Тишка совсем забыл свою прежнюю жизнь, лишь иногда в его памяти мелькало что-то темное и угрюмое, словно придорожный весенний сугроб, но он очень быстро избавлялся от этих воспоминаний, отряхиваясь всем телом и нещадно лупя себя ушами по щекам. Днем он приспособился купаться в речке, да так хорошо приспособился, что начал переплывать на тот берег и обратно без остановки. Вода его больше не пугала. Он потерял страх перед ней, гоняя коров по тростникам. Это была часть его работы.
Другой берег речки был низкий и болотистый, но он плавно поднимался на протяжении километров полутора, потом, видимо, обрывался к старому руслу реки, а за тем руслом, на плоскогорье, примостилась очень приятная на вид деревенька дворов в тридцать-сорок. Крыши ее аккуратно лепились одна возле другой, сбоку стояла высокая темная ель, похожая на церковную колокольню. При взгляде на нее каждый раз хотелось перекреститься. Вид отсюда был прекрасный, и Сухарев часто поглядывал в ту сторону и раздумывал, какие там люди живут, чем промышляют. Но иногда его посещали сомнения, уж не мираж ли он видит, до того было ему весело и хорошо при взгляде на эту далекую красивую деревню.
Оглядываясь на свои прошедшие годы, Дмитрий Иванович ясно понимал, что до сих пор ему не приходилось жить такой настоящей, естественной жизнью. Мечтать об этом он мог сколько угодно и мог даже строить конкретные планы. Но чтобы мечты сбылись, а планы исполнились — невероятно! Видно, за какое-то долгое хорошее поведение было дано ему это чудесное лето, эта работа и вот такой лохматый приятель.
Это было самое лучшее время и за всю недолгую Тишкину жизнь. Он делал, что хотел, хозяин относился к нему очень хорошо, а кормил сытно. Да Тишка и сам частенько ловил мышей и лягушек и спокойно поедал их, памятуя о прошлой голодной зиме. Так что, можно сказать, жировал. Целый день он бегал на свободе, не сидел ни на цепи, ни на поводке, ходил даже вовсе без ошейника. По вечерам около костра он вытягивался у ног Сухарева, и тот гладил его и почесывал ему пузо, а Тишка блаженно воркотал что-то свое, песье. На ночь он вместе с Сухаревым забирался в шалаш и спал, прижавшись к боку хозяина.
И все бы хорошо, но хозяин что-то начал беспокоить его. Та далекая деревенька с огромной елью вместо колокольни не давала ему покоя. Каждый раз, проходя со стадом по берегу реки, он вел себя до странности одинаково.
— Здесь, конечно, хорошо, — негромко говорил он и смотрел в сторону дальнего плоскогорья, — но мне интересно, что там дальше.
Хозяин беспокоился. Беспокоился, не понимая отчего, и пес.
Сухарев узнал у местных, как называется деревня — Пресветлое. А можно ли туда дойти? Можно, почему ж нет, только дорога здесь больно петляет, семь загибов на версту. Надо бы туда как-нибудь наведаться, Тихон Иваныч, как ты думаешь? Да легко, отвечал пес, ты только выбери время… Выберем, обязательно выберем…
Как-то в августе они ночевали на своем излюбленном месте. Тишка, набегавшись за день, виновато помахал хвостом и, ткнув носом в хозяйское колено, забрался спать в шалаш. Отрубился моментально и довольно долго лежал там без движения, как мертвый. Но вдруг посреди сна в его ноздри вилкой ударил чужой острый запах. Тишка очнулся и подполз к выходу из шалаша.
Хозяин, опершись локтями на колени и слегка склонившись вперед, сидел на своем обычном месте, на поваленной березе. Костер уже догорал, пламя растеклось по его краям, оставив темную остывшую середину. Хозяин смотрел куда-то сквозь жидкий дым, плывущий над углями. На том берегу костра сидел здоровенный волк. Хозяин и волк очень внимательно смотрели в глаза друг другу.
Тишка раньше никогда не видел волков, лишь пару раз издалека доносился до него этот страшный запах, от которого спазмом перехватывало глотку. Волк был больше Тишки раза в полтора. Тихону сделалось страшно, он заворчал, вылезая из шалаша и медленно приближаясь к хозяину. Тот, не глядя, положил руку на его вздыбленную холку и нетерпеливо похлопал по ней.
— Сидеть, сидеть… тихо, тихо…
Тишка не сел, он принял самую угрожающую позу из своего скудного арсенала и продолжал глухо ворчать. Волк пару раз мельком глянул на него, и это было как удар кнутом, от которого Тишка пригибал голову к земле. Но ничего, голову он снова поднимал. Волчьи глаза горели зеленым, он улыбался своей длинной пастью. Наверное, Тишкины потуги казаться грозным веселили его. Он побыл еще несколько минут, закончил с хозяином игру в «гляделки» и отступил на два шага от костра. И вдруг волка не стало. Ни шума, ни движения. Мгновенно растворился в лесу, как снежинка, упавшая в воду. Но это не значит, что его нет совсем. Наоборот, он стал водой, он стал всем вокруг. Он стал лесом.
— Ушел, — сказал хозяин. — Какой матерый-то был, а, Тиша?
И даже не думай, что мы сегодня будем здесь ночевать, сказал Тишка хозяину. Лично я иду в деревню, а ты как хочешь. Но лучше пойдем вместе, мне тут страшно совсем…
— Ладно, Тиша, пойдем, — сказал Сухарев. Он аккуратно загасил костер, взял длинную суковатую палку и зашагал в деревню. Тишка путался у него под ногами, боясь отступить хоть чуть в сторону. — Ну, ты давай уже не трясись, стыдно должно быть тебе, такому большому!..
