Считается, что революции вспыхивают вовсе не тогда, когда нечего есть. Перевороты происходят в довольно благополучные времена, просто общество устает от прежней власти, а она этого не понимает, продолжая тупо гнуть свою линию. И тогда все резко меняется.
Одна из молодых женщин-мастеров, которую по каким-то неизвестным причинам собирались двигать наверх, на второй этаж, до того пребывавшая в полном неведении относительно нелегального существования Колуна на заводе, однажды задержалась дольше обычного после смены — и вдруг обнаружила его мирно работающим на своем прессе.
На следующий день об этом было уже известно директору.
С любимым руководителем от ярости едва не случился сердечный приступ. Но, немного успокоившись и обдумав ситуацию, директор решил: будем брать живьем. Он созвал на планерку нескольких своих особо приближенных, строго потребовал сохранения полной тайны информации. Вместе они разработали план захвата Колуна.
Была устроена настоящая засада. С этой целью вечером все руководство сделало вид, что разъезжается на своих служебных машинах, как обычно. А потом они по одному вернулись пешком через запасной ход и сели в засаде — терпеливые, как буддистские монахи, ждущие просветления.
Их планам не суждено было сбыться. Уборщица, тетя Галя, видела их, о чем-то догадалась по нескольким случайно брошенным хищно-веселым репликам, и мгновенно весть об этом дошла до Колуна, спокойно переодевавшегося на работу. Через три минуты его не было на территории завода, а директор зря прождал весь вечер и уже не поехал домой, устав и прикорнув на узеньком диванчике в своей приемной. Иногда его щеку начинал бить легкий тик, усики дергались, и тоненькая струйка голодной слюны сохла в углу рта. Над его головой висел бесполезный японский меч. Утром он проснулся разбитым и злым. С тех пор на Колуна была официально объявлена охота.
И что интересно: директор даже не понимал, как глупо он выглядит. Его авторитет падал все ниже. Колун на родном заводе никогда не попадался — не мог попасться в принципе. У него в агентах был весь трудовой коллектив. А всех, как известно, не перестреляешь.
И, наверное, это так и продолжалось бы еще какое-то время. Но Колуну совсем не хотелось бегать и прятаться, хотя поначалу он испытывал удовольствие, оставляя директора в дураках, но скоро это надоело — что он, мальчишка, лезущий в чужой сад за грушами? Сад-то был его. Он тоже разозлился. Всю эту глупую комедию пора было кончать.
И однажды он явился на завод посреди рабочего дня. Неожиданно появился в цеху, спокойный и деловитый, встал к станку… Народ поначалу даже не слишком обратил на это внимание, так привычна была картина: Николай Мологин у своего штамповочного пресса. Но вот по цеху пролетела радостная новость — Колун здесь! Что-то будет…
Возле Николая медленно росла толпа. Поднимался ропот недовольства. Это было вызвано еще и тем, что в последние месяцы завод ухнул в экономическую яму, из которой неизвестно было, как выберется, и рабочим уже начали задерживать зарплату. Да и вообще…
Образовалось что-то вроде стихийного митинга — без трибуны, без назначенных ораторов. Все сначала говорили вразнобой, потом начали перекрикивать друг друга. Подтягивался народ из соседних цехов. Работу остановили, отрубили электричество.
И в центре всех этих событий стоял Колун, как символ и знамя протеста. Он поворачивался из стороны в сторону, стараясь не упустить ничего из того, что говорили рабочие. Он кивал, тоже лаял что-то невнятное в общем шуме, размахивал руками. Градус возмущения нарастал.
В этот момент, как нельзя более некстати, появилось руководство, прослышавшее о беспорядках и об их зачинщике. Впереди своей отставшей свиты бежал директор, бледный от ненависти, с длинной, стильной резьбы деревянной указкой в руке. Новость застала его в тот момент, когда он наглядно объяснял возможным инвесторам преимущества капиталовложений в свой завод. За этими людьми он, унижаясь, тщательно ухаживал последние месяцы. Инвесторы мгновенно исчезли, а они были уже почти последней его надеждой.
Такого развития событий он просто не ждал — словно удар в спину, неожиданный и подлый. Тем более жарко запылал гнев в его сердце. Это что-то из ряда вон, это следовало задавить немедленно! Повесить на рее! На первом же суку… Помахивая указкой, словно легкой шпагой, директор устремился в атаку.
Увидев приближающееся на полном скаку руководство, народ попритих и слегка отступил за Колуна, впрочем, не отодвигаясь дальше. Противники, как и положено, остались один на один, и от их схватки, видимо, зависела и судьба всего побоища.
Директор трясся от ярости, стоя напротив Мологина. Вот он, этот мелкий человечишка, источник всех его неприятностей! Смотрит дерзко в глаза, осанку имеет до глупости внушительную, словно он здесь хозяин! Ладно бы еще те прошлые дела, безумная охота, бессонные ночи, но вот сегодня он сорвал почти готовый контракт, и заводу теперь крышка, и самое смешное, что этот дурачок ничего не знает, а похоже, считает себя правым!
