Нет, такого он себе не позволял. Каждый день у него был рабочий, и субботы и воскресенья тоже. Он никогда не чувствовал усталости, занимаясь своими делами на своей земле, в своем доме. Вскоре он взял на себя и все заботы по огороду, припомнив детские навыки. Мать уже больше не могла обихаживать землю, все время лежала на печи, отказываясь при этом вызывать врачей или ехать в больницу.
— Не дай бог, — говорила она ему. — Здесь помру. Не вздумай даже меня куда-то везти. Здесь мое место.
Ладно, он не настаивал. Много ли толку с тех врачей. Не врачи нынче пошли, а бестолочи. Деньги плати, время трать, а толку нет. Лечись сам, как можешь, а по больницам ходить — напрасный труд… Поэтому никогда он не настаивал, чтоб отвезти ее в поселок. Обходились как-то сами обезболивающими таблетками, травами-муравами, свежим воздухом. Да и не мог он представить, что мать куда-то уезжает от него. Она всегда была здесь, на месте, даже когда он был далеко. Здесь и вовеки пребудет…
— Живи, мама, сто лет.
У него-то силы будто прибавлялось еще. Или в возраст действительный вошел. Никогда хиляком не был, но теперь стал настоящий богатырь. Работы ему мало, со всем управлялся играючи, вот еще курей развел, кроликов… Закрома жирели, провианта у них с матерью стало полно, можно не экономить. Через два года такой жизни наступило изобилие. Мать всегда любила хорошо поесть, так вот на старости лет сын обеспечил, спасибо ему. Жаль, ничем помочь не могла. Но, глядя на него, только радовалась, знала: он сам теперь не пропадет. Взрослый стал, самостоятельный. Хозяин.
А ей-то недолго осталось, это она знала хорошо.
«Какая все же красота, какая бесконечная красота! И все это совершенно бесплатно, даром, умей только смотреть и видеть! Казалось бы, несколько берез. Что мне эти березы? Глупые твердые деревья, больше всего годящиеся на дрова. А вот сейчас стоят они тихонечко, на занимающемся утреннем солнышке, еле шевеля листочками, густые, смирные, как молодые лошадки в упряжке. Потихоньку бьют копытами. Так и хочется подойти и задать им овса. Кушайте, милые! Скоро поедем!.. Вот и сорока прилетела, уселась в крону, как в мягкое кресло. Стрекочет. Весть какую принесла? Какие тут у нас могут быть вести?..»
Так думал он, сидя в сортире и глядя на местные красоты сквозь пропиленное в двери окошко в виде сердечка. Ветер налетел, ударил по зеленым березовым гривам, сорока сорвалась и тяжело улетела прочь. Он открыл дверь, вышел, сполоснул руки, поплескал водой в лицо. С утра на него теперь довольно часто наваливалось какое-то чувство неизъяснимой тоски. Вроде бы и погода хорошая, и дел невпроворот, только занимайся. Некогда хандрить. А вот поди ж ты. Временами все казалось ему бессмысленным: дом, работа, мать, жизнь… природа эта замечательная… старайся или не старайся, а все прахом пойдет. Раскачивался он теперь не быстро, и такие березовые моменты, как сегодня утром, в его жизни стали случаться редко. Хотя сил-то было немерено-неменяно.
Нужно было хорошенько, поплотнее позавтракать, выпить кофе, чтобы войти в форму.
Новостей что-то не было, день как день, за ним следующий, потом неделя. Обманула сорока-воровка. Впрочем, он ничего и не ждал. Конец августа, столько забот по хозяйству. Вон крыша потекла в большой комнате, надо срочно латать, чтобы успеть к осенним дождям. Дровами запастись толком не успел, надо теперь пилить, таскать, колоть, укладывать. Картошку копать, а ее уродилось в этом году много. Ну и прочее. Зима впереди, она ждать не будет, не спросит, где ты был и чем занимался раньше.
Печка у них с матерью хорошая, не очень большая, но жар давала отменный и тепло держала долго. С такой не пропадешь. Сложил ее лет пятьдесят назад какой-то неизвестный мастер. Строили дом, выкладывали печку. А дом, хоть он возле железной дороги, но как бы и отдельно от всего мира, на краю леса, поэтому во внутреннем тепле нуждается особо. Это мастер понимал, постарался на славу. Теперь таких мастеров, наверное, нету, все вымерли, как бронтозавры. Да ничего теперь толкового нет, осталась одна скука и маета. Вон включи телевизор, и там одна скука и маета, о чем бы ни говорили…
Он вылез на крышу посмотреть, что там стряслось, откуда течь. Оказалось, треснули и развалились несколько листов шифера, от старости уже покрывшихся мхом, вода спокойно проходила в щели. Запасного шифера у него не было — или в поселок идти, там добывать, или чем-то замазывать придется. Смолой, что ли…
Присел у конька, засмотрелся. Хорошо на высоте. День солнечный, ясный, безветренный. Тепло. Как будто еще все лето впереди. Но таких погожих деньков немного осталось…
Воля. Какая воля вокруг. Сколько ее. Нет, это даже не свобода. Каждый человек свободен от рождения. Но единицы из миллионов могут вот так осознанно сказать себе: ты волен делать что хочешь. Ты можешь даже от свободы отказаться по своей воле. Даже от жизни. И этого никому не превзойти…
Невдалеке, за чередой берез, «железка». Вот, слышно, приближается поезд. Он здесь, конечно, не остановится, не притормозит. Машинист и помощник спокойны и уверены в себе. Прямой, благополучный участок…
Он мотнул головой, отгоняя эти мысли. Нечего, нечего. У каждого теперь свой путь. Поезд идет своим, а я своим. То есть остаюсь здесь, на месте. С мамой.
