— Аннушка! — Встрял в разговор кладовщик. — Нельзя так говорить! Ты с ума сошла!
— Иди ты, Михалыч, знаешь куда? — Она сверкнула на него грозным взглядом, потом схватила девочку и потащила за собой. В палатку. — Это моя дочь! Моя! И она всегда будет моей!
— Уже нет, — Ивану то ли послышалось, то ли юродливый и вправду это произнес. Слушать было уже некого. Анна Петровна скрылась с ребенком в палатке, а кладовщик стоял и обтирался возле нее. Видимо ожидал какого-то результата. Поэтому Иван и прислушался к звукам вокруг, и не зря. Наконец, юродливый прошептал. — Она уже не твоя дочь…
Тьма зашевелилась и преобразовалась в фигуру матери и девочки. Женщина тащила ее волоком по перрону и кричала:
— Я тебя проклинаю! Слышишь? Проклинаю!..
Иван открыл глаза, выпрыгивая из липких объятий сна, и снова, словно, в нем утопая. Взгляд вновь уткнулся в почти осязаемую темноту. Но теперь она была другая. Кое-где разбавленная огоньками дежурных ламп. И костерок еще тлел.
Иван оглянулся. Очевидно, он задремал прямо у костра, ожидая, когда юродливый что-нибудь выкинет. Юродливый… Напротив его не было. Черт! Проспал.
Горе вскочил и огляделся уже более тщательно. Зачем, спрашивается, он притащил его на станцию? Вот теперь бегай, разыскивай. Куда же он мог подеваться? Он инстинктивно направился к палатке Анны. И не ошибся.
Выглянув из-за колонны, Иван оторопел. Рядом с палаткой стоял юродливый с длинным посохом в руках. На конце этого шеста светился огонек, неяркий, голубого цвета. Светился словно сам по себе, ни фитиля, ни фонаря при этом не дозорный не видел. Напротив него стояла девочка с таким же огоньком в одной ладони, заботливо укрывая его второй. Старик рисовал на ее лице какие-то знаки пальцем, и что-то странное то ли бормотал, то ли пел.
Что он делает? Зомбирует? Иван не был в этом уверен, но по метро ходило столько слухов, причем один страшней другого. Он подобрался, покрепче сжал в руках автомат и бросился вперед. Но не успел. С еле слышным звуком затягиваемого воздуха, они исчезли. Только странный огонек еще несколько мгновений мерцал при входе в палатку.
От неожиданности Горе замер, не понимая пока, что должен сделать. На такой случай дозорных не готовили. Вдруг, он сорвался с места и влетел в палатку, громко крича.
— Анна! Анна! — Та приподняла голову, ничего не понимая. А затем резко вскочила, явно сообразив, что что-то случилось.
— Что? Где? — Глаза ее блуждали, совершенно не собираясь замечать стоящего в пологе палатки Горе. Тот подошел и легонько встряхнул ее, положив руки на плечи. Только тогда она обрела осмысленный вид.
— Где твоя дочь, Анна? — Спросил он, удерживая ее за плечи. — Где она?
Та показала рукой на небольшую деревянную койку и пошла туда, скинув одеяло на пол. И тихо-тихо заскулила, поднимая от кровати руки, в которых находилась теперь странная кукла, напоминающая очертанием и окраской одежды девочку. А самой Даши не было и в помине. Иван слушал рыдания женщины и не мог поверить себе. Как быстро меняется у людей настроение, да и от этого сами они. Недавно проклинала, а теперь вот льет слезы… Любит.
Его размышления прервал толчок в спину. Некто, видимо сильно торопился, и не учел, что сразу за пологом палатки может кто-нибудь стоять. Горе обернулся и увидел осевшего от неожиданности на пол Михалыча. Тот не спал уже вторую ночь, поэтому и слышал рыдания и крики в палатке Анны. Надо отдать ему должное, не смотря на свой возраст да хиленькую, потрепанную временем фигурку, он все же поспешил на помощь.
— Здорова, Михалыч, — поприветствовал его Иван, протягивая тому руку. — Как жизнь «молодая»? Не чихаешь?
— Ваши шутки здесь не уместны, молодой человек! — Заметил тот, тем не менее, принимая протянутую в помощь руку и поднимаясь. — Тут, можно сказать, горе у человека…
— Можно сказать? — Иван поднял брови, и несколько раздраженно промолвил: — Можно сказку рассказать, а здесь реальное горе!
— А я ведь предупреждал! — Заметил Михалыч.
— О чем? — Зашмыгав носом, пробормотала женщина, оборачиваясь. — О чем ты, старый хрыч, предупреждал?
— Но-но! Попрошу без оскорблений. Сама ты, Аннушка, во всем виновата! Не надо было дочку свою проклинать! Она все-таки ребенок!
— А ну говори, дьявол старый, что знаешь! — Женщина так и подскочила на месте, бросившись с кулаками на кладовщика, но путь перегородил опять тот же Иван, в которого она уперлась, словно в дерево, и пыталась теперь только руками достать Михалыча. Тот, отойдя на шаг и чувствуя защиту в лице дозорного, горделиво приосанился с презрительной миной и пробормотал себе что-то под нос.
— Что? — Теперь не выдержал уже Горе. — Хватит мямлить! Говори, что знаешь!
— Ну не столько знаю, сколько… Есть у меня одна теория.
— Блин, Михалыч! — Чуть не обиделся Иван. — Я же сейчас отпущу ее!
— Все! Все! — Тот испуганно отошел еще на один шаг. — Слушайте!
