Она прошлась по нему оценивающим взглядом с ног до головы. Уже готовый весь распахнуться навстречу ей, за эти несколько секунд ожидания он чуть не рехнулся.
— Знаете, так получилось: у меня в кармане лежат два билета в театр. Там отличный спектакль. Подруга заболела, не пришла… Что скажете? Это предложение кажется мне еще более бессовестным…
— Театр? — он словно чего-то испугался, но тут же продолжил весело: — Мой смокинг сегодня в прачечной, но если вас не пугают недоуменные взгляды чужих людей, я готов.
Церемонно протянул ей локоть.
— Чужие люди и их взгляды волнуют меня меньше всего на свете, — сказала она.
— Я почему-то так и думал.
— Кстати, чтобы нам не быть совсем чужими людьми: меня зовут Ирина.
— Максим.
Она твердо взяла его под руку.
Кружился легкий снег.
Воин. Рассказ
Зима встала не сразу. Прежде чем окончательно взять поводья, она несколько раз напускалась на город заполошными метелями, заносила дома и улицы жестким сухим снегом, вымораживала лужи — и казалось: всё, наступила. Город стоял хмуро на своих холмах, готовясь к многомесячной осаде, истощающей силы и терпение его жителей. Биться с превосходящими силами зимы многим из них уже и сейчас, наверное, не хотелось: ведь она все равно возьмет свое, удержать город не удастся…
Но снег сходил бодро, ни о чем не жалея, — так же, как и налетал. Сегодня мороз, а завтра оттепель, слякоть и вечерняя тоскливая мгла, когда фонари горят тускло, а жиденькому небесному свету не от чего отражаться на земле. Голые деревья, холодные городские башни, догнивающий на улицах снег… В такие вечера люди подбрасывают в очаг пару лишних поленьев, жарят мясо, зевают, глядя за окно, и говорят: скорей бы уж настоящий мороз, надоела эта слякоть.
За бабу он вступился! Один против троих, глядите-ка на него!.. Ну, и сам дурак. Что они, парни эти, сделали той бабе? Ну, постращали немного, ну, кошелек отобрали, шапку там, сумку с телефоном… И всё! Заработала бы она денег, купила себе новую сумку… А ты лежи вот тут теперь, подыхай, как собака…
Пушков вспомнил, как однажды в детстве он увидел у них во дворе собачонку, напоровшуюся животом на старую арматурину. Железяка эта много лет торчала бесполезно и безвредно из земли возле фонарного столба, на ней качались дети — встав на нее ногами, пружинили и прыгали вперед. Никому и в голову не приходило, что штука-то — опасная. И вот, ни с того ни с сего, небольшая псинка… как уж она сумела найти эту железяку? Тоненько, бессильно скулила собака под окнами длинной, с китайскую стену, пятиэтажки, безнадежно взывала к людям о помощи. Но никто не вышел. Наверно, по крику этому ясно было всем, что не жилица больше псина на белом свете, боялись люди заглянуть хоть на миг ей в глаза. Ведь собачьи глаза так горько умеют глянуть, что любое сердце обварит кипятком.
Приберегали люди свои сердца. Экономили жалость для чего-то другого.
Толстый маленький Пушков, глотая слезы, сказал матери:
— Мам, давай заберем ее. Намажем зеленкой, забинтуем…
— Еще чего! — резко отбила мать. — Грязищу в доме разводить! А убирать кто будет? Я вам что — домработница?
И перекинула отцу:
— Вышел бы, пристукнул хоть. И правда, жалко.
— И так сдохнет, — сказал отец, не отрываясь от футбола.
— Ну, ма-ам…
— Замолкни, сказала! — Мать сжала свои и без того тонкие губы, а это значило: лучше и впрямь помолчать, пока ремня не схлопотал. — Ишь, страдалец народный. Знаешь, сколько от собаки микробов?
Псина мучилась еще часа два, потом взвыла последний раз… Утром, собираясь в школу, Пушков выглянул в окно и не увидел ее возле фонарного столба.
Немного подумав, он отыскал под кроватью свой старый железный совок, с помощью которого когда-то возводил в песочнице огромные замки с башнями и галереями. Пихнул его в карман.
Вышел из подъезда и, опасливо поглядывая вверх, на окна своей квартиры, подошел к мусорным бакам. В ближайшем из них, прямо сверху, на куче картофельных очистков, лежал большой рогожный куль, откуда торчали собачьи лапы, словно перемазанные застывшей черной краской. Пушков, кряхтя, вытащил куль и, сгибаясь набок от тяжести, побежал.
Собаку он закопал в ближних посадках. На первый урок опоздал, схлопотал замечание в дневник. Вечером мать отходила его ремнем. Била без всякой жалости, куда придется.
— Мне не нужен сын-прогульщик! Сын-хулиган! Сын-пьяница!
Отец сидел за кухонным столом и, пристроив маленькое зеркальце к заварному чайнику, аккуратными маникюрными ножничками подравнивал свои усы. Глаза его были напряженно вывернуты, верхняя губа чуть приподнята. Отвлекшись на секунду от своего занятия, он посмотрел на жену укоризненно — но не прямо, а через зеркальце. В ответ она метнула ему такую лютую шаровую молнию гнева, что если бы взгляд пришелся точно глаза в глаза, зрачки отца были бы неминуемо расплавлены. Но зеркало спасло, даже не треснуло. Отец отложил ножницы и стал тщательно причесываться.
