идела мать, подперев щеку рукой. Она почти спала, но зачем-то вскочила ему навстречу.
— Что? — спросила с мучительным затаенным страхом. Он налил воды из кувшина, неторопливо выпил, глядя в темное окно на собственное отражение.
— А помнишь, как ты мне, маленькому, ногти стригла с мясом?
Мать заплакала, покаянно опустив голову. Он погладил ее по затылку, ушел в комнату, лег, быстро заснул. Снилось, как тридцать лет назад отец сделал ему первый лук, выстругал стрелу.
— Не направляй в человека, бей лучше в небо. Туда и промахнуться не страшно.
Стрела уходила вверх с тугим гудением, быстро исчезала. Потом нужно было ждать, когда она снова появится, уже развернутая легким деревянным набалдашником вниз; под нее лучше было не попадать…
Он встретился со своим другом в один из этих тяжелых дней. Медленно шли по улице. Сане было плохо, он пил крепкое пиво прямо из бутылки. Друг посматривал на него неодобрительно.
— Ты бы лучше водки выпил.
— Есть разница? — спросил Саня, глотнув последний раз. Бутылка улетела в пустую урну и грохнулась о железное дно.
— Конечно, — серьезно сказал друг. — Вот выпил ты бутылку крепкого пива — и стал развязным дураком. Тебе хочется схватить за жопу каждую девку или заорать какую-нибудь глупость. И тому подобное. А вот выпил бы ты сто пятьдесят граммов чистой водки — и все острые углы сразу сгладились, ты весел, совершенно трезв и все соображаешь. Пей водку. Уважай себя.
— По-твоему, я себя что, не уважаю?
— Не уважаешь, — кивнул друг. — До сих пор не можешь поставить на своем. Со всеми соглашаешься, поддакиваешь. Не хочешь спорить. Лишь бы тихо… А у тебя должно быть собственное мнение. Право на конфликт. Уважай себя. Отругай кого-нибудь. Дай запросто в морду…
Саня развернулся, дал другу в морду. Обхватил кулак другой ладонью, зашипел от боли, затряс. Друг, неловко упавший в лужу, сказал, утирая кровавые сопли:
— Вот теперь молодец…
Все эти дни он не виделся со своей женщиной, было не до нее, она позвонила первая, сказала, что, может быть, больше им не надо встречаться… Он бросил трубку на середине ее фразы. Дура. Хватит с него ее тупых выходок. И к тому же он давно устал биться о ее костяной лобок. Синяки внизу живота, ей-богу. Ну вот и ладно. Очень хорошо. Давно пора было…
Утром его разбудили вороны. Они расселись на дереве возле окна, стали орать. Хотел прогнать их, открыл окно, махнул рукой, но твари не испугались, только посмотрели на него насмешливо.
Он позавтракал, пошел на работу.
Его отправили на другой конец города, нужно было долго ехать на автобусе. Прождал чуть не полчаса, едва не взбесился, но надо, надо… На ступеньках передней площадки автобуса сидел пьяненький мужичок слегка бомжеватого вида, он почти спал, в руках у него была полупустая бутылка водки. Иногда он открывал глаза, делал из бутылки глоток. Люди посматривали на него с неодобрением, подозрительно. К мужичку подошла строгая кондукторша, спросила:
— Мужчина, а вы, вообще-то, куда едете?
Он медленно взглянул на нее, негромко ответил:
— К брату.
— А где живет ваш брат?
Мужичок еще помедлил, хлебнул водки, сказал:
— Он не живет.
Кондукторша или не расслышала, или ничего не поняла, да стала ругать его, что он едет, сам не зная куда, пьяный.
Саня решил не ночевать больше у матери. Пусть как-то привыкает, приспосабливается. Не может же он переселиться к ней опять.
Мать позвонила поздно, спросила, будет ли он сегодня. Он спокойно сказал: нет. Дела. Спокойной ночи.
Ему нечего было делать в своей одинокой холостяцкой квартире. И не спалось. Возникла даже мысль позвонить своей женщине, поговорить, что-то исправить…
Курил на кухне, смотрел в темное окно. Достал из холодильника купленную сегодня бутылку водки, выпил стопку, потом другую. Стало смутно, успокоение не приходило. Время тянулось по-прежнему. Тогда он лег в постель, надел наушники, стал слушать длинный скучный рассказ. Не заметил, как заснул.
На следующий день мать позвонила ему, сказала, что не спала всю ночь, удалось задремать только под утро, и тут снова заорали вороны. А у нее голова болит уж неделю. Если так будет и завтра, она с ума сойдет.
А что делать, спросил он. Я не знаю, раздраженно сказала мать. Ты же мужчина, придумай что-нибудь.
Ладно, я приду сегодня вечером, сказал он.
Вечером пришел к ней со всеми необходимыми вещами. Что это такое, брюзгливо спросила мать, зачем это? Грязь тут разводить…
Он не обратил на ее слова никакого внимания.
До поздней ночи делал лук. Испытать его на улице не было возможности. Но вроде бы лук получился. Он взялся пальцами за тетиву, натянул. Лук пружинно согнулся. Отпущенная тетива зазвенела, метнув в пространство чистую, тонкую ноту. Ну, хорошо.
