Они заглянули друг другу в глаза и вдруг забыли обо всём. Не было комнаты, штор, потолка, посторонних звуков. Весь мир принадлежал им. Больше никого в нём не было. А когда очнулись, одновременно посмотрели на часы и расхохотались.
— Батанов уже на работу едет, а мы с тобой ещё в постели валяемся, если бы он узнал…
Они рисовали смешные картины, обрывая фразы, торопясь досказать, от смеха не договаривал; по комнате летали странные слова, бессвязные обрывки, лишённые смысла, но эти двое понимали друг друга. И смеялись громко, до слёз, до спазм в животах. И вдруг что-то изменилось, какое-то движение пробежало по лицу Димы, он на миг замер, скривился и вскочил с кровати:
— Сейчас мать приедет. Одевайся!
Алина сидела между подушек, пристыженная, обнажённая и потерянная. Всё изменилось. Ушло чувство родства. Только что Дима был своим, родным и вдруг за секунду стал чужим, отстранённым. Отчуждение легло между ними, словно оно было третьим на любовном свидании.
— Дима, мне показалось, что я… — она сбилась и умолкла.
— Что там тебе показалось, да одевайся ты уже! Быстро!
Воронцов бросил ей джинсы и лифчик. Алина схватила одежду и закрыла лицо. Хотелось плакать, но она сдержалась. Она всё-таки опер, а не обычная девушка. Алина быстро оделась и вышла в коридор.
— Приветик! — бросила она прощание.
— Пока! — крикнул Дима не своим, каким-то нервным голосом.
За ночь мороз закрепил свои позиции. Было пронзительно холодно и тоскливо. Алина бежала по улице, подгоняемая северным ветром и сладкими воспоминаниями. Вчера, всего лишь вчера Дима был другим. Он делился с ней своими секретами, сомнениями и надеждами. А она надеялась, что сможет рассказать ему страшную тайну. В откровениях любимого мужчины возникла пауза, когда можно было рассказать ему всё, но Алина удержалась, боясь испугать его своими признаниями. Побоялась, не рассказала. Не поделилась. Момент упущен, время утекло. Следующее свидание произойдёт не скоро. Больше у неё не будет возможности сделать признание. Почему она не сказала Диме о своей беременности? Никто не даст ответа на этот вопрос. Миллионы девушек, бредущих домой после бурного любовного свидания, не могут ответить даже самим себе, почему этого не произошло. Что помешало честно рассказать любимому мужчине о том, что в любви появился третий — тот самый, ради которого и существует любовь. Алина глотала холодные слёзы, слизывая их с губ, как солёные льдинки. Именно в эту минуту она стала настоящей женщиной.
Какое страшное слово. Аборт. Что-то неприличное слышится в нём, что-то мерзкое, пакостное. Ещё в нём чувствуется скрытый приказ к действиям. Дьявольский приказ. Алина вошла в здание медсанчасти. Нужный адрес она нашла по рекламе. Удаляем беременность. Стоимость не указана. По телефону назвали сумму. Та оказалась по карману. Алина ещё долго мучилась, сомневалась. Посоветоваться не с кем. Позвонила бывшей школьной подружке.
— Ксюш, у моей знакомой проблема, просит совета, а я не знаю, что сказать, — уклончиво начала разговор Алина.
Умудрённая двумя неудачными замужествами и пятью несостоявшимися романами Ксения сразу уловила фальшивую ноту.
— Алинка, что-то случилось? — воскликнула подружка.
— Сотрудница на работе залетела, а парень никакой. Слышать не хочет о беременности.
— Линочка, ты что-то скрываешь от меня?
Алина хмыкнула. Пять лет не звонила любимой подружке. В суете и не вспоминала Ксению. Мельком слышала, как та живёт. Нашла с кем поговорить.
— Нет, Ксюш, что ты, ничего не скрываю. У меня всё отлично. Полный порядок!
— А на личном фронте? — дудела в нос подружка.
Она всегда гундосила. С детства и в любую погоду. Что-то с носовыми пазухами.
— На всех фронтах полный ажур! Так что посоветовать сотруднице?
— Аборт!
Алина вздрогнула. Страшное слово. Страшное. И пошло-поехало. Ксения долго рассказывала про свои медицинские операции, предупреждала о грядущих опасностях, но другого выхода для мифической сотрудницы не видела. Алина слушала вполуха. И без советов премудрой Ксении было ясно, что другого выхода нет. Дима никогда не женится. Ему не нужен ребёнок. Он сам, как ребёнок. За ним нужен уход, глаз и пригляд. Что там ещё требуется для маменькиных сынков? Алина вздохнула и прервала длинный монолог о безрадостной женской доле.
Затем потянулись бессонные долгие ночи, тягостные, выматывающие, без слёз и сожалений. Странно, но никаких сожалений не было. Алина была уверена в собственной правоте. Первая любовь: влюбилась, поверила, доверилась и доверила себя и своё тело. Хотела стать для Димы второй жизнью, соединить мысли и чувства, дышать с ним одним воздухом. Из всего этого остался лишь общий воздух, всё остальное нужно выкинуть на помойку, включая будущего ребёнка. И почему-то не было ненависти. Алина продолжала любить Диму. Вот такого, маменькиного сынка, несамостоятельного, безответственного. Где их взять, ответственных да самостоятельных? Вывелись мужчины. Вымерли. В новом мире выжил новый подвид мужской особи. К нему ещё долго будут приспосабливаться, а вот куда девать плод несчастной любви? Мучила неизвестность. После аборта будут осложнения. Какие? Алина представляла, как она скажет на работе про беременность. И мотала головой, запутываясь лицом в волосах. Нет. Это невозможно.
