ыло так хорошо, так весело, неужели и этот большой издевается над ним? БД это прекрасно разглядел и вдруг сообразил, что желание помочь у него незаметно переросло в желание заработать на чужом горе. Когда и как это случилось, он не знал, но знал теперь четко, что конфеты, плата за радость, стали чем-то недопустимым и стыдным. Конфеты следовало немедленно вернуть. Этот широкий жест искупил бы все, вернул бы мальчику веру если не в людей, то конкретно вот в этого человека, который бескорыстно помог в трудную минуту. БД стоял на жарком июльском солнце возле входа в палату, где сидел одинокий маленький человек со своим огромным горем. БД чувствовал, как карамель в туго набитом кармане начинает плавиться, фантики прилипают к сладкому, а когда они присохнут, то отодрать их будет невозможно… Отдать или не отдать? Не отдавать? Или отдать? И вот тут память доктору отказывала. Он не мог вспомнить, вошел ли он в палату, вернул ли мальчишке конфеты. Этого в памяти просто не было, и потому-то он теперь расстраивался и нервничал. Не мог я их не отдать, говорил он сам себе. Не мог. Потому что если я их не отдал, то это же просто… просто… он даже не находил слов. Да нет, наверняка отдал. Ну, а вдруг?.. Почему таким стыдом жжет уши при одном воспоминании о том цирковом представлении? Почему оно вдруг выплыло из недр памяти, ведь сколько времени о нем не было ни слуху ни духу, неужели же… Да нет, нет.
Нина подхватила девочку и робко остановилась на пороге. В. встал за ее плечом с каменной маской на лице.
— Проходите, проходите, — жестом пригласил человек.
Где-то я его уже видел, подумал писатель.
— Значит, все-таки это доктор, — произнес он, обращаясь к жене. — А я думал — медсестра.
— А вы подождите в коридоре, — ласково сказал ему врач. — Ведь у вас-то ничего не болит?
— Я подожду, — сказал В. так, словно обещал неприятности. — Я подожду. — И уселся возле открытой двери, чтобы видеть все. Контролировать каждое движение. Ничего не упускать из виду.
7
— Итак, что у вас случилось? Ребенок как будто бы выглядит неплохо, — сказал доктор, облокотившись на край стола и сцепив пальцы в замок. Голову он втянул в плечи, и жабры на шее проступили особенно резко. Лицо у него стало профессионально-внимательным, это можно было принять за участие, и Нина купилась на этот простой трюк, но В., сидя возле дверей, видел все и знал, что сейчас последует нечто совсем другое. И он приготовился.
— Понимаете, — сказала Нина, — у девочки очень живот разболелся, мы вызвали «Скорую», а там доктор как следует не посмотрел и говорит: в больницу…
Девочка стояла, вжавшись спиной в материнские колени, и с опаской и смущением разглядывала незнакомого злого дядьку, который сидел и притворялся добрым. Лучше всего было бы убежать отсюда, от этого нехорошего дяди вместе с мамой и папой, но они почему-то не хотели бежать. Всесильный папа сидел за дверями, очень рассерженный, а мама сама боялась этого дядьку, но покорно стояла перед ним.
— Сыр вроде был свежий…
— Я не спрашиваю вас, свежий или несвежий был сыр. Просто перечислите мне все, чем кормили ребенка, — холодно перебивал доктор.
— Ну, вот давали еще кашу овсяную, потом она съела небольшой кусочек свежей сырокопченой колбаски…
— Меня не интересует, свежая ли была колбаска. Что еще?
Нина осеклась, внимательнее посмотрела на доктора. И до нее начало доходить то, о чем уже давно знал ее муж и догадывался ребенок. Это место плохое. Этот человек — не тот. Может быть, здесь им и помогут. Спасут жизнь, здоровье. Может быть. Но в уплату за это потребуют полное унижение. Почему-то унижение было здесь самой ходовой валютой.
— Еще она пила чай, яблочный сок часа два назад, сок тоже был… свежий.
— Я еще раз повторяю, — сказал врач, — я не спрашиваю вас…
Он замолчал, потому что Нина разревелась. Он стал терпеливо ждать, когда прекратится это безобразие и можно будет работать дальше. Но тут в кабинет тяжело вошел В. и направился прямиком к доктору.
Доктор, кажется, только этого и ждал. Он встал, выпрямился во весь рост, слегка отступил, готовясь к возможному отражению атаки, и даже руки немного приподнял, обозначив боксерскую стойку. В глазах его забегали веселые огоньки. В. подумал, что скорее всего доктор любит такие вот скандалы с родителями. Может быть, это приносило ему удовлетворение, позволяло демонстрировать всемогущество, полностью подчинять людишек своей воле… Впрочем, решил В., это ерунда, мое воображение разошлось некстати. Просто сегодня плохой день. Луна, биоритмы. Космические циклы. Трещины в земной коре. Инопланетяне, Несси, снежные люди. Йети…
— А вы не могли бы врачевать как-нибудь попроще? — спросил В. — Как-нибудь так, чтобы женщина не плакала?
Человек в снежно-белом, поняв, что драки пока не предвидится, снова опустился на стул.
— Вы, молодой человек, где получали медицинский диплом? — спросил он с неподдельным интересом. — И какого он был цвета? Вот у меня, например, красного. Практикую уже не первый десяток лет. А каков ваш стаж? Полагаю, он должен быть весьма солидным, если уж вы решились выступить с критическими замечаниями о моей профессиональной деятельности.
