Сколько прошло? Час или два? А может больше? Время в темноте растягивается, а невеселые мысли, всегда появляющиеся с приходом тьмы, только усиливают это заблуждение.
Да и бомж куда-то подевался со своими загадочными советами, поговорить не с кем. Не с этими же… Предателями. И то, мягко говоря. Была бы воля, записал бы их ещё и в еретики, и в палачи, и в уроды, да в кого только не записал бы… А в мутантов бы в первую очередь!
Причем злости не было. Было какое-то злорадство. В первую очередь на себя. На самолюбование и жизнь одним днем, причем жизнь не слишком праведную. Случалось, и поворовать, случалось, и обмануть. Ну а девок, кинутых им, не счесть. Поэтому он шибко не удивился, что так же поступили с ним. А чем он хуже остальных? Почему он может чувствовать себя хозяином жизни, а другие нет?
С волками жить, по-волчьи выть… Ой, ли? А так ли это? А не сам ли он виноват, что вокруг все так, и все такие? Не от своего ли поведения, не от своего ли собственного желания так жить?
А в прочем, какая теперь разница? Все равно по-другому попробовать не доведется. По-человечески. Его-то Пират в первую очередь замучает. Но даже если допытается у «этих», куда делся его тайник, все равно Шмелю ничего не светит. Этот бандит не любил оставлять хвостов, тем более Федор уже поделился раз тайной информацией с посторонним.
Так что же теперь думать об этом?
Темнота убаюкивала. Федор не заметил, как темнота естественная сменилась тьмою сна, тем более, что столько интересного случилось за последние часы… К тому же, причитания его бывшей не просто убаюкивали, а выталкивали уставшее сознание в царство Морфея.
Разбудил его скрежет ключей в личине. Федор открыл глаза, но света все ещё не было. Он для верности насколько раз моргнул, проверяя, не померещилось ли.
Дверь помещения, словно откликнувшись на его мысли, тихо заскрипела, открываясь… Кто-то вошел, но явно не Пират. Тот бы закатил концертную программу, как пить дать. Дверь, снова заскрипев, захлопнулась.
В следующую секунду свет фонарика вспорол темноту, выхватывая из нее, то металлический стол, то Петьку-урода, то Машку-отступницу. И остановился на нем, мешая рассмотреть вошедшего.
— Федор! — Раздался сиплый голос. Знакомый, но ещё не распознанный. Голос того, кто узнал его у дрезины. — Шмелев!
— Чем могу помочь, любезный?
— Что, не узнал? — Голос от волнения засипел ещё сильнее. Потом говоривший, словно спохватившись, быстро направил фонарик себе в лицо, осветив знакомые черты. И шрам на шее. Ничего себе подарок!
— Это же я! Соловей! Помнишь?
Как тут не помнить. Отличный парень. Певец. Соловей прямо. Откуда и кличка пошла. Вместе баб портили за восточной стороной кольца. Ох и веселились, пока… Пока в одно прекрасное мгновение один прекрасный ревнивый муженек не выловил «с поличным» Певца. И не приставил к его горлу серп. Где уж добыл, это для Федора всегда оставалось загадкой. Но, тем не менее, если бы не случайное вмешательство Шмеля, то жить пришлось бы Соловью уже с отрезанной головой, что вроде как не очень удобно. В общем, спас его тогда Федор, но вот искалеченные голосовые связки остались испорчены на всю жизнь, впрочем, как и репутация горе Дон Жуанов. В пылу спасения друга, Шмель несколько не рассчитал силу своего удара, дополненного какой-то фигней типа сковородки, и обоим пришлось срочно и навсегда покинуть восточную часть метро.
— Соловей? Ты здесь какими, извини, чертями оказался?
— Да после той нашей последней веселухи «не с руки» мне больше петь, а раньше, сам знаешь, только этим хлеб и зарабатывал. Ничего не умею больше, разве что готовить. Вот поскитался чуть-чуть, да и прибился к этим… Дозорным у них свой пай отрабатываю, да поварю периодически, когда их повар в хлам укушается.
— Ну, а какого тебе здесь-то надо? Если ж поймают, не поздоровится.
— Не поймают! — С довольной рожей Певец начал снимать веревки с рук Федора. Я же им за повара иногда, забыл? Вот и приготовил им сегодня чудный напиток из Глюк-грибов. Ну, из таких, что красным в белую крапинку в темноте светятся, может, знаешь? Не? Ну, в общем, приятные им сегодня, да впрочем, и завтра всем сны светят. Ну что, пойдем?
— Пойдем! — Решительно проговорил Федор и направился на выход, потирая затекшие руки.
— А эти?
— Эти? — Шмель обернулся ненадолго, потом махнул рукой. — Эти пусть сами объясняют Пирату, кто спер его заначку, как впрочем, и Федора Шмелева тоже. — Потом резко развернулся и зашагал на выход. Но не сделал и шагу, как заголосили оба предателя, перебивая друг друга.
— Федь, прости меня! Я обратно вернусь…
— Друг, не губи, не оставляй на растерзание этим…
— Федя, Федь. Я сделаю все, что ты захочешь. Свадебку быстро организуем, совет, сделаем тебя папиным замом.
— Брат, друган. Ну, там по-братски разберемся. Мне че, Машки для тебя жалко? Хочешь, по очереди будем?
— Стоп! Прекратили оба! — Шмель остановился в дверях, с отвращением поморщившись.