Да и не так уж интересно ему это было, на самом деле. «Железка», ну что… Было, прошло, быльем поросло. Он теперь чувствовал в себе какое-то странное угасание интереса ко всему на свете. Лето кончалось, природа исподволь готовилась впасть в зимнюю спячку. К чему-то подобному, видимо, начал готовиться и он.
В итоге с крышей решил так: в сарае обнаружилось довольно длинное полотнище пропитанного брезента, его-то он и подстелил под шифер. Прошедший ночью сильный дождь показал, что крыша больше не течет. Ну вот, на этот год одна проблема, кажется, решена. Пора браться за картошку.
Это дело он с детства любил. Пока был маленький, мама держала лопату в руках и поддевала плети, выворачивая их на сторону. А он собирал картохи. Клубней обычно бывало два-три крупных и пяток мелких. Их раскидывали в два разных ведра, потом вываливали на просушку и прятали в подполье. Десяток мешков картошки — и до следующего лета ты не будешь голодать. Пища хоть и однообразная, но сытная и вкусная. А если еще к этому добавить соленый огурец…
Когда он подрос, роли поменялись, и с лопатой был уже он, а мать собирала и разбрасывала картошку по ведрам.
Но теперь опять все переменилось. Мама хотела было помочь ему, вышла с ведрами и мешками на картофельные боровки — да так и села там, среди желтых усохших плетей.
— Нету больше моих сил, сынок.
— Ничего, мама, я и сам справлюсь.
— Тяжело одному-то…
Ну а у него детей нету, некому помочь, передать искусство. Иногда, конечно, он мечтал, чтоб был у него какой-нибудь маленький, рыженький такой ребятенок, которому можно рассказать обо всем на свете. И, может, зря он тогда оттолкнул ту дурочку, после ресторана-то. Глядишь, был бы не один сейчас. Кто его знает, может, лучше жена-дура, чем вовсе никакой жены…
Ну да ладно. Всего лишь картошку выкопать надо. Чего заныл?
Он копал, мама тихо бродила по огороду, охала, ахала. Наконец примостилась на лавочку возле крыльца, горестно сложила руки на коленях, стала смотреть, как он работает. Не утерпела, встала, пошла к нему… медленно-медленно… он и не заметил, как она за что-то там запнулась и упала в борозду. Минут через пять только оглянулся, бросил лопату, побежал, опрокидывая ведра…
— Что с тобой?! Как ты себя чувствуешь?! — выкрикнул глупые, бесполезные слова.
И первое, что она сказала ему:
— Не вздумай же никуда меня везти.
Мать отлежалась, но ходить после этого стала еще тише — не ходить, а уже ползать. Но не ползать не могла. Тянуло ее в огород, хоть травинку какую сорвать, хоть просто пройтись по дорожке между грядок. Падала еще несколько раз. Однажды, пока его долго не было (за грибами ходил, за грибами, сама же попросила: набери лисичек, хочу лисичек жареных, я никуда вылезать не буду, посижу у окна…), пролежала на земле часа два. Простудилась. Лечил ее отварами, прогревал малиновым чаем, заставлял потеть на печке под шубами.
Но на этот раз не повезло. После нескольких дней горячки и бреда, во время которого она все твердила, чтобы никуда он ее не возил, ненадолго пришедшая в сознание мама попросила вынести ее на улицу и посадить на табурет посреди огорода. Погрелась на последнем осеннем солнышке и отдала богу душу, перед этим наказав похоронить ее где-нибудь здесь же.
— Пообещай мне.
— Хорошо, мама.
— Хочу вон под той березкой, что слева, видишь? Красивое место, и сухое.
— Ладно, — сказал он навзрыд, — там и будешь лежать, упрямая старуха!
— Ну и все. Я довольна. Хорошую жизнь прожила…
Эти слова были ее последними. Через полчаса она уже остыла. Он взял лопату, пошел к березам, начал копать. Надо было, наверное, прочитать какую-то молитву, но никаких молитв он не знал, как не знала их и его мама. Что ж, разве не прожили они всю жизнь, и хорошую жизнь, без этого?..
Долго копал, глубоко, широко. Чтоб маме удобно лежалось. Земля хорошая, мягкая, своя. Никуда не надо ходить, возить. Всё здесь есть.
Лопата недовольно звякнула обо что-то твердое. Он выворотил кусок белого камня. Потом еще один. Потом вытащил из земли полуистлевшую железнодорожную тужурку. Как раз такая, он помнил, была у отца, когда он…
Застыл в яме. Неужели?..
Не веря себе, копнул еще несколько раз. На свет явились ребра и череп. Дальше можно было не копать. Он стоял, любовно держа в руках череп отца. Семья воссоединилась после стольких лет разлуки. Отец вернулся. Вернее… он никогда никуда и не уходил, он всегда был здесь, на месте. И мама знала об этом. А уж как отец оказался на этом своем месте — то была их тайна, в которую лучше не лезть. И теперь они будут лежать рядом, муж с женой, как положено по человеческим законам.
Он положил косточки отца обратно. Завернул тело мамы в несколько простыней, белых, как невестино платье. Постелил на дно могилы свежие еловые лапы. Опустил туда маму бережно, словно на мягкую перину…