«Связно излагает, сволочь, — подумал писатель с завистью. — Почему я так не умею? Эх, жаль, риторике теперь не обучают, а то записался бы на курсы». Впрочем, эта зависть не была слишком черной. Доктор хотя и складно говорил, но то были штампованные словесные болванки без капли жизни. А доктор-то был искренне убежден, что это чистый русский язык и что только так вот и надо. Но В. сам всю жизнь учился ткать словесные тенета; он просто не мог делать это быстро, влет — остроумие отсутствовало напрочь, брал терпением, подолгу высиживая мысль. Так что весь сарказм доктора пропал даром, ушел в землю, как случайно пролитый лимонад: пошипел немного, и только.
— Я, дяденька, академиев не заканчивал. У меня три класса церковно-приходской школы, — сказал писатель. Он повернулся к жене: — Зачем мы сюда приехали? Думали, нам здесь помогут… Говорил же я… Ладно, идем ловить попутку. Придется самим лечить…
— Не придется, — жестко сказал врач. — Ребенку требуется помощь. Я вас никуда не отпущу, пока не буду знать, что девочка в безопасности.
— Это как же так вы нас не отпустите? — поинтересовался писатель. — Почему?
— Потому что я — хороший врач, — очень серьезно сказал тот. И начал ловко натягивать на руку резиновую перчатку: — Будем смотреть.
Писатель смерил его тяжелым взглядом.
— Если врач — лечи, — наконец сказал он. — А нет — мы уходим.
И добавил, обращаясь к своим:
— Знаете что, девочки, давайте больше никогда не болеть.
— Давайте, — эхом повторила Нина, утирая слезы.
— Подождите в коридоре, — сказал врач. — Вы будете только мешать сейчас.
В. молча вернулся на свое место и оттуда внимательно наблюдал, как врач смазывает указательный палец и, держа его строго вверх, словно шприц или опасное заряженное ружье, боком, по-паучьи подбирается к ребенку… Дальше В. отвернулся и мог лишь слышать, как девочка верещит от страха, как Нина уговаривает ее потерпеть, и короткие, деловые приказания врача:
— Держите крепче… Крепче! Так, еще немного… Вот… Вот и все. А ты боялась.
«Гад, — подумал В. — Как таких в больнице держат, не гонят в шею?»
Доктор со звонким щелчком содрал с руки резину и бросил в утилизатор, прошел к раковине, чтобы вымыть руки.
— Похоже, ничего страшного. Никакого заворота кишок тут, конечно, нет. Просто перекормили, желудок не воспринял… Обычные газы, и колики от этого. Ерунда, завтра ничего не будет. Я напишу, чем нужно кормить… Кстати, грудью вы, конечно, уже не кормите? — Врач взглянул на Нину нейтрально, по-медицински.
— Нет, — сказала Нина и почему-то покраснела.
— Сейчас редко кто долго кормит… А жаль. Ведь грудь у вас развита прекрасно.
«Ты посмотри, что себе позволяет, сволочь! Хорошо еще, что он не гинеколог!»
Писатель сидел в коридоре, смотрел на доктора, и ему было стыдно. Не за себя. За этого эскулапа.
— Что же делать, раз нет молока? — оправдывалась Нина.
— Да-да, понятно… Ну, сейчас закатаем клизму, и можете ехать домой, отдыхать.
Врач, сделав свое дело (остальным занялась подошедшая медсестра), как-то сгорбился и устало облокотился на стол. От давешнего его возбуждения ничего не осталось. Так они и сидели — писатель и доктор (Нина помогала сестре), и тягостно молчали, но почему-то никто из них не собирался уйти или хотя бы отвернуться в сторону. Им было что сказать, каждый считал себя правым в этом безмолвном поединке, и потому они не могли доказать друг другу ничего.
В последнее время доктору довольно часто чудилось, что вот только что он беседовал с кем-то умным и интересным о важнейших в жизни вещах — и узнал много нового, но совсем ничего не помнит, ни единого слова. А иногда у него возникало ясное чувство, будто он кого-то давным-давно убил — и тоже не помнит: кого, за что…
Доктору принесли чай и бутерброды; он, вдруг оживившись и никого не стесняясь, извлек из кармана халата свой тайный запас — два вареных яйца. Стал чистить их, сосредоточенно отвесив нижнюю губу. Кусочки скорлупы сухо звенели, падая на фарфоровую тарелку. Взболтанные чаинки лениво шевелились в стакане, как полудохлые мухи.
«На здоровье!» — подумал писатель и отвернулся. Он понял, что давно хочет есть.
Недавнее замечание о груди женщины вдруг вызвало в памяти доктора новое воспоминание. Это было уже во времена студенчества, на первом курсе. БД был влюблен в одну девушку из соседней группы. Кажется, ей он тоже нравился. Но точно он этого не знал, потому что поговорить у них как-то не получалось, с женщинами он был застенчив и даже еще ни с одной не целовался. Зато он писал стихи, в которых представал в образе героя-любовника, Казановы, и вот там он был необузданно смел. Жаль только, что эти стихи нигде не хотели печатать. В редакциях ему говорили: да, у вас есть отдельные интересные строчки, но… слишком много откровенного штампа. Такие стихи нам присылают и приносят мешками, мы можем принимать их на вес, сдавать в макулатуру и неплохо зарабатывать. Какого-то очевидного литературного открытия у вас, откровенно говоря, не сделано. Так что — извините…