Неожиданно он поднимает на меня взгляд, и я, не задумываясь, прямо от порога прыгаю вперед, вцепляюсь в ружье обеими руками.
— Отдай!
— А зачем тебе? — спрашивает он как-то неохотно.
— Кабана завалить.
— А, ну это… бери.
Он отдает ружье и снова ложится на постель, лицом кверху, и снова становится неподвижен, как статуя. По-прежнему наедине со своей тяжелой внутренней болью.
Выхожу в сени. Меня слегка трясет. Да что там слегка — начинает по-настоящему колотить крупной дрожью.
Почему я прыгнул и схватился за ружье? Кому мог угрожать этот слабый человек — мне? Тоньке с сыном? Тетке Нюре?
Вот так бы вернулся сейчас и влепил этому гаду заряд во впалую, тощую грудь! Сволочь! Зачем ты вообще на свет родился? Только мешать…
Неожиданно для себя бегу в сарайку, включаю там свет. Хряк не спит, он стоит в углу спокойно и отрешенно, не смотрит на меня. Мне в этот момент заметно только, как мелко подрагивают его розовые щетинистые уши.
Я молча вскидываю ружье и стреляю.
На улице тут же заливаются осатанелым лаем все деревенские собаки.
Несколько долгих секунд кабан стоит, пошатываясь, словно пьяный. Потом его передние ноги подламываются, и, коротко хрюкнув, он валится набок. Я вхожу в загон и заранее подготовленным острым ножом остервенело перехватываю ему горло. Под моими руками что-то сочно и влажно хрустит. Меня тошнит, я выпрямляюсь и вытираю лоб окровавленной рукой.
Через минуту в сарайке уже собираются все, кто был в доме, подходят и некоторые из соседей. Меня даже узнают, здороваются, улыбаются. А я смотрю на людей дикими, непонимающими глазами. Мне отчего-то невыносимо стыдно. Стою как водолаз на балу, не зная, что делать. Потом бросаю ружье на землю и выбегаю во двор. Со двора — на дорогу. И вдоль по ней, в темноте, едва не на ощупь, к железнодорожной станции.
Руки мои в крови, и не знаю, где омыть их…
Сюда я, конечно, не вернусь больше никогда, никогда.
Несколько лет из деревни доносились только плохие вести. Сначала помер Саня — пьяный замерз возле ворот собственного дома. Так и нашли его сидящим на корточках у забора. Еле разогнули потом, чтобы в гроб положить.
Через год повесилась Тонька. Так, вроде бы ни с чего. Однажды осенним вечером… записку оставила: «Простите меня, родные мои!» И все, и больше ничего…
На похороны я не ездил, был в командировке. Да если бы и знал — наверное, не поехал бы. Не захотел бы видеть ее такую.
Колька немного подрос и перебрался в пригород, к тетке Нюре. Она присматривала за ним какое-то время. Дом в деревне остался пустым.
Колька пару раз приходил ко мне. Он вообще любил ходить по родственникам, пить, есть, брать в долг немного денег без отдачи, говорить по душам. Это был маленький, тощий парнишка, постоянно пьяный и беспрерывно куривший. Больше всего он напоминал сорванца-беспризорника первых послереволюционных лет. Нигде не учился, не работал. Дурачок, и жалко его, конечно… строил всё из себя взрослого. Мы, родичи, даже любили его за это — вот он, наш юродивый, опять пришел, сейчас выпьет рюмочку, заплачет о чем-то далеком, скажет: мы же родные люди… что ж у нас так всё… И вроде есть в его словах какая-то скулящая правда, о которой мы уж давно подзабыли… о чем сами иногда ночью плачем в подушку… Его тут можно и ругнуть, и шугануть — он нисколько не обидится, совершенно безвредный ведь. Скажет только примирительно: ухожу, ухожу, не сердись… дай червончик, принесу потом как-нибудь.
— Дядя Коля, — в сердцах говорил он мне, щурясь от сигаретного дыма, — ведь у меня ближе тебя и родни-то нет, — и лез слюняво целоваться.
— Ну, прямо уж и нет. Родни полно! — говорил я, мягко отстраняя его назад на табуретку и вытирая щеки рукавами.
— Дак ты мне почти как папка… А помнишь, ты к нам в деревню тогда приезжал, кабана еще застре́лил?
— Помню.
— И я помню! Вот это вы с Саней, батькой-то моим, крепко выпили! Вся деревня со смеху усиралась. Хорошо — кабана застре́лили, а не бабку Нюру!
— Еще чего придумал…
Вот, значит, как объяснила деревенская молва это ужасно нелепое происшествие.
— А мне ведь скоро в армию, дядя Коля.
— Да где же скоро, еще пару лет ждать.
— Я очень в армию хочу. Прямо сейчас бы пошел. Там настоящим мужиком стану. У нас в деревне девки не любят, кто в армии не служил. За такого и замуж никто не пойдет, разве уж только с пузом. У нас девки, знаете, какие строгие! не то что городские шалавы. Я жениться на одной нашей девке хочу, ее Оля зовут. Хорошая.
— Молодец…
Его не взяли по состоянию здоровья. Суровые армейские врачи были на этот раз единодушны в своем мнении: если не хотим этого шибздика через месяц отправлять домой в цинке, то призывать его не надо. И не призвали.
Колька горевал недолго. Нашел какую-то бабу лет на двадцать старше себя, такую же пропитую и конченую, поселился у нее в доме. Собирался даже официально жениться, просил у родни денег на свадьбу. Никто ему, конечно, ничего не дал, и правильно.
