В тех бочках когда-то был керосин, но его давно слили и бочки закрыли опять. Пары керосина остались. Виктор открыл одну из бочек и заглянул туда. Ничего не увидел. И затем то ли по недомыслию, то ли по наглой уверенности, что ничего с ним не случится, зажег огонь, поднес его к отверстию и опять заглянул внутрь.
Он сам потом рассказал об этом, когда смог говорить.
Я вовсе не хотел ничего подобного, но случилось именно так.
— А ты знаешь, — сказал Виктор, — мне Будникова нравилась.
Знаю, потому и сказал.
— Я уже лица ее почти не помню, давно не видел, но помню, что нравилась. Вот бы с ней…
— Ну, не все в моих силах, — сказал я.
— А что, — оживился он, — если долго бить на жалость, то в конце концов любая баба отдастся. Ей-богу.
— Давай не будем проверять, — предложил я. — Как-никак школьная знакомая. Стоит ли марать прошлое?
— Как ты не поймешь, — сказал мой друг со вздохом. — У меня сейчас индульгенция на любые грехи. Наказание я уже понес, а преступления совершить не успел. Все ходы теперь — мои!
Мне хотелось сказать ему, что наказания без преступления не бывает, наши органы не ошибаются, да и сам он во всем виноват — зачем играл с огнем, разве непонятно?.. Но я, конечно, промолчал. А он продолжал развивать тему.
— Я теперь не вижу. Но слышать-то могу хорошо! И я слышу, что мир ничуть не изменился после моих страданий. А если б ты знал, как мне было больно. Я думал тогда: кончится эта боль — и все, мир станет совершенным, большего мне не надо, только бы кончилась боль. Наверное, так думает каждый, кому больно. Но вот я немного опомнился, и что же? Оказалось, на мою боль всем было плевать. Врачам, жалевшим наркотиков, начальству, мгновенно уволившему меня без пособия по инвалидности, всем знакомым… Господи, Наташка даже в больницу ко мне не пришла, сука! Я бы сам ее не пустил, прогнал бы, но почему она даже не пришла, как будто между нами совсем ничего не было?! Только ты… ты хоть рядом был… Всем было наплевать на мою боль. И она не прошла. Она вот где-то здесь.
Мой друг постучал себя кулаком по груди.
— И если бы я только знал, кого мне за эту боль благодарить и какая сила сделала так, что я ослеп… я бы не просто уничтожил этого человека. Я бы не оставил о нем и воспоминания. А если это не человек, а бог или дьявол, то я убил бы и их, не сомневайся. Но пока я не знаю, я могу заняться более простыми проблемами. Могу выполнять все свои запретные желания, поскольку у меня есть теперь такое право. Могу сотрудничать с бандитами и брать у них деньги за хранение наркоты, не испытывая угрызений совести. Кто сможет мне сделать хоть что-то, если даже меня и поймают? Ничего даже близко к тому, что я уже испытал. Вот ты помогаешь мне — а почему? Потому что интуитивно признаешь это мое право. Человек, выкинутый из общества, не обязан жить его условностями. Я и не живу ими. Закон у меня теперь один — моя воля!
Я молчал. Хорошо, что он не видит моего лица.
Виктор достал из кармана платок и вытер потный лоб.
— Впрочем, что это я расшумелся. Давай чаю попьем.
— Давай.
И мы пошли на кухню.
За третьей чашкой я рассказал ему про недавно вычитанную в каком-то журнале статью о последних достижениях микроэлектроники. Там обещали скоро сделать миниатюрные видеокамеры, которые можно будет вживлять в нервную систему человека, чтобы они выполняли роль глаз. А он рассказал мне, что вроде бы уже сейчас в Японии делают пересадку глаз, только это, конечно, чертовски дорого, даже его бандитам не по карману, а вот если действительно разработают электронные глаза да поставят их производство на поток, то лет через пять-семь можно будет купить. Он в этом и не сомневался.
— Когда я снова буду видеть, — уверенно произносил он, совершая плавные широкие жесты руками, — я пересмотрю все фильмы за эти потерянные годы. Это вполне реально.
— И очень даже просто, — сказал я.
— Мне сказали, есть такой хороший фильм «Запах женщины»… Только б не было войны, — серьезно сказал он.
— Да, только б не было войны.
— Кстати, как у тебя с работой? Устроился?
— Нет пока.
— Вот что, иди ко мне поводырем. Буду хорошо платить. Больше, чем ты получал на старом месте.
— Подумаю, — обещал я сдержанно.
— Я серьезно. Обязанностей минимум. Это ж лафа. И никаких налогов!
— Подумаю.
Вскоре я попрощался, сказал, что зайду через неделю. Он проводил меня до дверей.
— Слушай, — сказал я, обернувшись на пороге, — а вот ты, когда в больнице лежал… без сознания… видел что-нибудь?
— В смысле? — удивился он. — А-а, понимаю. Успокойся. Нет там ничего. Ничего и никого. Никуда я не летал, не видел свет в конце тоннеля. Темно и холодно. Небеса пусты.
Я медленно повернулся и вышел. Он закрыл за мной дверь. В глазах у меня еще долго стояла его горделивая и жалкая фигура.