Стрел он сделал всего две штуки, больше не надо. Нужна вообще только одна, один выстрел. Попасть, и все…
Утром история повторилась. Вороны расселись напротив окна и начали свой концерт. Среди них был здоровенный, матерый ворон. Он в общем хоре участия не принимал, но явно руководил им. Клюв открывал изредка, что-то скрипуче, недовольно бормотал. Словно дирижер давал указания оркестрантам. Встряхивался, как собака, переступал с одной мохнатой ноги на другую, вытягивал шею. Оркестр продолжал наяривать.
Форточка была открыта настежь заранее, чтобы не спугнуть птиц.
Он стоял на кухне, в полутьме, и все делал очень медленно. Уложил стрелу на место, зажал ее между указательным и средним пальцами. Аккуратно поднял лук так, чтобы стрела приходилась на уровне глаз. Потянул стрелу на себя. Раздался легкий скрип.
Старый ворон вдруг склонил голову набок, к чему-то прислушиваясь, и остальные мгновенно замолчали. Саня видел, как глаз птицы несколько раз затянулся серой пленкой. Ворон неловко подпрыгнул на ветке и склонил голову в другую сторону.
Рука начала подрагивать. Он почему-то медлил, не стрелял. Может, хотел дать птице последний шанс? Промахнуться невозможно, расстояние всего метров пять. Длинный, остро заточенный гвоздь ждал своего часа уже слишком долго…
В последнее мгновение он отвел стрелу от старика, саданул в бок другой птице, что была неподалеку. Взлетело несколько перьев, птица рухнула вниз, в листву, затем послышался мягкий шлепок об асфальт.
За окном началось воронье светопреставление. Он закрыл форточку, птицы подлетали к окну, царапали стекло, орали, гадили. Саня задернул занавески.
Что ты делаешь, спросила мать, появившись в дверях кухни в одной ночной рубашке. Ничего. Сбил ворону? Сбил.
Стекло с той стороны продолжали царапать.
Ты сегодня на улицу не выходи, сказал он матери. Хотя бы полдня.
Она кивнула.
Окно потом надо будет отмыть. Или вообще новое поставить… это старье уже никуда не годится.
Она послушно кивнула снова, заплакала. Он заплакал вместе с ней.
Тезка. Рассказ
Как будто вчера было…
Маленькая детская рука в моей ладони.
— Ну, как зовут-то тебя, гном?
— Коля, — робко произносит мальчик и тянет руку назад; я некоторое время с улыбкой крепко держу его, не отпускаю.
— Тезка, значит. Молодец. А лет сколько?
— Пять…
— Ну! Я думал, три. Ты чего такой маленький-то?
Он легко вздыхает и снова тянет руку к себе. Я отпускаю его и поворачиваюсь к тетке.
— Не кормят его тут, что ли…
— Болел, — недовольно роняет тетка Нюра, вешая пальто в сенях. — Три раза воспаление легких, еле выходили. Ну ладно, чего тут стоять, давай проходи.
Я раздеваюсь, снимаю сапоги, прохожу в дом. Здесь сухо, тепло, хотя и не очень чисто. Но после холодного осеннего дня, после долгого перехода под мелким упорным дождем…
Моя сколько-то-юродная сестра Тонька раскинулась в комнате на разложенном диване пьяная. С ней рядом в позе покойника лежит ее муж. Вытянулся прямо, руки на груди крестом. Нос его — острый, хищный — торчит кверху. Кажется, мужик даже и не дышит. Лежит себе совсем тихо, лишь бы никто его не трогал.
Рядом, на старой пыльной табуретке, баян с плотно, сурово сжатыми мехами.
Вчера тут, видимо, что-то праздновали до полусмерти, теперь вот отсыпаются все.
Мне особого дела нет. Я приехал посмотреть деревню, дом, где давно уже не был. В последний мой приезд здесь не было еще и этого хрупкого, полупрозрачного мальчика с тремя воспалениями легких… Много времени прошло.
А я вот только из армии вернулся — веселый, здоровый, мне все на свете хорошо.
Иду на кухню, к печке, прижимаюсь боком к давно знакомым изразцам с цветочками. По моей спине катится волна сладкой дрожи. Тепло. Наконец-то.
Тетка Нюра, приехавшая со мной из города, начинает хлопотать по хозяйству. Она часто бывает здесь, почти каждые выходные.
Коля заглядывает в кухню. Я подмигиваю ему:
— Чего прячешься, гном?
Он быстро исчезает. Я смеюсь.
В большой сумке, привезенной нами из города, лежат несколько бутылок водки, которую теперь, по гнусным карточным временам, достать почти невозможно. В деревнях все давно уже пьют только самогон. Бывает, что и травятся разной гадостью…
Когда-то я прожил здесь несколько счастливых детских лет.
— Мама, вставай, к нам гости приехали!
Из комнаты слышится хриплый со сна женский голос:
— Счас, счас, Коляныч…
— Тонька, да вставай ты, — кричит тетка Нюра, — я тебе такого гостя привезла!
— Кого там еще…
— Пастушонок-то наш!
— О-о-о…
Слышится визг диванных пружин, тяжелый топот. В дверях появляется крупная, высокая женщина в длинной ночной рубашке, нечесаная, неумытая, с прищуренными узкими глазами. Так бы, может, и не узнал ее. И все-таки это она, Тонька, с которой играли тут в наши детские игры. Она на три года старше. Теперь взрослая женщина, мать семейства.
— Колька!
Бросается ко мне, крепко обнимает, целует в губы. От нее несет перегаром, немытым телом, но почему-то сейчас все это мне приятно и радостно. Это ужас как волнует.