Петербургский мэр их всех заткнул за пояс своим экстерьером. Рост, стать, барственная осанка, итальянский костюм.
Он едва заметно косил, и этот легкий физический недостаток придавал его лицу некую загадочность. У меня он вызвал щемящий прилив нежности – точно так же косил мой папа.
Собчак встретил нас с Борисом на пороге кабинета, пожал руки и извинился за опоздание.
– Я вас запланировал на шесть часов, но потом всё резко сдвинулось. Очередной конфликт с нашими придурками депутатами. Они хотят утверждать в должностях всех моих заместителей и руководителей комитетов. И еще желают распоряжаться городским имуществом. А на самом деле депутаты не должны распоряжаться имуществом и никого назначать. Депутатские решения – коллегиальные, и какими ошибочными или преступными они ни были, персональной ответственности за это не несет никто. А особенность исполнительной власти в том, что каждый отвечает персонально за свою сферу деятельности.
Я преподнесла Анатолию Александровичу два подарка: один – «для дела», другой – «для души». Для дела – телефонный аппарат в форме красной дамской лакированной туфли на высоком каблуке (новинка из модного тогда магазина «Sharper Image»), а для души – сборник Иосифа Бродского «Конец прекрасной эпохи».
Собчак полюбовался туфлей-телефоном, потом открыл книгу и прочел автограф.
– Молодец, Иосиф! Вы знаете, я Бродскому и звонил, и писал, чтобы пригласить его в Петербург. Ведь мое поколение помнит этот суд. Все эти люди живы и сегодня – и судья, и присяжные, и свидетели обвинения. Его приезд будет серьезным событием в жизни города. Передайте ему мое настоятельное приглашение. Скажите, что мы очень его ждем и постараемся, чтобы ему было интересно. Ведь я знаю по стихам, как он любит этот город!
Было очевидно, что Собчак и тронут, и польщен. А когда он узнал, что профессор Давидович, у которого он учился в университете, – мой отец, – «Сезам», действительно, открылся, и я получила безлимитный доступ к Собчаку и другим интересующим меня лицам.
Года два спустя стало известно, что Собчак лично законтактировал с Бродским. Он приглашал Иосифа в Питер и обещал окружить его царскими почестями: особняк на Каменном острове, личный кардиолог, встречи и приемы в его честь. Анатолий Александрович любил «блеск, и шум, и говор бала» и хотел сделать приезд нобелевского лауреата светским и культурным событием года.
Однако Бродского совершенно не прельщала перспектива народного ликования по поводу его появления в родном городе. Они с Барышниковым не раз обсуждали возможный свой приезд в Петербург, но только в качестве частных лиц – без официальных встреч, без помпы, без света юпитеров. Одним из вариантов было приплыть на пароходе с туристской группой из Хельсинки. Туристы проводят в городе три дня и ночуют на пароходе. Такой вариант, кажется, даже визы не требует. Иосиф шутил, что для сохранения полного инкогнито он наденет парик, а Миша наклеит усы и бороду… Или наоборот: Иосиф – бороду, а Миша – парик. Впрочем, этот план так и не был осуществлен.
В марте 1995 года Собчак приехал в Нью-Йорк. В программу его визита входила и встреча с Бродским.
Собчак остановился в «Waldorf Astoria» и пригласил Иосифа на завтрак в 9 часов утра. Бродский приехал, но потом сожалел и ворчал, что зря согласился. Не на саму встречу, – Собчак ему понравился. Его гордость была уязвлена тем, что у петербургского мэра все ланчи и обеды были заняты более важными встречами, и для Бродского нашлось только раннее утро. «Не могу понять, – сокрушался позже Иосиф, – чего это я к нему в такую рань потащился…»
На мой вопрос, уговорил ли его Собчак ехать в Питер, он ответил, что еще ничего не решил. Но 6 апреля Иосиф позвонил мне из Саут-Хэдли и спросил, есть ли у меня координаты Собчака.
Приехав через два дня в Бостон, Бродский дал мне письмо Собчаку, разрешил прочесть, сделать себе копию и попросил как можно скорее отправить в Петербург. Вот что он писал:
«…С сожалением ставлю Вас в известность, что мои летние планы сильно переменились и что, судя по всему, навестить родной город мне на этот раз не удастся. Простите за причиненное беспокойство и хлопоты; надеюсь, впрочем, что они незначительны.
Помимо чисто конкретных обстоятельств, мешающих осуществлению поездки в предполагавшееся время, меня от нее удерживает и ряд чисто субъективных соображений. В частности, меня коробит от перспективы оказаться объектом позитивных переживаний в массовом масштабе; подобные вещи тяжелы и в индивидуальном.
Не поймите меня неверно: я чрезвычайно признателен Вам за проявленную инициативу. Признательность эта искренняя и относящаяся лично к Вам; именно она и заставила меня принять Ваше приглашение. Но боюсь, что для осуществления этого предприятия требуются внутренние и чисто физические ресурсы, которыми я в данный момент не располагаю.
Бог даст, я появлюсь в родном городе; видимо, это неизбежно. Думаю, что лучше всего сделать это в частном порядке, не производя слишком большого шума. Можете не сомневаться, что Вы узнаете о случившемся одним из первых: я поставлю Вас в известность, возникнув на Вашем пороге».
