— Господи, когда ты уже будешь думать не только о себе и своем творчестве (слово «творчество» жена произнесла врастяжку, манерно закатив глаза к потолку и явно издеваясь), но и о ребенке? Ребенок мучается, а ему лень оторваться от своей писанины, на улицу выйти!
В. промолчал. Он разглядывал ярко-розовый рубец от подушки на правой щеке Нины. Рубец представлял собою почти правильное латинское «V», ветвями терявшееся где-то в густых черных волосах на виске. Словно какое-нибудь хозяйское тавро на боку коровы. Глаза ее спросонья были узкими, опухшими и злыми, вдобавок она щурила их от яркого света. «Наверняка у нее сейчас изо рта пахнет», — подумал писатель. Почему он именно так подумал в ту минуту, он и сам не знал. Почему он вообще думал об этом в то время, когда его должно было интересовать нечто совсем иное?.. Эта мысль проплыла по краю сознания и эфирно улетучилась.
— О себе уж я не говорю! Хожу в какой-то рвани из секонд-хенда, туфли не сегодня-завтра совсем развалятся, а других нет! Полтора года нигде не была, людей совсем не вижу! А ему лень на улицу выйти позвонить!!
В. снова промолчал. Но его тактика оказалась бесполезной.
— Посмотри, что у нас в ванной делается! — Жена заводилась все больше. То ли усталость от недосыпания сказалась, то ли еще что, но похоже, близилась настоящая, полноценная истерика. — Обои отстают, на стенах какая-то плесень! И когда ты начнешь клеить эту чертову плитку? Все только обещаешь!
— Я работаю, — неохотно сказал В. — Ты же прекрасно знаешь. У меня нет времени. Я тоже должен когда-нибудь отдыхать. И не кричи, люди спят.
— Людей ему жалко, а ребенок собственный пусть пропадает!
— Я работаю, — повторил В., — восемь часов в день. Не развлекаться туда хожу. Зарабатываю деньги, на которые мы живем. Это физически тяжело. А потом прихожу и начинаю помогать тебе. Варю кашу, мою посуду, стираю пеленки, выношу мусор, пылесосю… пылесошу… черт его дери! Этого вполне достаточно. Что ты еще от меня хочешь? Чего тебе надо?
— Мне ничего от тебя не надо! Я хочу, чтобы ты был отец, а не что попало! Ты думаешь, я тут бездельничаю, пока тебя нет? С ребенком сидеть труднее, чем на заводе работать! Ни одной минуты свободной, даже когда спит! Сам попробовал бы!
— Я делаю все, что нужно. Все, что могу. Между прочим, немногие из моих друзей так помогают женам. Вместо этого водочку попивают да по бабам шляются. Не ори, сейчас пойду и позвоню!
Девочка плакала все громче под аккомпанемент ссоры родителей. Наконец и они были уже готовы орать в голос и плакать, но В. успел сбежать из дома. Пробираясь по темным ночным переулкам к знакомому телефону-автомату, он шептал сквозь зубы:
— Ну, стерва! Завелась! О господи, нет мне места, нет покоя…
3
Ссорились они в основном по уже упоминавшимся пустякам. Пустяки эти, однако, имели удивительное свойство не терять своей актуальности. Каждый божий день они повторялись и возобновлялись, словно многоголовая гидра, у которой на месте одной отрубленной головы вырастают две новые. В. вспомнил недавнее мартовское происшествие, еще одну ссору, после которой так же бежал из дому.
Направлялся он в тот раз на заречный оптовый рынок. Он любил путешествовать туда, переходя реку по льду. Пересекать ее зимой по мосту казалось ему трусостью. А на рынке торговали дешевым пивом, дешевыми продуктами, там обитал туманный призрак свободы. За рекой была полудеревенская слободка, нравы там царили простые и незамысловатые. К тому же путь пролегал через живописные посадки, заваленные снегом, ослепительно сиявшим под мартовским солнцем.
…Кора наста расползлась по снегу потеками и так ярко белеет сквозь голые деревья, что кажется одним жирным, неровным куском сала, уложенным сверху на землю, как на бутерброд. Всюду лежат полузанесенные снегом трупы пластиковых бутылок из-под пива, павших в борьбе за чью-то радость…
Да и сама река, еле угадываемая подо льдом… Здесь, в центре города, вдруг открывалось свободное, ничем не стесненное пространство, где гоняли лыжники и сумасшедшие на скоростных японских снегоходах, подувал свежий острый ветерок, неутоптанный снег норовил набиться в ботинки, а поодаль то и дело торчали купола храмов и строящиеся новорусские особняки. Береговой лед уже просел, пошел разломными трещинами, над рекой время от времени раздавались непонятные тревожные звуки близящейся весны. Всюду была жизнь! В. шел сквозь это великолепие и думал, как маленький: вот провалюсь сейчас под лед!.. Вот унесет… Тогда посмотрим, как будешь без меня. Тогда увидим…
И в этот момент лед у него под ногами, рассаживаясь, рявкнул с оглушительным пушечным гулом, утробное эхо прокатилось над рекой и отразилось от бетонных быков близкого моста. Огромная трещина метнулась куда-то вдаль, потерялась в снегу… Более ничего не произошло. Минуты две писатель стоял, ни жив ни мертв, творя благодарственные молитвы, а потом осторожно двинулся с места и поспешил на рынок, где вволю выпил пива и купил что-то из съестного.