Тишка жалобно повизгивал, виновато оглядываясь на хозяина.
Что поделать, это ведь волк, а страшнее волка никого для собаки нет…
Около дома стояла хорошо знакомая Сухареву «четверка». Это была машина его старшего сына Петра. Дмитрий Иванович остановился возле нее, зачем-то попинал колесо. Н-да… Понятно было, что сын приехал с каким-то срочным делом. Не стал бы он просто так отыскивать среди ночи сельского пастуха в доме полуглухой бабульки. Но вот приехал, разыскал и сидит там уже, и стол разобран и готов к употреблению…
Сухарев вошел с улицы, кивнул старушке, обнял сына. Давно не виделись, лет пять. Из легкого на подъем молодого парня сын превратился в плотного, почти толстого мужика с первой сединой.
— Здравствуй, сын.
— Здравствуй, батя.
Прошли к столу, сели.
— Загулял ты чего-то, по молодухам бегаешь, видно, — сказал Петр. — Полночи тебя жду.
— Какие там гуляния. Вон с собакой в лесу сидел, картошку пек. Если б знал, что ты приедешь…
— Да ладно, шучу я, — сказал Петр.
— Ладно. Как мать-то?
— Ничего, как всегда. Болеет. Ругается.
— Понятно.
— Дело есть, батя. Давай выпьем.
— Ну, давай.
Выпили.
— Говори, не стесняйся. Чем смогу, помогу, — сказал Дмитрий Иванович.
— Да, помощь твоя потребуется. Деньги мне нужны, батя. Много денег. И срочно.
— Дело свое открывать хочешь, что ли?
— Нет, батя, нет. Все гораздо хуже. На счетчик меня поставили.
— Это как — на счетчик?..
— Ну, так… тебе лучше и не знать, раз не знаешь. В общем, накрутка идет за каждый просроченный день. Денег я много должен, и негде взять.
— А кому должен-то?
— А вот это тебе совсем лучше не знать. Очень серьезные люди, с ними шутить нельзя. Если не отдам деньги с процентами, меня просто убьют. Вот такое дело.
Дмитрий Иванович задумался.
— Денег-то у меня на книжке не очень много. Слушай, а если твою машину продать?..
— Она копейки стоит. Да не волнуйся, ее я тоже, конечно, продам. Все уже продал. Последняя надежда осталась — на тебя, на твою квартиру. Нашу…
Петр был прописан в квартире Сухарева. Юридически имел право на половину жилплощади. Но теперь претендовал на всё…
— Так много денег? — удивился Дмитрий Иванович. — Что ж ты сделал-то?..
— Батя, не рви сердце. Сам знаю, что дурак. Но вот такая ситуация сложилась. Или-или.
— Ладно, — сказал Сухарев. — Если тебе это действительно поможет, забирай квартиру, продавай. А то, знаешь, у меня один майор знакомый есть в «сером» доме — он не поможет ли?..
— Батя! — воскликнул Петр с болью в голосе. — Ну что ты такое говоришь? Ты хоть представляешь, в какой стране ты живешь?..
— Ладно, ладно, — послушно кивнул Сухарев, — понятно. Забирай. А я проживу, ничего. У меня здесь вон работа, жилье вполне нормальное. Не пропаду. Забирай, сын, ничего страшного.
— Давай еще выпьем.
— Ну, давай.
Выпили.
— Что же ты не ешь? — спросил Петр. — Ты бы хоть поел. Смотри, сколько я тебе всего привез.
— Да не хочу я, наелся уже. Тяжело будет. Ты давай сам закусывай, ты ведь за рулем.
— Ладно, ладно, знаю. Батя, надо документы подписать.
— Давай подпишу.
Сын достал толстую пачку документов, и Дмитрий Иванович расписался там, где нужно было.
— Ну вот, — сказал он, отдавая сыну ручку, — теперь все твое. Лишь бы это тебе помогло. А так, не знаю, если что — зови, с ружьем приеду, будем отстреливаться. Ничего, прорвемся, сын.
— Теперь это не понадобится. Урегулирую быстро. Спасибо тебе, батя.
— Матери-то привет передавай.
— Передам. Надо ехать мне, батя.
— Езжай, только аккуратнее, ты все-таки выпивши слегка.
— Ночью нет никого…
Они вышли на крыльцо. Там сидел Тишка и дружелюбно помахивал хвостом.
— Это, что ли, собака-то твоя, батя?
— Да, вот, Тихон Иваныч, собственной персоной.
Петр погладил Тишку между ушей.
— Красивый.
— Красивый…
Полная самодовольная луна белым камнем нависла в прозрачном воздухе над их головами.
— Вот как это так, — сказал Петр, разглядывая ее, — вот висит она там, висит — и не падает. Странно.
— Так ведь дура она, вот и все, — сказал Дмитрий Иванович. В голове у него довольно сильно шумело от выпитого и от переживаний, да давление разгулялось некстати.
Петр повернул к отцу мокрое от слез лицо.
— Прости меня, папа.
— Это ты меня прости. И не думай, Петя, — сказал старший Сухарев. — Со мной ничего не случится. Все будет нормально. Главное, чтобы ты там урегулировал все.
— Урегулирую, папа.
— Ну, поезжай.
Они обнялись, Петр сел в машину и уехал.
— Вот, Тишка, — сказал Дмитрий Иванович. — Первый раз за тридцать лет меня папой назвал.