Просто ему нравилось чувствовать себя колонизатором. Забытое чувство, не посещавшее его уже лет двадцать, с тех самых пор, как он отслужил в Венгрии.
Однажды он вернулся с моря и сразу направился в душ, чтобы смыть с себя песок. Кабинка была за кухней. Легкий ветер трепал пластиковую занавеску душевой и норовил откинуть ее в сторону. Впрочем, на это никто не обращал внимания — кабинка была развернута в сторону соседнего дома, и видеть ее могли лишь обитатели чердака, где пока никто не жил.
Борис снял плавки, намылил голову и с закрытыми глазами стал напевать-насвистывать развеселую местную песенку, намертво застрявшую в памяти: «Адлер-Сочи для меня — это райская земля, это небо, это море, это солнце для тебя…» Теплая вода бежала по его голове и спине. Когда он смыл пену и открыл глаза, обнаружилось вдруг, что занавеску ветром закинуло за косяк, а на балкончике того самого чердака стоит молодая женщина в оранжевом купальнике, курит сигарету и с интересом разглядывает Бориса. Женщина была с темными волосами, змеившимися по плечам и спине, довольно стройная, только бедра у нее были слегка тяжеловесные, и очень маленькая грудь. Псевдодревнегреческий типаж, который ему всегда так нравился.
— Что это за песня? — спросила она. — Я такой не слышала.
— Услышите еще, — сказал Борис, поправляя занавеску. — На всех дискотеках Черноморского побережья Кавказа. Успеет надоесть. Замучает. Я уже несколько дней не могу от нее избавиться. Сидит в голове, хоть ты что.
— Интересно, — сказала женщина. — Хотелось бы послушать. Составите мне компанию на дискотеке?
— Да я свое оттанцевал… К тому же мы пока незнакомы, и вряд ли я могу давать такие обещания. Здесь каждый сам за себя.
— Ну, — сказала женщина, — я о вас уже многое узнала. И зовут меня Ольга.
— Очень приятно, — сказал он, выбираясь из кабинки. — Борис.
— А в плавках вы тоже неплохо смотритесь.
— Они придали мне какое-то иное качество?
— Точно не знаю. Сейчас, по крайней мере, с вами можно разговаривать серьезно. А абсолютно голый человек смешон.
— Давайте вы снимете свой купальник, — сказал Борис, — и я подумаю над этим утверждением.
— Надо мной и так все смеются. Мы не будем никуда спешить, — сказала Ольга.
Еще в этот раз здесь жила Ксень Лексевна, старушка лет шестидесяти пяти, маленькая, смуглая, твердая, как лесной орешек, абсолютно здоровая и радостная. Кто она была в неморской жизни, чем занималась, откуда брала деньги — этого ничего не было известно. Сама о себе она говорила так: «Я всю жизнь работаю ангелом-хранителем!» Один глаз у нее был стеклянный, вставной, и чаще всего она ходила в темных очках, но иногда для разнообразия надевала черную пиратскую повязку. Это как-то было связано с перепадами ее настроения: хорошее настроение — очки, плохое — повязка. Она приехала на целое лето. Поднималась рано утром, делала зарядку в саду, среди зеленых лавров: махала руками, ногами, с хрустом вертела шеей. Совершала резкие, четкие движения каратиста, что совсем не вязалось с ее возрастом и полом. Потом шла в душ, чистила зубы и лишь после этого закуривала первую сигарету. И продолжала дымить весь день, без перерывов. Она вовсе не была поклонником здорового образа жизни. На кухне приставала ко всем с вечным предложением выпить. Большинство ее рассказов из жизни сводились к тому, как, с кем и сколько она пила и какие происходили при этом истории. «А какое тут вино прекрасное!» Квартирная хозяйка ругалась и убеждала Ксень Лексевну не покупать на рынке ничего, но бесполезно. Та уходила на море, прихватив с собой полуторалитровую пластиковую бутылку с разливным вином, преспокойно загорала на пляже топлес. Фигура у нее была точеная. Ближе к вечеру старушка обычно бывала уже здорово навеселе и немало крови портила Пехтереву своими комментариями, когда он читал очередную главу романа.
— Ну что ты мне рассказываешь такую чушь? Да разве в жизни бывает, как ты тут пишешь, Пехтерев? Ты жизни-то не видал, не знаешь совсем. Вот ты пишешь, что двое бандитов целых полдня копают могилу, а почва, сам же перед этим упомянул, песчаная. Ты хоть какое-нибудь представление имеешь об этом, писатель? Да они бы за полчаса управились.
— Ксения Алексеевна, вы у нас что, литературовед, критик? Фурия какая-то, гарпия, честное слово. Ну, помолчите же, ради бога, посидите спокойно. Иначе я больше не позволю вам присутствовать на чтениях…
— А кто спрашивает твоего позволения, Пехтерев? — грубо обрывала его фурия. — Кухня общая, я имею право здесь сидеть, не хочешь — не читай. И вообще, чем слушать такую ерунду, ребята, лучше бы взяли и выпили вина!
Иногда с ней соглашались и пили вино, испросив все-таки разрешения у Пехтерева. Тот, фыркая, удалялся в свою комнату. Было по его виду совершенно ясно, что больше никогда, никогда… но следующим вечером раньше всех он приходил на кухню с книжкой и нетерпеливо ждал слушателей.