После разговора с Ксенией и нескольких бессонных ночей она записалась на аборт. Алину передёргивало от безобразного слова, хотя оно ни в чём не провинилось перед ней. Слово и слово. Есть команда для собак. Апорт. Милое такое словечко. Нужное. Понятное. Крепкое. Эти два слова различаются одной буквой, а по смыслу разные. Одно милое, второе безобразное. И Алина сжималась от страха и неизвестности.
В назначенный день поехала на операцию. Открыла дверь, в суматохе не заметила, как очутилась в палате. Запыхавшаяся женщина в белом халате скороговоркой перечислила требования: раздеться, надеть рубаху, бахилы и перейти в операционную. После — лёд на живот, лежать час, не залёживаться, переодеться и топать домой. Коротко, не очень ясно, зато доходчиво. Алина послушно кивала головой. Быстро переоделась и вышла в коридор.
И тут ей стало не просто страшно, она замерла в ужасе. Хотелось кричать, вопить и кусаться, но Алина сдержалась. Не дыша, пытаясь утихомирить бушующее сердце, она тихонько присела на стул. Вокруг толпились девушки, девчонки, подростки, школьницы. От тринадцати до семнадцати. Маленькие, юные воробышки. И щебечут, щебечут от страха. Алина похолодела. Она ещё не рассталась с юностью. Ей 23 года. Всего 23. Внутри не было взрослости. Там находилась маленькая девочка, но не взрослая женщина. А тут такое!
Алина впервые почувствовала себя древней как мумия. По сравнению с этими созданиями она была великовозрастной дамой. Девчонки покружили вокруг Алины, как птички, сбиваясь в стаю, о чём-то тихо галдели и переговаривались. Все хотели прижаться к ней, закрыться за её спиной, они теребили Алину за рукав широкой рубахи, заглядывали в глаза, о чём-то спрашивали. Алина, как могла, успокаивала заблудших овечек, забыв о собственных переживаниях.
Пропустив малолеток вперёд, она пошла на экзекуцию последней. Всё прошло гладко, как ей показалось. Только в конце что-то потянулось изнутри, словно из неё вытряхивали душу. Видимо, навсегда вытряхнули. Алина подивилась собственной выдержке, похвалила себя за выносливость и с ощущением тянущейся души добрела до палаты. Полежать ей не дали. Пришла медсестра и молча кивнула: мол, вставай, дело есть. Алина покорно побрела следом, а душа ползла позади. Все вместе пришли к доктору. Миловидная женщина брезгливо покачала головой, явно осуждая Алину за безнравственный поступок. Алина внутренне усмехнулась. Чужое презрение не трогало. Она сама себя презирала.
— К сожалению, есть осложнения, — негромко бросила женщина и пошелестела бумажками.
Слегка потрёпанные листы вздрагивали в её руках. Алина молчала.
— Операция прошла благополучно. Без осложнений. Есть одно «но» — у вас больше не будет детей! Никогда.
Как же это? Без осложнений, но детей больше не будет. Сказала, как гвозди забила. Впрочем, в женском голосе беспокойные нотки. Доктор суда боится. Не высшего, божьего, а простого, федерального. И ещё взысканий. Сразу видно — положительная дама во всех отношениях. Алина смотрела на вибрирующие пальцы и молчала. Эта женщина в день делает десятки абортов. Палаческая у неё работа. Грешница она. Великая грешница.
— Это приговор? — спросила Алина.
— К сожалению, да, — сочувственно бросила женщина, — но это не наша вина. Ваш организм так устроен. Не нужно было соглашаться на вакуумный аборт.
— Понятно, — Алина приподнялась со стула, — я пойду?
— Идите! — прозвучало властно и грозно.
Беспокойства в голосе не было. Поняла, что суда не будет. Никакого. Ни высшего, ни федерального. Можно перейти на другой регистр.
«Она же доктор, — подумала Алина, — умеет владеть собой».
В метро Алина ничего не чувствовала. Хотелось спать-спать-спать. Тянущее чувство окрепло. Из Алины будто высосали жизнь, но вскоре она привыкла к новому состоянию и забыла об аборте. Лишь изредка просыпалась от слёз, переворачивала мокрую подушку, чувствуя, что душа стала старше на сто тысяч лет. Беспечная юность закончилась там, в медсанчасти, на операционном столе.
В дверь робко постучали. Алина вытерла слёзы и крикнула, одновременно выдавливая из горла предательский комок:
— Входите!
На пороге топталась девушка, белёсая, с широким разлапистым носом.
«Не повезло девушке, — подумала Алина, напрягая память, где же она видела этот удивительный нос? — А-а, это магазин “24 часа”».
Девушка по имени Марина, Марина Квятко. Я её вызвала и забыла. А она помнит. Пришла. Волнуется. Как же, ведь она думает, что вызов в правоохранительные органы автоматически сопряжён с неприятностями. А у нас уже другие грабежи. Десятки и сотни преступлений. А этот грабёж зависнет вечным «глухарём».