Внезапно его охватило странное состояние. Словно он оказался сразу в нескольких местах одновременно. И не состояние это вроде, а дурной, вызванный галлюциногенными грибами, и страшный одновременно сон.
Здесь «эти», со своими мелкими и низменными желаниями. Тут непонятно откуда взявшееся осознание происходящего и того что будет, если он уйдет просто так, втихую, оставив все как есть. И грязный, вонючий дед, вещающий над ухом…
— Что рыжий? Тяжко? — Голос доносился из темноты открытой двери. — Нелегко на перепутье? Неуютно?
Старик прокашлялся, что дало время Федору осознать, что если он уйдет со станции просто так, то на самом деле вряд ли чего измениться. Сладкая парочка может и получит свое, но он от этого ничего не выиграет. Наоборот, Пират с утроенной энергией примется его разыскивать. И Федор не сомневался, что найдет. Сейчас же вся банда благодаря Певцу была в дурмане, а это удобный случай, чтобы покончить со всем разом…
— Хорошие мысли. Неприятные, но хорошие. Взрослые, я бы даже сказал. — Голос бомжа, хриплый но глубокий, опять возник из прохода. — В данный момент, как раз то, что надо. Без сомнений, без раздумий, без сожалений. Дерзай, парень.
Федор обернулся к связанным. На его лице образовалось неприсущее ему выражение. Какого-то злорадства и неутоленной мести. Серые глаза сверкнули в полутьме, а рыжая шевелюра вздрогнула, когда он наклонил голову, посмотрев на свою уже бывшую любимую. Та нервно заерзала на стуле.
— Итак, друзья! На что вы готовы пойти ради свободы, жизни и так любимого вами продолжения рода? — Усмешка исказила правильные черты его лица, но он совершенно не собирался скрывать, что доволен. Месть может быть местью только в том случае, когда она исполняется без раздумий. Потом будут раздумья, потом будут муки совести, и потом возможно появятся сожаление. Сейчас, когда обстановка давала ему такую возможность, глупо было ее не использовать, при чем со всей бесчувственностью и жестокостью, как с ним поступали другие…
— На все! — Без раздумий тут же воскликнул Петька. Машка тем временем съежилась под взглядом Федора, опять заерзала на стуле, но все же еле слышно прошептала:
— На все…
— Вот и славненько, — вновь усмехнулся Федор, потерев руки, и бросил певцу: — Соловей, освободи их, выдай по ножу, и присмотри, чтобы они позаботились о каждой сволочи на этой станции. Если откажутся, убей их. Сделаешь? — Тот внимательно и очень серьезно посмотрел на старого друга, как будто сомневался в здравии его ума, но всё-таки кивнул в знак согласия. — Вот и отлично. Борова только не трогайте, пусть живет. Когда он проснется, думаю, ему будет весело…
— А ты страшный человек! — Заметил бомж, растягивая слова, словно смакуя фразу целиком. Он шел рядом, даже не взглянув, на то, что происходило сзади. Там где Машка с Петькой под чутким руководством танцора устраивали кровавую расправу.
— Ты себя-то в зеркало видел? — Тут же хмыкнул Федя, лишь слегка пожав плечами. — Кажись, ты страшнее, батенька.
— Уродство наружное ни что в сравнении с уродством внутренним, — тут же ответил тот с некоторой долей гордости в голосе. — Я не чудовище, а всего лишь урод, потрепанный жизнью…
— Слушай, — резко оборвал его Федя, остановившись. Он посмотрел в щелки глаз, словно пытаясь что-то разглядеть, но быстро отвернулся. Белесый, затянутый пленкой мертвый зрачок вызывал неприятное ощущение. — Ты что пристал ко мне сегодня? Со своей дурацкой философией и нравоучениями! Нафиг мне все это сдалось? Я спрашиваю: нафиг?
— Жить лучше будешь…
— Жить лучше? Как? Как в этом мире можно жить лучше? Жить надо было тогда! Когда мы только встретились с тобой, и ты ещё не превратился в мое самое умное второе «я». Хватит! Уходи! Это другой мир. Жестокий. И правила в нем жестоки. Здесь нет места для глупых душевных терзаний и жалости к твоим врагам. Иначе и этот мир, страшный и несуразный, может исчезнуть. Здесь другие правила… Возможно не самые хорошие, но все же лучше тем те, что ты ещё не забыл. Или я… Короче уходи. Я знаю, как мне жить.
— Эй, Шмель! — Раздался сзади сип Соловья. — Ты чего там с пустой колонной общаешься? Или где-то моей похлебки уж урвал, стервец рыжий? Давай, не томи. Едем…
Федор обернулся, но никакого бомжа не было и в помине. Лишь непонятно откуда взявшийся сквозняк шевелил разбросанный тут и там мусор, да пологи палаток бандитов. Пора было уходить со станции…
Безумное дело
«Ад опустел… Все демоны здесь…» Уильям Шекспир.
— Паспорта. — Промычал здоровый детина, почесав свою лысину и глядя куда-то в сторону откровенно скучающим взглядом. Он развалился на мешках с песком, сложенных таким образом, что они образовывали нечто вроде сидения. Двое подростков неопределенного возраста, мальчик и девочка, в недоумении уставились на него, пихая друг друга локтями и не решаясь заговорить.
— Ну, или… — Детина запихал палец в нос, после чего размазал содержимое по одному из мешков, и указал этим самым пальцем на темный тоннель. — Валите, откуда явились.