Дома меня ждала Юлька — поцеловала, внимательно обсмотрела… Я глубоко вздохнул, освобождаясь от груза сегодняшних неприятностей.
— Ты опять был у него?
— Да.
— Ну и как он?
— Хуже.
Она помогла мне снять пальто.
— Что с работой?
— Пока ничего.
Юлька вздохнула. Я смотрел в сторону. Это такой стыд, что не сказать словами. Как она терпит? Почему?..
— Ваньку в саду в угол поставили.
— За что?
— Влез на дерево.
— Молодец. Не упал?
— Что ты!
— Ну, дважды молодец.
— Давайте ужинать.
— Что там у нас сегодня? — преувеличенно небрежно спросил я.
— Кура.
— С гарниром из Арагвы?
— Для одного ужина многовато будет, — сказала жена.
— А откуда такая роскошь? Мы с тобой получили наследство из Америки?
— Нет, просто приходила мама…
— Ясно.
Еще одно маленькое унижение. Теща принесла курицу для внука. Ладно, переживем и это, съедим курицу все втроем. Пусть это будет нашей общей тайной.
Ночью я спал плохо, видимо, так на меня повлияли сегодняшние разговоры и фильмы. Мне приснилось, что атомная война все-таки произошла, мы остались с моим другом одни на белом свете и бродили по берегу горячего океана. Он смотрел на меня своими новыми блестящими глазами-камерами и говорил: «Мне нужны батарейки для моих глаз. Ищи батарейки, иначе я скоро снова ослепну. Не дай мне опять ослепнуть, ищи батарейки…» И протягивал руку, собираясь положить ее мне на плечо. Я знал, что нельзя дать ему сделать это, иначе я навсегда стану его поводырем…
Резко открыл глаза.
Слава богу, это мне только снилось!
«Господи, только б не было войны! Только б не было!!»
Черная подводная лодка. Рассказ
Валька Тимофеев по естественному прозвищу Тимоха к своим сорока годам достиг стабильного материального и общественного положения. У него имелись в наличии собственный домик в пригородном совхозе, жена Зина, державшая Тимоху в кулаке, сын Пашка, учащийся ПТУ, корова Дашка, рыжая с белыми пятнами, поросята, огород, энное количество кур, кошка с собакой, простая работа, не отнимавшая много времени, и крохотная зарплата. Средств на жизнь хватало еле-еле, но хватало, следовательно, все было в порядке, грех жаловаться.
По вечерам, после всех трудов праведных, если силы еще оставались, Тимоха любил мечтать о будущих двадцати или тридцати годах спокойной, размеренной жизни, о внуках, о новых телевизионных передачах, которые можно будет просматривать вместе с женой, удобно устроившись на диване, о праздниках, когда съезжается родня, пьется вино и льются песни…
В один из таких спокойных осенних вечеров (на улице уже задумчиво собирались сумерки, но было еще светло) Тимоха услышал рев автомобильного клаксона. Гудок несся над полями, длинный и требовательный, он прерывался ненадолго, чтобы тут же возобновиться, как будто усталый лось переводил дыхание и снова подавал голос.
— Это откуда? — спросил Тимоха жену, которая тоже внимательно прислушивалась к гудку.
— С дороги, что ли. И чего гудит? Нехорошо как-то. Будто зовет, в самом деле… Включи телевизор, сейчас начнутся «Семейные страсти».
Тимоха включил. Но даже необыкновенные перипетии жизни героев сериала не смогли отвлечь его от гудка, тем более что тот и не думал утихать, а все так же требовательно буравил холодеющий осенний воздух над голыми полями. Тимоха еще некоторое время пытался смотреть телевизор, но понял, что на месте ему не усидеть. Он сердито плюнул и стал собираться, всем своим видом показывая Зинухе, как ему не хочется идти, но вот надо, мало ли там что… Жена прекрасно знала: ее благоверный умирает от любопытства и готов бежать хоть босиком, чтоб не терять времени на возню с обувью. Ладно, пусть сходит, решила она. Надо ведь узнать, мало ли…
— Смотри, не влопайся там ни во что! — предупредила она его грозно.
— Во что влопываться-то, Зин? — удивился Тимоха. — Я туда и обратно, пять минут…
— Знаю я твои пять минут, — рыкнула Зина больше для порядку, потому что Тимоха ее действительно был мужик хоть и не образцовый, но спокойственный, голову на плечах имел. Она вновь уставилась в телевизор. Хлопнула входная дверь, потом калитка на улице. В окно Зина увидела, как ее муж покрутил головой с высоко задранным носом, пытаясь определить, откуда точно идет звук, а потом уверенно, словно собака, взявшая след, припустил в сторону зерносушилки.
Еще по пути туда Тимоха сообразил, где именно находится источник возмущения. Дорога к зерносушилке делилась, словно река, на два рукава, и один из них вел к ближайшему леску, но, не добежав до него, вилял в сторону и вскоре опять сливался с близнецом. Этот кусок дороги селянами почти не использовался, он медленно разрушался сам собой от весенних паводков и летних дождей, но пока еще по нему можно было проехать. Правда, в одном месте надо было быть начеку: сразу за крутым поворотом неожиданно под колеса машин словно бы подстилалась огромная глубокая лужа, почти болото, и если кто втюхивался в самую ее середину, без буксира выбраться уже не мог.