пропитанным номенклатурными штампами.
В отличие от них Собчак обладал богатым словарным запасом и говорил на действительно «великом и могучем». Его блестящие выступления в Верховном Совете, остроумные реплики и разящие аргументы доводили до слез тогдашнего председателя Совета Министров СССР Николая Ивановича Рыжкова.
Редакции понравилась моя заявка, и тогдашний главный редактор «Vanity Fair» Тина Браун пригласила меня на интервью:
– Ваша идея нам импонирует, похоже, что Собчак и впрямь любопытная фигура, но название «Между Сциллой и Харибдой» никуда не годится. Девяносто девять процентов американцев понятия не имеют, кто такие миссис Сцилла и миссис Харибда. Название должно быть завлекательным и доступным. Мы решили заказать вам статью. Ваша задача – «get under his skin», иначе говоря, «влезть ему под кожу». А для этого надо поговорить со множеством людей – бывшими и теперешними коллегами, политическими противниками, друзьями, врагами, женами и любовницами. И, конечно, вы должны встретиться и взять интервью у самого Собчака.
– Никаких проблем, – ответила я, поражаясь собственному нахальству.
– Вы могли бы через неделю вылететь в Петербург?
– Хоть завтра.
– Ну и прекрасно, – сказала Тина. – В добрый час!
Прижимая к груди драгоценный контракт, я вышла на Мэдисон-авеню. Смеркалось. Зажглись фонари. Кружил и вился мокрый снег и, едва достигая тротуара, превращался в грязное месиво. Был конец рабочего дня. Из дверей офисов вываливался народ и, распушив зонты, устремлялся к автобусным остановкам. Кстати, зонты под снегопадом я увидела впервые только в Америке. Мы, русские, от снега не спасаемся, мы его приветствуем. Итак, зонты шуршали, сталкиваясь друг с другом. Четырехрядная вереница автобусов, такси и лимузинов, злобно сигналя, застыла в безнадежной пробке. Казалось, что не то что до Петербурга – до следующего перекрестка доехать невозможно.