В дверях появляется мальчик и недоуменно смотрит на нас. Тонька не отпускает меня, тискает, прижимает к своей большой груди. Я смеюсь:
— Тонька! Сейчас муж-то встанет — чего скажет?
— Этот? Да ему-то что! Выпьет стопку — и опять на боковую! Хоть меня тут…
Она легко произносит грязное слово, смеется и опять целует меня в губы. Смотрит восторженно, как будто я прилетел с Марса.
— Пастушонок ты наш!
Да, бывало, пас я тут коров. Комбикорм из корыта вместе с телятами ел. А было мне… да примерно вот как сейчас этому новому Коле.
С трудом отрываюсь от Тоньки, сажусь к столу, закуриваю.
Женщины начинают хлопотать вдвоем. Выставляют на стол водку, продукты. Тонька бежит топить баню, усмехается мне деловито: ох, попаримся! Ты подожди немного…
Ладно, подожду.
…Проснулся в ужасе, было темно, ничего не разобрать. Во сне видел что-то невообразимо отвратительное, и оно гналось за ним. Еле убежал, спрятался, но не успел отдышаться, как оно опять вывернулось из-за угла…
Робко потянулся руками, нащупал что-то мягкое, но что?.. Готов был закричать уже, и тут в темноте зашипело, проскочила яркая вонючая искра и возникло пламя. Тогда в его приторном оранжевом свете появилось страшное морщинистое лицо. Женщина, жестко прищурившись, вглядывалась в темноту — и вдруг улыбнулась. Лицо ее мгновенно изменилось, просветлело. Он узнал бабушку.
— Ба-а!.. — протянул руки, обнял ее, склонившуюся над ним, заплакал, как трехлетний малыш.
— Ну что, что, маленький? Не бойся, все хорошо. Темно было? А я вот занавеску уберу.
Тогда, успокаиваясь, он вспомнил все: приехали вчера в деревню, родители решили оставить его тут на неделю. Взрослые до вечера гуляли, пировали. Отец и дядя напились, дедушка стал играть на гармошке, и все вместе они начали жутко кричать непонятные песни. Мама с тетей ходили по соседям, мама со всеми здоровалась и разговаривала — давно не была. А они с сестрой и бабушкой долго-долго читали сказки из большой темной книги, а потом его отправили спать на печку… Как уснул, он совсем не помнил.
— Родители-то уехали уж, на утреннем автобусе. Так что привыкай без них. Вытри слезы-то.
— А где Тоня?
— На улице, корову пошла выгнать. Ты вот что, вставай-ка. Время уж. Позавтракаем, поедем на ферму.
Он послушно стал слезать с печки (как высоко!). Пол был неожиданно холодный, почти ледяной. Огромные гладкие тесины впитали ночную свежесть и не спешили нагреться рано поутру. Несколько раз брезгливо переступив босыми ногами, он решился — и влез в большие валенки, стоявшие тут же, рядом. Валенки были ему чуть не по пояс. Он топнул и даже не услышал звука.
Деревянный стол с клеенчатой скатертью, прорезанной в одном месте ножом. Огромный сундук, накрытый холстиной. На стене — полки с не виданной им раньше посудой. Висели там и часы, они мерно отстукивали неторопливое время. К длинным цепочкам были привязаны две железные гири в виде еловых шишек. Бабушка, проследив за его взглядом, ухватилась за одну из шишек и резко потянула ее вниз. Раздалось громкое механическое лязганье.
— Сейчас молока принесу, — сказала бабушка и вышла в сени.
А он продолжал осматриваться. Он не знал, как называется большинство предметов, и все они были для него загадкой. Печь, с которой только что слез, выглядела необъятной. Она была выложена белой плиткой с цветными узорами по краям. От печи шло ровное, дружеское тепло. Тронув чугунную заслонку, он с шипением отдернул руку — горячо! На пальцах осталась сажа.
В доме пахло чем-то кисловатым, но запах этот не раздражал.
На улице сонный петух хрипло откашлялся, захлопал растрепанными крыльями. В потное окошко струился неяркий свет. Было еще прохладно.
Бабушки давно нет. Нет дедушки и дяди. Тонька вышла замуж, родила. Живет в этом же самом доме. Муж-пьяница сбивает ее с панталыку. Тетка Нюра, ближайшая родня, взяла над ней шефство, но это что мертвому припарки… Другая семья, другие люди. Все другое. И ничего как будто не было… есть только вот это странное «сейчас», похмельное и с нечистым запахом, на которое я даже и обижаться не могу.
Отгоняю печальные мысли. Не для того приехал.
Бабушка вошла, неся в руках подойник. Он заглянул туда. Молоко было желтовато-пенным, с кусочками какого-то мелкого мусора и травы.
— Сейчас процежу, и попьешь настоящего, деревенского. Ты его, поди, и не пробовал.
— Нет, я почти каждый день пью молоко, — гордо сказал он.
— Магазинное?
— А какое же?
— А такое, — сказала бабушка.
Она покрыла марлей другое ведро и стала переливать молоко. Густая жидкость пенилась и брызгалась, как живая. Раздавалось легкое шипение пузырьков и стон наполняемого ведра.
На марле, когда все молоко было перелито, осталось немного мусора. Бабушка отжала марлю и бросила ее в подойник.
Теперь она начала разливать молоко по крынкам (вот как называлась та посуда, что стояла на полках и которой он раньше не знал!). Наполнив три крынки доверху, остальное бабушка слила в бидон и добавила немного воды.