Вскипев ненавистью, директор размахнулся и впечатал длинную деревянную указку в щеку Мологина. Колун от неожиданности упал.
Народ, стоявший сзади, если до сих пор еще и имел какие-то сомнения насчет своего руководства, теперь понял все. Этот барский жест был вполне нагляден. Толпа взъярилась. На голову директора посыпался трехэтажный русский мат, люди двинулись вперед, потрясая кулаками.
Директор испугался, оглянулся назад, ища поддержки. Но свита его уже рассосалась, ясно почувствовав, что парень доигрался. Он был один. Только в руке его была деревянная палочка, вовсе не похожая на благородный японский меч.
Колун, вне себя от благородного негодования, пошарил вокруг и поднял первое, на что наткнулась рука. Резьба зажимного болта весом в пару килограммов привычно легла в ладонь. Колун встал, выпрямился и дерзко взглянул в глаза директору.
За его спиной стояли люди и молчали.
— Держите его! — слабо крикнул директор, косясь на стальной болт. Ему было ясно, кто победит в соревновании болта и указки.
Люди молчали, как пустыня молчит перед ураганом. Они молчали, как молчит космос, сквозь который несется пылающая комета. Они молчали, как молчит камень возле дороги — тысячу лет лежит и молчит. А потом его кто-то берет в руку… Они не просто молчали — они безмолвствовали.
Ждали, что Колун сейчас ударит в ответ, возможно, даже убьет глупца — и никто не скажет и слова против. Любой суд присяжных отпустит его на свободу с легким сердцем. Есть в жизни мгновения, когда надо ответить обидчику изо всех сил.
Но молчание длилось, Колун стоял на острие людского клина и не сводил с директора глаз, а тот все больше съеживался под его взглядом. И вот он начал отступать — медленно, медленно… потом бросил указку, в истерике побежал, закрыв голову руками… И тогда молчание закончилось. Вслед ему захохотала огромная толпа, выказав настолько глубокое презрение, что даже менеджеру высочайшего класса стало понятно: дальше здесь оставаться нет смысла. Этот монолит, образовавшийся, кристаллизовавшийся в ту секунду, когда он ударил Николая Мологина, — его теперь ничем не возьмешь. И если бы директор в действительности исповедовал самурайские принципы, а не только болтал о них, ему оставался бы лишь один путь для того, чтобы сохранить честь… Но он, конечно, даже и не думал ни о чем таком.
Профсоюз вскоре подал на него в суд за рукоприкладство, но Мологин сам отозвал исковое заявление, он простил глупому мальчишке эту выходку. Не дожидаясь нового собрания акционеров, на котором его должны были уволить за плохие экономические показатели, директор ушел по собственному желанию. Новый директор, третий по счету за год, ничего не знал обо всех этих перипетиях и просто взялся вытаскивать завод из ямы. И скоро ему это удалось.
Но самое важное — Николая приняли обратно. Теперь запрещать это было некому. В отделе кадров ему тайно сделали новую трудовую книжку, в которой содержится лишь запись о приеме Мологина на работу да несколько пометок о повышении квалификации. Тридцатипятилетний стаж его остался, как и прежде, непрерывен.
И Николай снова приходит в цех раньше остальных, делает свои генеральные инспекции, передвигает что-то кран-балкой, выносит мусор, ездит в качестве грузчика на склад помимо своей основной работы… Как прежде, никто не платит ему за эти дополнительные обязанности ни копейки.
Но он все равно счастлив.
Одно только тревожит его больше и больше с течением времени: приближающаяся пенсия; правда, тут уж ничего сделать нельзя…
Месть женщины. Идиллическая история
Когда Веру Силантьеву судили, народу набился полный зал. Не каждый день удается увидеть такое. Цирк! Еще бы, ведь эта пожилая женщина чуть не угробила здоровенного мужика, мастера спорта по боксу.
Для кого-то она была героиней, для кого-то преступницей. В зале шумели. Судья во время разбирательства призывал публику к порядку, грозно стуча молотком; он даже пообещал выгнать всех вон, если не будет тишины. Но вот порядок восстановился и процесс двинулся своим ходом. Были вызваны многочисленные свидетели, с помощью которых и удалось восстановить картину происшествия…
Поздно, поздно вышла Вера Шилова замуж за Павла Силантьева, в тридцать семь лет, и о детях, конечно, речи уж не было. Представить себя с животом не могла — перед людьми стыдно. Павлуша-то хотел сына, наследника (ему под пятьдесят тогда подкатило), но как-то неуверенно, словно сомневался — и жена, видя это, однажды втайне от него сходила в поликлинику, совершила там непоправимое, потом месяц болела, и врачи сказали ей, что теперь детей точно не будет. Она только головой мотнула: и не надо нам. Не сомневалась нисколько.
Выйдя из больницы, пересмотрела старые семейные фотографии, где была запечатлена еще девочкой, поплакала немного, а потом убрала их подальше на антресоли. Навсегда.
С тех пор у Силантьевых не случалось больше никаких затруднен