Они собирали пивные бутылки, алюминиевые банки, цветной лом. Сколько-то лет так жили.
Потом однажды эта баба возникла на моем пороге.
— Дайте денег на похороны. Коляныч помер, дурачок…
Это была самая обычная история в те годы. Колька купил неизвестно что, налитое в водочную бутылку, и выпил это неизвестно что один. Бабы его два дня не было дома, а когда она пришла, то обнаружила Кольку холодным, скорчившимся возле дивана в луже кровавой блевотины.
Увезли Кольку в деревню и похоронили там, рядом с его батькой Саней. И с Тонькой.
И все родные успокоились и сказали: слава богу, отмучился. Теперь на своем месте.
Я иногда езжу к ним. Что-то тянет. Постою возле заросших травой могил, которые постепенно исчезают, сровниваются с землей, ничего там не трогаю, потом иду в дом. Посижу полчаса, подожду, не вспомнится ли чего хорошего. Но дом без людей, кажется, тоже давно умер. И воспоминания его покинули. Наверное, надо продавать.
Потом я иду к той рыжей, с косой. Ее, кстати, тоже зовут Тонька. Одинокая женщина. Муж утонул по пьянке в озере — купался, попал в холодный ключ, сердце сразу и свело. Помню, когда-то она задорно пела мне: «Америкэн бой, уеду с тобой!» Теперь я сам зову ее уехать в город. Но она уже не хочет.
И ничего ты тут не поделаешь.
Ничто в этом мире. Рассказ для небольшого фильма
— А какое это дерево? — спросила Ольга.
— Хурма.
— А это?
— Это мандарин.
— Точно?
— Да, — сказал Борис. — Точно мандарин.
— А вот это лавр, я знаю сама. Хочешь, сплету тебе роскошный лавровый венок?
— Нет, я пока не совершил ничего такого… Но надо предложить Пехтереву. Ему, кажется, этого очень не хватает.
Они приглушенно засмеялись.
— Квартирная хозяйка уже предлагала насушить мне мешок лаврушки, — сказала Ольга. — Хватит на пятилетку вперед.
— Просто она чувствует свою вину за плохую погоду. Третий день дождь, не искупаешься, не позагораешь. Вот тебе и Понт Эвксинский… А деньги-то за комнату мы платим исправно.
— И чем она может тут помочь? Позвать Мгангу? Разогнать тучи волшебной метлой?
— Все бабы ведьмы, давно известно…
Получив локтем в бок, Борис исправился:
— Имею в виду — старухи.
Дождь, словно подслушав разговор, еще сильнее стал бить в покатую железную крышу столовой. По бетонированной тропинке сада побежал извилистый ручей. Обедали уже больше часа, спешить совершенно некуда. В комнате сидеть надоело.
По крыше ударило что-то твердое, словно с небес прилетела одинокая здоровенная градина, шумно прокатилась и упала в сад.
— Хурма, — сказал Борис. — Незрелая хурма.
— А похоже на метеорит. И уже ведь не первый раз. Интересно, сколько же плодов этой самой хурмы доживает до января?
— Не бойся, в январе купим, сколько надо, — сказал Борис.
Ольга промолчала.
— Если захочешь, — добавил он.
В крышу снова что-то ударило и с громом прокатилось вниз.
— Хур-мо-пад, — пробормотала Ольга и устало затянулась дымом. — Господи, хоть бы на море сходить… может, дождь перестанет.
Борис встал, поднялся по лестнице в комнату на втором этаже и вскоре вернулся с большим пляжным зонтом.
— Пошли.
Еще издалека стало ясно, что на море волна. Ветра не было совсем, а вот волна откуда-то была — не то чтобы слишком сильная, вовсе не штормовая, но о купании на сегодня, да и завтра, пожалуй, можно забыть. Валы появлялись метрах в ста от берега, надвигались тяжело, вырастая из глубины, страшные в своем неуклонном стремлении разрушать, и на высшей точке, пенясь, падали в камни, словно сраженные пулей солдаты в атаке, которые еще не знают о том, что они убиты.
— Море бьет копытом, — сказал Борис.
Он воткнул зонтик в холодную гальку и присел под ним на корточки.
На пляже было пусто, только несколько мальчишек от нечего делать кидали камнями в лениво качающийся на волнах буек. Мелкий дождь им был не страшен. Камни ложились рядом с буйком, который продолжал неторопливо, словно посмеиваясь над мальчишками, вздыматься и нырять.
Ольга, закутанная в легкий плащ, встала на большой прибрежный валун, и к ее ногам тут же поползла соленая морская пена.
— Не двигайся, — сказал Борис.
Он сделал несколько черно-белых снимков и несколько цветных.
— Ну как? — крикнула Ольга, оборачиваясь к нему. Море за ее спиной, как и сто тысяч лет назад, катило валы.
— Отлично. Очень здорово получилось. Мне кажется, это лучшие из всех… здесь, конечно, нужен Пракситель… Хочешь посмотреть?
— Да ладно, потом. Пришлешь мне по Интернету.
Он стоял, сжимая в руках фотоаппарат, и смотрел на нее, щурясь от мелкого дождя.
— Как хочешь, — сказал он наконец.
Ольга влезла под зонт уже озябшая и раздраженная.
— Хочу домой. Что это за отдых? В комнате целый день сидеть? На что смотреть? Даже телевизора нет. Благодарю покорно. И на экскурсию не выберешься. Фу-ты, господи! Лучше бы я никуда не ездила совсем…