— А это в колхоз, — небрежно сказала она и махнула рукой, словно говорила о пропащем. — Ну иди, пробуй. Вот прямо из крынки. Только держи крепче, не урони.
Он подошел, с трудом взял обеими руками крынку со стола и поднес ко рту…
Да, это было очень вкусно. Но это было не молоко.
— Так это же не молоко, — сказал он.
Бабушка всполошилась от его неожиданных слов.
— Вот тебе и на. Не молоко! А что же? Это и есть настоящее молоко. А ваше-от магазинное — чистая вода. Пей.
Он еще раз отпил из крынки. Да, ничего вкуснее пробовать ему не приходилось. Это было даже лучше лимонада «Дюшес».
— Ну как?
— Вкусно.
— То-то же. Ишь, не молоко ему…
— А вы пили лимонад «Дюшес»? Я его пью почти каждые выходные. Папа мне покупает. Тоже вкусно.
Бабушка смущенно усмехнулась и велела поставить крынку на место.
— Еще хочу.
— Больше нельзя тебе, ты пока непривычный. Вечером попьешь, а сейчас давай цыплят кормить. Тонька, ты где?
Тонька прибегает с улицы:
— Ну что, махнем по стопочке для настроения.
— Ты бы хоть оделась, бесстыжая! — ворчит тетка Нюра.
— А кого мне стесняться? Кольку? Да ведь мы с ним в бане всегда вместе мылись, помнишь?
Тетка Нюра отказывается пить, уходит по делам. Мы быстро выпиваем с Тонькой, закусываем соленым огурцом. Чему-то смеемся, глядя друг на дружку.
Вроде бы все как тогда…
— Ну, ты и вымахала, мать.
— Дак ведь у нас тут воздуха не как у вас, в городе…
— Да, растет все, как на дрожжах! — я откровенно рассматриваю ее грудь. — Такие, говорят, кабачки!
Она довольно смеется и сжимает грудь руками. Ночная рубашка вот-вот лопнет под напором плоти.
— А хороша ль я?
— Хороша!
Мы опять смеемся.
— Ты-то как живешь? — спрашивает она, усевшись со мною рядом.
— Да ничего так. Работаю…
— Девушка есть?
— Не-а.
— И жениться, что ль, не думаешь?
— Вот еще чудеса.
— А я б хотела на твоей свадьбе погулять… Да ты, может, из этих… нетрадиционных оказался? — смеется Тонька.
— А вот я тебе сейчас покажу, какой я нетрадиционный!
— Покажи-ка!
Медленно придвигаюсь к ней поближе.
И тут в кухне появляется муж Тоньки. Он лет на пять старше ее, низкорослый, тощий, очень смуглый. Голый по пояс, в растянутом голубом трико с дырами на коленях. Весь обвит мускулами, словно веревками. Но веревки эти слишком уж тонки. Не говоря ни слова, ничему не удивляясь, он, увидев водку, идет к столу, наливает себе, без выражения пьет. Словно все так и должно быть, а по-другому быть просто не может. Вот принял манны небесной, вроде бы что-то сообразил, прозрел на минуту. Смотрит на меня, прищурившись.
— Городские, а-а… — произносит с подозрением.
Больной, которого разбудили, чтобы дать ему необходимое лекарство. Выпил снадобье, полегчало — теперь надо опять лечь и отвернуться к стене… не расплескать это блаженное состояние.
Муж Тоньки действительно уходит обратно в комнату и ложится на кровать.
— Как его зовут-то?
— Саня. Да ты не смотри, что он пьяный. Он хороший.
— Да и ладно.
— Только слабосильный, — продолжает Тонька, словно извиняясь. — В детстве еще надорвался… в армию даже его не взяли.
Сестра входила с улицы, в руках ее было большое решето. Там внутри что-то царапалось и тоненько попискивало.
Решето поставили на пол, сняли тряпку. Цыплята были такие маленькие, мягкие, пушистые… Они еще плохо держались на своих слабеньких ножках, пошатывались и непрерывно пищали, требуя еды. Тоня, востроглазая веселая девочка, смотрела то на брата, то на цыплят и чему-то подсмеивалась, прикрывая рот ладошкой.
Бабушка порубила ножом пару вареных яиц на мелкие кусочки и стала кормить цыплят.
— А откуда они берутся? — спросил мальчик. Ему стало интересно. А Тонька снова усмехнулась почти беззвучно. И тут он заметил, как здорово похожа Тонька на бабушку — одно лицо.
— Курицы несут яйца, — принялась объяснять бабушка. — Из яиц вылупляются цыплятки. И сами становятся курами. Понимаешь?
— Да, — кивнул он. — Значит, сейчас цыплята едят цыплят? Разве так бывает?
— В жизни еще и не такое бывает, — уверила его бабушка. — Бог чего только для нас не придумал.
Он пожал плечами и стал ждать, что будет дальше.
А дальше бабушка ненадолго ушла из дому. Они с Тонькой в это время позавтракали — выпили по большой кружке горячего несладкого чая с хлебом. Куски, отрезанные от глинообразной большущей буханки, тоже были огромными для него, даже держать неудобно, но зато как вкусно! Они с Тонькой солили помидоры и огурцы и смачно хрустели ими, обливаясь соком, потихоньку хулиганили и приглушенно смеялись, как будто в доме был еще кто-то взрослый, хотя все взрослые вроде ушли по делам.
У себя в городе он и не подумал бы, что завтрак может быть таким простым и быстрым.
Тетка Нюра говорит:
— Колька, вот тебе как раз и дело есть, солдат. Борова зарезать надо.