Вскоре пиво подступило к глазам, и брови его спело набухли.
А вот люди собрались вокруг гармониста. Что такое?.. Да ведь Масленица сегодня, широкая Масленица! Писатель обрадовался и ни с того ни с сего погрозил кому-то пальцем.
Мужик в тулупе, валенках и без шапки, лениво откинувшись назад и вяло перекатывая во рту папироску, сидел на картонной коробке из-под импортного майонеза и, еле двигая локтями, так наяривал, так наяривал на роскошном (с серебряными накладками!) русском аккордеоне, что В. против воли захотелось сплясать. Сама мысль об этом была крамольной. Он даже не знал, как это делается. И все-таки (эх!) бесстрашно выскочил на свободную площадку перед гармонистом и (была — не была!!) стал плясать, как умел — в его танце перемешались «цыганочка» и джига, пионерско-дискотечные вихляния тазом и балетный умирающий лебедь. И вроде бы получалось даже неплохо. А может, ему так казалось, потому что он был пьян. Плясал от души. Люди давали ему место, хлопали в такт бесшабашной чечетке. А В. выделывал ногами какие-то необыкновенные фигуры; он никогда не знал, что умеет так. Он отдавался пляске с радостью отчаяния, и все это видели и понимали.
И вдруг он заметил глаза одного из тех, кто стоял рядом.
Глаза эти светились счастьем глупца, нашедшего кого-то глупее себя. Танец В. был явным отклонением от нормы. И дурак кричал: «Давай-давай!», хлопал в ладоши и, кривляясь, подтанцовывал. Но В. было все равно. Он отвел в танце душу и потом даже пошел с большой незнакомой компанией пить водку. И этот, чокаясь с писателем, все подмигивал и все спрашивал: «Ну как, пойдем цыганочку-то с выходом танцевать?» В. кивал и пил с ним, а тот и не догадывался, насколько его презирают. Писателю даже стало стыдно, что он так глубоко презирает совершенно никчемного человека, пустое место. В конце концов, дурак просто глуп и злобен. Ну и черт с ним. Дурак получил удовольствие, которое так редко случалось в его глупой жизни. Он не знал, что раскрыт, словно шпион, и в будущем его используют для дела, для контригры…
В. расслабленно, пьяно радовался жизни. Он смотрел на весеннее солнце, которое вскоре должно растопить снега, на птиц, еще неуверенно пробующих голос в серой паутине голых кустов, на огромные холодные просторы небес… Хотелось, чтобы рядом был друг, чтобы никогда не ссориться с родными людьми, чтобы жизнь получилась именно такой, какой должна быть по изначальному замыслу Творца… Назад он, однако, испытывая судьбу, пошел через реку той же узкой тропинкой (из-за выпитого было совсем не страшно), и хоть и радовался и благословлял весь Божий мир, это не помешало ему снова повздорить с женой.
И вот теперь, два месяца спустя, позвонив в «Скорую», он опять вернулся в свою квартиру. На молчаливый вопрос Нины ответил:
— Приедут. На всякий случай вещи собери.
Стараясь не смотреть друг на друга, не касаться и вообще не замечать, они занялись необходимыми делами. Девочка лежала в кровати, перевернувшись на живот, так ей было легче. Она глядела на родителей слишком серьезно, по-взрослому, и В. даже немного испугался этого взгляда. Маленький человек начал познавать мир, несущими опорами которого были неуверенность и страдание. Нужно было учиться терпеть и преодолевать все это собственной жизнью, добиваясь счастья.
4
«Скорая» явилась минут через двадцать. В темный двор врезались желтые фары, автомобиль медленно прополз вдоль подъездов, остановившись под единственным освещенным во всем доме окном. Глухо хлопнули дверцы — из машины выбрались двое людей в белом. Они поглядели наверх. В. кивнул им из окна и призывно помахал рукой. Один из врачей что-то сказал другому, тот ответил коротко и зло, и оба они вошли в подъезд.
Начинается, подумал В. С докторами их семейству удачи не было.
Однажды, когда Нина ходила еще на восьмом месяце, у нее случился сильный приступ аллергии. Вызвали. Приехали. Вчерашний студент и медсестра втрое старше. Студент сразу взял быка за рога — а чего ж ему было стесняться, когда на него здесь надеялись и от него зависели? Долго расспрашивал Нину о том, что и когда она ела, перебивал бесцеремонными вопросами, не дослушав ответ, спрашивал о чем-то другом. Медсестра с лекарственным ящиком стояла наготове и время от времени с удовольствием поправляла ошибки юного коллеги. Причем делала вид, что это ей неприятно, но такова уж ее обязанность, клятва гиппопотама…
В. сидел, смотрел, удивлялся потихоньку. Не выдержал, лишь когда жена упомянула о сроке — семь с половиной месяцев. Студент подпрыгнул с таким видом, будто его кровно оскорбили:
— А что, разве есть беременность?
— А у вас глаза есть или нет? — спросил писатель. — Живот-то вон он торчит. Могли бы обратить внимание…
Кажется, и теперь будет не лучше, подумал он. Ну да ладно, прорвемся. Первый раз, что ли.
Он открыл дверь и ждал на площадке, когда люди в белых халатах поднимутся на их четвертый этаж.