К Борису и Ольге Ксень Лексевна сразу почувствовала какую-то трепетную нежность, разговаривала с ними ласково, будто с малыми детьми. «Какие же вы красивые, ребятки! Какие молодые! Как вы любите друг друга! Так и надо! Молодцы!» Ольга часто беседовала с ней о чем-то. При появлении Бориса женщины замолкали или просто меняли тему разговора. Из этого Борис сделал вывод, что говорили о нем.
— Забавная старушка, — сказала как-то Ольга, лежа в кровати после обеда, — милая… Она могла бы быть моей старшей сестрой. Лет так на тридцать помоложе…
— Не знаю, — сказал Борис. — По-моему, жизнь у нее была не сахар. Скорее всего, она служила следователем где-нибудь в военной прокуратуре. А может, и чего похуже. Легко могу представить ее в подвале с пистолетом, приставленным к чьему-то затылку… Сейчас замаливает грехи и наверстывает упущенное время. Страшусь я этой старушки, честное слово…
Ольга сначала онемела, а потом проорала Борису в лицо:
— Знаешь, милый, из-за таких мыслей однажды ты проснешься мертвым!
Борис даже опешил слегка и тут же выправился:
— Если честно, однажды каждый человек проснется мертвым. Поверь, я видел такое много раз…
— Но с тобой это случится значительно быстрее, чем с другими!
— Поживем — увидим.
— Вот что ты все время строишь из себя, скажи? Я понимаю, ты врач, профессия накладывает на тебя отпечаток. Ты стараешься быть циничным, критичным, хладнокровным. Стараешься ничему не удивляться, выглядеть этаким эстетствующим интеллигентом… а что ты вообще в жизни сделал, чтобы иметь право так себя вести? Совершил какие-то подвиги, получил ордена и медали?..
— Нет, я просто работал. Мало работал, надо гораздо больше. Сам постоянно думаю об этом. Надо работать больше… Я должен совершить какое-то деяние, понимаешь? Меня долго воспитывали, учили, я принял это как должное. Я полон сил. Мне нужно вложить свою силу в какое-то дело или же навек остаться бездеятельным… Впрочем, это лирика. А если я такой плохой, зачем ты хочешь быть со мной?..
— Уже не уверена, что хочу.
Борис лег, заложив руки за голову, уставился в потолок.
— И что я могу с этим поделать? Как врач, рекомендую тебе, пожалуй, проверить печень. Нет, серьезно. Ты в этот раз слишком рьяно воспитываешь меня. Конечно, учительская профессия накладывает на тебя определенный отпечаток… но все это ни к чему. Поздно уже. Поздно…
А однажды к ним залезли воры. Борис всегда запирал входную дверь на ночь и еще задвигал ее стулом — квартирная хозяйка говорила, что воровство и даже грабежи в поселке не редкость, особенно по ненастным ночам. В эту ночь как раз поливал дождь, на дворе стояла абсолютная тьма. Часа в два Борис вскочил с кровати, сам не зная отчего, и подошел к двери. Увидел, как ручка медленно опустилась, дверь тихо дрогнула пару раз.
— Стреляю без предупреждения! — рявкнул Борис и включил в комнате свет. Увидел, как мимо окна вниз метнулась гнутая тень, лестница загрохотала. Он открыл дверь и выглянул наружу. Человек с фонариком убегал по тропинке сада в сторону забора, запнулся, едва не упал. Через несколько секунд хлопнула дверца автомобиля, загорелись фары, и машина, резко вывернув и осветив несколько нижних крыш, начала спускаться под гору, а потом исчезла за соседним домом.
— Все, теперь не поймать, — сказал Борис проснувшейся Ольге.
— А что здесь было? — она щурилась и никак не могла прийти в себя. К ее щеке прилипла белая ниточка. Борис снял ее губами.
— Разбойнички пошаливают.
— Какие разбойнички?
— Да спи, спи, уже все хорошо…
Утром выяснилось: не так-то все и хорошо. У Пехтерева украли чемодан с его книгами. Вот досталась ворам добыча. Василий Иванович долго горевал и стонал на кухне, пока Борис не заметил ему, что, в конце концов, книги ведь пошли в народ, это для писателя главное. А Ксень Лексевна предложила Пехтереву выпить на брудершафт; они выпили, поцеловались, потом еще и еще; в конце концов Пехтерев утешился, повеселел. С тех пор писатель и его фурия ходили на пляж загорать и купаться вместе. Они отчаянно спорили и ругались вдрызг каждый день. И оба получали от этого массу удовольствия. Пехтерев даже вновь начал отращивать бороду. Единственное, от чего он не мог отказаться, — это от своих литературных чтений…
Впрочем, однажды в приступе откровенности (морская ли беспечная жизнь так подействовала на него) он стеснительно сказал:
— Если бы вы знали, Боря, какую бездарную ерундистику я пишу… Это просто ужас.
«Знаю», — почти ляпнул Борис, да вовремя остановился. Писателям такое говорить нельзя.
А на следующий день после обеда Пехтерев, аккуратно промокнув рот салфеткой, сообщил:
— Вот задумал новый роман. Остросюжетный. Представьте: курорт, лето. Происходит ограбление. Среди отдыхающих находится популярнейший писатель. Он берется за расследование, потому что милиция, разумеется, ничего не может раскрыть. Ну, тут будет игра интеллекта, погони, драки, любовь… может быть, даже секс. Как вам?
— Свежо, увлекательно, — сказал Борис. — Думаю, роман оторвут с руками.