Несколько слов о судьбе моей статьи. Вернувшись домой в Бостон в апреле 1992 года, я отключила телефон и, с короткими перерывами на сон и кофе, написала за месяц свое сочинение под названием «I Too Have a Dream» («Я тоже мечтаю»).
– Вы действительно «влезли Собчаку под кожу», – похвалили меня в редакции.
Итак, статья понравилась, журнал «Vanity Fair» ее принял, и мне заплатили гонорар. Однако четыре месяца спустя она все еще не была напечатана. За это время главный редактор Тина Браун покинула «Vanity Fair» и возглавила журнал «The New Yorker», а ее кресло занял Грейдон Картер. «Похоже, что твоя "собчакиада" под угрозой, – сказал приятель, опытный американский журналист. – Новый главный редактор обычно является новой метлой и выметает за порог весь портфель своего предшественника, то есть меняет направление журнала».
Я томилась еще месяц и, наконец, позвонила Грейдону Картеру.
– К статье претензий нет, миссис Штерн, она нам по-прежнему нравится. Проблема в другом. После путча ваш Собчак ничего выдающегося не сделал. Чем Собчак заслужил место на наших страницах? Допускаю, что на российской политической сцене он яркая фигура и российским читателям интересен. А нам? Давайте подождем, пока Собчак станет президентом или совершит нечто из ряда вон выходящее. Ваш материал не устареет.
Я ждала публикации четыре года, но так и не дождалась. И правда, ничего выдающегося Анатолий Александрович Собчак сделать не успел или не сумел. «Нечто из ряда вон выходящее» сделали с ним.
Встречи и приключения в пути
Почти каждый человек обуреваем какой-нибудь страстью. Один любит делать деньги, другой – их тратить. Один – игрок, другой – кулинар. Один – охотник, другой – коллекционер спичечных коробков.
Моя страсть – путешествия, точнее, жажда постоянного перемещения в пространстве. В три года я убегала из дома, в шесть – из интерната, в школьные годы – из пионерского лагеря. Может, и выбор геологической профессии, в конечном счете, был продиктован этой страстью? В Советском Союзе, в экспедициях, я много чего повидала, но за границу меня не выпускали. А в эмиграции «щуку бросили в реку». Моего мужа Витю приглашали преподавать в разные страны и участвовать в неординарных проектах. И я его сопровождала. Прелесть этих поездок заключалась в нетуристическом образе жизни. Мы внедрялись в чужую страну и учились жить по чужим правилам. По натуре я не турист, и меня не вдохновляют двухнедельные поездки с гидами: «Посмотрите направо – отель, посмотрите налево – бордель». Всё это можно увидеть дома, сидя в халате, с чашкой кофе перед телевизором или компьютером. А знакомства с неординарными людьми и «попадания» в неожиданные ситуации – совсем другое дело.
Вот несколько эпизодов и встреч, произошедших со мной в разное время, в родной стране и в эмиграции.
Ужин в Тбилиси
1972 год. Командировка в Тбилиси на научную конференцию. После очередного заседания мы с коллегами отправились в Грузинский национальный музей и даже умудрились попасть в закрытую в тот день коллекцию из Золотого фонда. Там, изображая знатока-искусствоведа, я несла какую-то чушь перед картиной с Георгием Победоносцем. То ли сослепу, то ли со вчерашней пьянки, я объявила, что эта картина отличается от всех известных в мире, потому что на ней Георгий Победоносец изображен протыкающим копьем змея не сидя на коне, а стоя на земле.
– Вы действительно не видите коня? – раздался мужской голос с легким грузинским акцентом. Сзади стоял пожилой человек. Приятное лицо, седая с черными «прожилками» шевелюра, изящно подстриженные усики, мягкая улыбка. И тут в моих глазах щелкнул какой-то выключатель, и на картине передо мной возник мощный круп коня, с высоты которого Георгий Победоносец расправлялся со своей жертвой.
– Вы бы хотели водить у нас экскурсии? – спросил незнакомец. Коллеги хихикали, а я от смущения чувствовала себя проткнутым змеем.
Человек добродушно рассмеялся, протянул руку мне и моим коллегам и назвался. Это был Ладо (Владимир Давидович) Гудиашвили, знаменитый художник, последователь великого Пиросмани.
Мы разговорились, и Ладо пригласил нас, всех пятерых, на ужин. Спасибо непревзойденному грузинскому гостеприимству.
Ладо принимал нас один: мы не видели ни членов семьи, ни прислуги. Возможно, просто в тот вечер никого из домочадцев не было дома. Но ведь кто-то приготовил этот грузинский пир. Нас смущало, что Ладо то и дело вскакивал и обходил стол, доливая всем вино. На наши протесты он махал рукой: «Я люблю гостей».
Мое внимание привлек висящий на стене в столовой карандашный рисунок в раме красного дерева: девушка в широкополой шляпе, с едва склоненной головой. В правом нижнем углу рисунка темнело пятно, будто он был залит кровью. Или вином?
– Узнаете? – спросил Ладо.