— Давай, уже.
— Тогда, еще до катастрофы, я сказки собирал, былины разные. Так вот. Была там одна даже не былина, а так поверье. Вроде как считалось, если проклянешь своего ребенка, то он исчезнет, а семью потом будут преследовать несчастья, пока не сгорит сам дом, в стенах которого это случилось. Так вот, там еще какой-то научный умник исследование свое проводил, и типа наисследовал, что проклятые дети никуда не исчезают. А забирает их некий старичок Лесовик, что в глубокой лесной глуши живет и людям никогда на глаза не показывается. С проклятыми детьми он добр, а вот с их не очень радивыми родителями совсем наоборот.
— Так что же ты нам тут хочешь сказать, что это у нас тут Лесовик появился?
— Ну, Лесовик не Лесовик, но что-то похожее.
— Да ты понимаешь, что говоришь? — Возмутился Иван. — Какой к черту Лесовик? Деревьев в метро нет, а леса уж тем более!
— Да не об этом я. — Михалыч махнул рукой, словно на глупого ученика, который не понимал ни единого его слова. — Я говорю, что это нечто похожее, и только. Уже все, наверное, кроме тебя, Горе, знают, что метро из всего обычного и нам понятного делает нечто совершенно непредсказуемое и страшное. Вот и здесь так же. Теперь это Метровик, какой-нибудь. Ну, или метровичок.
— Нет, — возразил Иван, — пусть уж лучше Метровик, так страшнее, да и стрелять уже можно. Пойду я, пожалуй.
— А что мне делать? — Взмолилась Анна Петровна, хватая дозорного за рукав.
— Сиди и жди. Я тут недалеко в городском коллекторе, что с нашим западным тоннелем соединен, видел как-то голубое свечение…. Думаю, я знаю, где нашего Метровоя… Метростроя… Тфу ты! Метровика достать можно будет. Сейчас только команду кой-какую наберу…
— Не надо команду! — Тут же завыла Анна. — Это ж сколько стыда-то! Не надо!
— Но как? — Попытался запротестовать дозорный, но та еще больше его затрясла.
— Не надо! Я с тобой пойду. Вымолю у него дочку, сама без всякой помощи.
— А ума-то хватит? — Раздался скептичный голос Михалыча из-за плеча Горе.
— А ты с нами пойдешь! — Пообещал Иван кладовщику, лицо которого начало вытягиваться. — Подскажешь, если че…
— Но… Но… — Попытался возразить тот, но Иван уже повернулся к нему и грозно нахмурил брови. — Ножик только захвачу…
Иван еле разлепил глаза. Боль огромным пульсирующим шаром заколотила о стенки черепа, мешая думать и сосредоточиться. А руки и ноги затекли, связанные в неудобном положении.
Ешкин кот! Какой такой черт женского пола заставил его прислушаться к словам Анны. Что за мысль такая идиотская — отправиться на поиски девочки в старый городской коллектор, да еще с этими двумя, а не с хорошо вооруженными солдатами. Зато теперь они сидят где-то в глубине этого самого коллектора связанные, да еще и с хорошим сотрясением мозга на каждого. Вокруг них прыгают дети с голубыми огоньками в ладонях, а откуда-то с постамента из тьмы этого большого помещения, давным-давно пропитавшегося далеко не благовониями, вещает, словно плохое радио, скрипучий старческий голос. Он, словно мячик, скачет внутри головы и заставляет ее вновь и вновь наполнятся болью, какими-то неестественными и чужими мыслями и странными образами.
— Я есмь бремя! Бремя каждой падшей в этом мире женщины. Каждого человека, ступившего по стопам сей женщины…
Черт! Дай только выбраться. Выпутаться из этих сковывающих все движения веревок. И тогда ты узнаешь, что есьмь бремя! Бремя тяжелого кирзового сапога. И имя ему Горе! Горе так пройдется по бремени, что…
Господи, как же все оказалось просто. А то — Метровик, Метровик! Снеговик, ешкин кот. Ну, мать твою, Михалыч! Горе, сдается, пройдется и по тебе тоже. Обычная секта, управляемая безумным стариком и состоящая из одних детей, которые тоже, по-видимому, подвержены этому безумному состоянию. Не оказалось бы оно заразным! Да вообще, все клоунада чистой воды, игра на фантазиях старых маразматиков, которые, вот как Михалыч помнят всякие былины и притчи из того еще совершенно другого мира. И спец эффекты соответствующие — сухое топливо в таблетках, которое в плошках таскали детишки, да сама темнота, что даже слона укроет, если потребуется.
— Сегодня великий день, дорогие мои! — Вещал голос старика. Откуда, разобрать было невозможно — его укрывала тьма, из-за неярких огоньков вокруг кажущаяся еще более плотной. — Начало великого суда, что пробил над беспутными родителями, способными проклясть свое чадо. Нам повезло. Одна из них сама пожаловала к нам в гости, тем самым изъявив стремление пустить всепожирающую волну детской мести по всему метро! Сегодня в агонии умрет она. Завтра сгорит синим пламенем ее станция. А уж потом сила нашей мести станет их бременем, и понесут они его по всему метро, выжигая нечестивых и утопших в своей безнравственности…
А старик походу и не юродливый вовсе. Складно говорит. Ой, как складно! Да и дети не просто так тут вокруг прыгают со следами вселенского счастья на лицах. Определенно гипноз, или что-то типа того. Надо подумать о чем-нибудь эдаком. О серьезном. А то намутит еще чего с мозгами-то, тогда не выпутаться.