Через полчаса все было закончено. Он не стал делать над могилой холмик. Набросал на это место сверху веток и травы. По весне затянет вьюном, зарастет травой. Пожалуй, теперь только он один знал тайну. Как и хотела мама. Он да сороки-воровки. Но эти все равно никому ничего не расскажут.
Думать теперь нужно было о заготовке дров на зиму.
И он начал пилить деревья на участке. У него росли осины да ольха, практически неотличимые друг от друга деревья. У ольхи место спила через некоторое время делалось темно-оранжевым, только так он и узнавал, какие дрова пойдут в печку в этот раз. А осина хороша для прочистки дымохода от сажи. Было еще несколько берез, но их он жалел, по весне они будут невероятно красивы с молодыми листочками. Мама это очень любила. Вот, теперь она будет лежать под одной из них, смотреть на него и радоваться.
Тонкие деревья он валил топором, толстые пилил ножовкой, насколько мог, пока лезвие не начинало заедать, и опять же дорубал топором. Упирался длинной палкой в ствол метрах в трех от земли, аккуратно раскачивал и с треском ронял. Справлялся с этим довольно легко. Потом отшибал ветки, перепиливал дерево пополам и тащил на козлы, где уже двуручной пилой делил на маленькие чурбачки. Тонкие оставлял так, толстые колол пополам. Печка с ними вполне справится. Лишь бы просохли хоть немного. Как раз начались дожди, и он укладывал готовые дрова в сарай, под крышу.
В первый день распилил три довольно толстые ольхи, усыпав землю вокруг козел красными жертвенными опилками и натерев с непривычки мозоли. Дровяник сразу поднаполнился, но это была, конечно, капля в море. На зиму сарай нужно забить под крышу. Так что пилить еще и пилить. Однако начало положено, уже хорошо.
Он все время ходил мимо того места, где были папа и мама, и постепенно начал с ней разговаривать. С отцом общаться он пока не мог, во-первых, отец был еще немного чужой, он к нему пока не привык. И, во-вторых, отец здесь давным-давно ничего не решал.
— Ну, как ты там сегодня поживаешь, старая? Все ли тихо, благополучно?.. А я вот, видишь, дрова пилю. Надо, надо. Зима придет, снегом заметет. Тебе-то все равно, под снегом тепло будет. А мне, может, неделю из дома не выйти… надо дров.
Поговорит так с мамой минутку, и будто легче ему. И вновь за топор да пилу.
Наступил октябрь, стало уже по-настоящему холодно, а он все возился с дровами. Оставалось повалить две самые высокие и толстые осины. Он еще сомневался: может, пощадить их для какой-никакой красоты? Но нет, для этого березы есть, а на участке должно быть чисто, свободно.
— Вот хочу сегодня осины-то повалить. Что скажешь, мам? Не против? И я тоже так думаю. Обойдемся без них.
День был холодный и студеный. Вся земля вокруг была устлана желтой листвой и красными опилками.
Он выбрал место, куда ронять дерево.
Стукнул топором по стволу. Сначала обухом. Потом рубанул без жалости!.. Сколько можно тянуть? Лезвие глубоко вошло в дерево, пришлось вытаскивать. И аккуратно подрубил сбоку этот первый надрез. Отлетела в сторону толстая, сочная щепка. Он еще несколько раз повторил операцию, сдвигаясь каждый раз на чуть-чуть. Так, дело пошло. Попробовал качнуть дерево рукой — прочно ли держится? Куда там, оно даже не шевельнулось. Руби смело.
Вот, он задал дереву направление, в котором оно должно повалиться. Теперь переходим на другую сторону и делаем все то же самое, только немного выше. Тут углубляться в древесную плоть можно подальше. А когда это будет готово, останется взять длинный шест и хорошенько качнуть осину. И она ляжет туда, куда надо, мягко и красиво, лишь для порядку немного пошумит остатками листьев в кроне…
Он вытер лоб. Упарился немного.
— Эй, дядя. Закурить найдется?
Сердце екнуло, он выронил топор из рук и резко обернулся, страшно щурясь и щерясь желтыми зубами. Откуда этот звук?..
На другом берегу ручья стояла какая-то бродяжка, вроде бы женского пола, в лохмотьях и огромных грязных ботинках. На голове у нее была перемазанная глиной заячья шапка. Из-под шапки внимательно следили за ним серо-голубые глаза, особенно льдисто отсвечивавшие в этот стылый осенний денек. Опущенные почти до колен, красные от холода руки бродяжки сжимали длинную палку, которая словно перечеркивала всю ее небольшую странную фигуру пополам.
Он нагнулся, схватил топор.
— Иди отсюда. И не возвращайся.
— Ладно, уйду, — ухмыльнулась она. — А закурить-то дай?
— Нету, — в какой-то бессильной злобе крикнул он через ручей. — Не курю я, понятно?!
— Понятно. Все еще не куришь. Ну, кто не курит и не пьет…
Она засмеялась, вновь сверкнула из-под грязной шапки своими серо-голубыми и отступила в кусты. И исчезла.
А ведь это беглая, догадался он. Недавно говорили по радио… точно. Из женской колонии сбежали три зэчки. Редкий случай. И срока-то у них были плевые. Вот поймают теперь, добавят. Дуры безмозглые.
Он прислушался к кустам, но там ничего уже не было слышно. Дура ушла.