Пушков молчал. С тех пор он всегда молчал, когда мать его била.
Через год отец ушел от них к другой женщине.
После окончания школы Пушков хотел поступать в институт, но мать вдруг заболела, слегла. Нужно было ухаживать за ней, и он пошел работать на завод. Потом матери не стало, но об институте он больше не задумывался. Все интересующие его книги можно было прочитать и без этого.
Сквозь съехавшие очки Пушков смотрел на заточку, торчащую в середине его живота. Обыкновенный железный ребристый прут. Кто бы мог подумать, что найдется идиот, который не пожалеет времени и сил подготовить его (наверно, долго обтачивал, от усердия высунув язык), а потом, не испытывая ни жалости, ни сомнений, возьмет да и сунет в живот человеку… Видно, давно уж он, отморозок безбашенный, хотел так сделать, да случая подходящего все не было, и тут вдруг опа — Пушков! За бабу вступился, жизнь свою на кон поставил. Ну — на тебе тогда, получай…
— Эй, тетка, стой!
Женщина, сгорбившись еще больше, ускорила шаг. Место темное, безлюдное… но нет, оказалось, люди тут есть. Сидели добрые люди и поджидали именно ее — одинокую, слабую, боящуюся даже голову поднять, им в глаза посмотреть…
— Стой, тетка!
Да не такая уж и тетка. Пушков ее еще в автобусе приметил: вполне молодая и очень даже симпатичная бабеночка, стройненькая такая… Очки ее совсем не портили. Может, чуточку худоватая даже, кто-то назвал бы ее и костлявой; зато вот коса из-под шапки — толстая, русая… Пушкову такие нравились. И она, между прочим, его тоже выцепила взглядом в толпе, отметила особым прищуром…
Пушков аж вспотел: неужели?..
Короткая юбка, темные чулки…
Вышли они вместе, и дальше им было в одну сторону. Сразу заговорить он не решился, потопал следом, держа в поле зрения ее красивую белую куртку и белые сапожки и надеясь только на счастливый случай. Например, она уронит сумочку, а он, мгновенно оказавшись рядом, подаст, предупредительно улыбнувшись. И тут она обратит внимание, какие умные у него глаза, какая приятная улыбка… «Как вас зовут?» «Максим. А вас?» Дальше фантазировать он слегка затруднялся — пока еще не знал, как ему хочется, чтоб ее звали. Ну вот Лена, к примеру. Это имя ему нравилось.
Или выйдут из темноты обкуренные отморозки, а он…
Так и шел за ней, воображая себя ее тайным провожатым, рыцарем в ночи.
И тут отморозки. Как по заказу.
«Из двух возможных путей выбирай тот, что ведет к смерти», — рекомендует кодекс самурая. Пушков эту рекомендацию помнил хорошо, японская книжка всегда лежала в его ранце.
Но теперь, умирая, он чувствовал, что выбирать ему совсем не надо — все и так происходит как бы само собой, без участия его воли. Железный прут, торчащий из середины живота, нарушил деятельность внутренних органов его тела. Каких именно органов, Пушков не знал — он раньше ими совсем не интересовался, только жил с их помощью. А вот теперь с их помощью умирал. Впрочем, что уж тут особо сложного, подумал он: один орган отказывается работать, это вызывает паралич другого… и дальше, по цепочке. Внутри его живота, вокруг торчащего железного прута, уже запустилась сложная реакция отключения тела от жизни. Пушков пытался объяснить себе, как же это так случилось, что вот он умирает, но понять из этих объяснений ничего было нельзя. Да и нужно ли что-то объяснять? Он свое дело сделал. Теперь — только ждать, когда все кончится, и знать, что все кончится очень скоро. Тело не спрашивало у него разрешения на смерть.
А Пушкову было как-то даже все равно…
Одно он твердо знал, твердо чувствовал: в этом умирании соблюдается некий незыблемый порядок, который не может быть нарушен и отменен просто так. Была во всем этом какая-то особая торжественная серьезность… и даже оправдание того, что случилось прежде и чему он сам был причиной.
Этим вполне можно гордиться. Раньше он был какой-то неполный, словно в нем не хватало одной очень важной детали… Теперь все детали на месте. Последний недостающий фрагмент головоломки пришел к нему в виде острого железного прута.
Пушков вдруг преисполнился умиротворения.
Теперь он настоящий!
Он лежал на первозданно-белом снегу, из раны в его животе текла спокойная кровь. Снег таял, смешиваясь с кровью. Кровь остывала на снегу. Тихо и сумрачно было вокруг, ни души.
Пушков смотрел в низкое, быстро темнеющее небо и руками сжимал свой омертвелый живот. Он почти не чувствовал боли. Словно кто-то отодвинул боль в сторону, сжалившись над ним…
Баба повыла возле него немного, а потом убежала звать на помощь.
— Я скоро! Вы потерпите?
— Конечно, — кивнул он, холодно блеснув на нее снизу очками и пытаясь мужественно улыбнуться.
Она убежала.
Нет, ничего у нее не выйдет, подумал он. Далеко, людей не дозовешься, телефоны-автоматы не действуют. На подъездах — замки, домофоны, попроси открыть дверь — пошлют к черту. Нет шансов.
Вот так. Соблюдал он кодекс самурая, и теперь лежит он, умирая.