Тьфу!.. От злости так толкнул подрубленное дерево плечом, что оно без всяких возражений бухнулось куда надо и только что прощения не попросило за беспокойство.
До вечера возился, испилил поваленную осину, убрал дрова в сарай. Взяться за последнюю оставшуюся, что ли?.. На улице как раз заморосил тонкий, мелкий дождик, ничего уже не хотелось. Поужинал. Назло себе, в начинающихся сумерках, вышел с топором на улицу, огляделся по сторонам.
Никого. И не надо…
Да, ему-то с печкой тепло, жарко даже, а где теперь эта дура? Чего бегает?..
— Нет, мама, ты можешь себе представить?!.
И зло замахнулся топором на дерево.
Потом, месяцы спустя, уже ближе к весне (а зима была долгой и страшной, они вдвоем ее едва вынесли, а один бы он вообще пропал) только вспоминалось ему, как рубит он эту окаянную осину, и уж дорубился почти до конца, вот толкнуть осталось — да чего-то задумался было о чем, мысли ушли в сторону, глаза собрались в кучу… а с того берега опять вдруг прозвучало: «Дядя, дай закурить-то, а то так есть хочется…» И он, еще совсем не очнувшись, от неожиданности впал в привычный свой ступор. Да налетел тут внезапный, сильный порыв ветра. Осина выстрелила, как ружье, начала падать. А куда падать, непонятно. В общем, оказалось — на него…
Недолгая темнота, потом просвет, капли дождя на лице. В небе ползут рваные облака. «Чего ж ты в сторону-то не отскочил, дурак?! Мумия египетская! Что мне теперь с тобой делать, а?! Как я тебя, такого кабана, домой дотащу? Вот же связалась… У тебя хоть веревки, мешки какие-нибудь имеются?..» А он лежит бревном, не может пошевелиться, только тихонько так покашливает, кхекает, и сквозь это кхеканье вылетают у него все те же изумленные слова:
— Нет… мама… ты можешь… себе… представить?..
Потом, после всего. Рассказ
Они влезли в автобус мокрые до нитки и почти веселые. А так и бывает на похоронах: закопали человека, и вроде стало легче.
По крыше автобуса грохотал сильный ливень, такой нечасто выпадает в жизни, тем более при смерти.
У всех ботинки еще были желтые. Не отмытые от кладбищенской глины и песка. Ливень смял прощание, все пришлось делать быстро… Спешно вытаскивали из автобуса гроб, тащили через узкие проходы среди могил к той, свежеоткопанной. С севера заходила тяжкая туча, страшно становилось, удастся ли все сделать по-человечески.
Но успели, сказали несколько прощальных слов, и тут на лицо лежащего упали первые крупные капли. Словно темная краска легла на розовое — вода начала смывать грим, сын лежащего почти закричал: «Закрывайте!»
Закрыли, аккуратно опустили на веревках… Ливень в это время разошелся во всю силу, люди бросили в могилу по горсти земли, помолчали минуту, ушли в автобус. Только могильщики стояли под дождем спокойно, как лошади, никуда не торопились, ждали конца прощания.
Тот, кто скомандовал закрывать, вошел в автобус последним. Пропустил вперед мать, оглянулся на то место, где навсегда был теперь его отец. Пересчитал могильные ограды, чтобы потом не путаться. И взошел в салон. Лицо у него было все мокрое, с волос текло, не поймешь, плакал или нет. Автобус тронулся, люди начали заговаривать громко и оживленно, как после второй стопки.
Потом была водка, много полагающихся слов. В самом деле, было уже как бы легче. Не то что в предыдущие три дня, когда все это внезапно обрушилось на них каменной глыбой, придавило, едва не расплющив абсолютно равнодушной несправедливостью.
Нет, на кладбище он не плакал.
В первый день, когда мать позвонила ему и безумно-обвиняюще крикнула в трубку: «Санька, отец-то умер!», он сначала не поверил этому, этого не должно было быть, чушь; потом сел на пол, каким-то неизвестным способом уяснив, что она говорит правду. Уяснив, но до конца не поняв, понять это было нельзя — если поймешь, окажется, что так оно и есть, а этого не должно было быть… Тогда он не мог выдавить ни слезинки.
Нужно было срочно ехать в деревню, туда, где все случилось; у него не было денег, он вышел на окружное шоссе, поднял руку, и первая же машина тормознула.
— Слушай, подбрось тут недалеко…
— Да садись, садись! — сказал водитель, веселый молодой парень.
— Только у меня денег нет совсем.
— Ну и что, садись.
Он сел, минуты три они ехали молча, а потом он сказал:
— Горе у меня, отец умер.
И как только он это сказал, слезы пошли сами собой, сильно, без рыданий, никак нельзя было их унять.
— Ох ты… — сказал водитель и прибавил газу.
Вот тогда он выплакался на несколько дней вперед, на кладбище это были не слезы, а дождь. Мать плакала, и все родственники, а он нет.
Было уже вроде легче, но все равно страшно. Только время могло тут чем-то помочь, но время еще не прошло. Тянулось, как в тюрьме.
Мать в эти дни боялась оставаться одна. Он спал в своей детской комнате, вернее, тяжело лежал без сна, все думал, вспоминал. Мысли и воспоминания причиняли боль, несли беспокойство. Ночью встал попить воды, вышел на кухню, там за столом с