«Воистину храбр тот, кто смерть встречает с улыбкой. Таких храбрецов мало, они редки».
Все-таки он чего-то ждал.
Ему вспомнилось, как в детстве он однажды играл с приятелем в посадках и случайно распорол себе ногу. Распорол глубоко, сразу весь залился, перепачкался кровью. Конец брюкам, подумал он растерянно. Мать убьет… Он тогда стоял, не соображая, что ему делать, а приятель тоже остолбенел, глядя на кровь, да вдруг, закатив глаза, хлопнулся в обморок… Тут сразу и стало ясно, как поступать: Максим взвалил приятеля на плечи и двинулся в сторону дома.
Во дворе он появился уже совсем обессиленный, и из разодранной ноги по-прежнему текло. Впереди него бежали и выли собаки, на этот шум выглянул из окон весь дом, а потом показалась и мать. «Еп-понский бог!» То-то досталось ему тогда — за все хорошее…
— Не трогайте ее! — крикнул Пушков парням. Крикнул, словно плюнул в них, еще и головой размахнувшись для дальности плевка. Его толстые губы были в этот момент обиженно выпячены вперед, а руки висели вдоль тела, как плети. Потешная вязаная шапочка налезала ему сверху на очки, на груди висел простой, грубо сшитый брезентовый ранец. Во защитничек, во спаситель…
Парни только-только отобрали у бабы сумочку и начали стаскивать шапку. Но, должно быть, уже примеривались, чем бы у нее и еще можно попользоваться. А у нее оставалось не так уж много. Самое последнее оставалось — то, чем делиться ей с ними хотелось меньше всего.
— Не трогайте ее! — повторил Пушков уже смелее, потому что отморозки на секунду молча застыли.
Но только на секунду. Глаз у них был наметанный: разглядев Пушкова в полутьме, они разом согласно усмехнулись и двинулись к нему. Про бабу мгновенно забыли, и она молча и как-то деловито побежала прочь. Словно предвидела все, что произойдет с ней сегодня, — и заранее позаботилась о защитнике: мигнула ему в автобусе, поманила…
Живот с детства доставлял Пушкову неприятности. Мешал всегда и везде: на физкультуре в школе, в армии, на работе… Про слабый пол и говорить нечего — не был Пушков популярен у женщин. И всё из-за живота.
Иногда он чувствовал себя туго надутым воздушным шариком, и даже мечтал, чтобы кто-нибудь однажды выпустил из него лишний воздух.
Вот и выпустили.
Парень, шедший впереди остальных, был высокий и совсем седой. Его губы кривились в странной усмешке: левый край оттягивался в сторону и книзу как-то по-волчьи. Он шел быстро и правую руку держал в кармане. Остановился в двух шагах. Пушков, глядя на хищный рот парня, мгновенно понял, что это пришла за ним его смерть, — но даже не шевельнулся, чтобы защититься или хотя бы принять угрожающую позу.
Парень чуть склонился перед ним:
— Т-так вот ты к-ка-акой! — и, засмеявшись, резко выбросил вперед руку.
Пушков дрогнул, ощутив, как чужое и острое вошло в его живот. Ему стало больно. Он посмотрел вниз, но там висел его ранец, в котором он носил на работу обед и японскую книжку. Тогда он пощупал руками в том месте, где было больно. Там торчал какой-то железный штырь.
Ноги Пушкова подломились, и он упал на бок.
Отморозки потоптались рядом. Возле лица Пушкова крепко встал забрызганный грязью ботинок с толстой ребристой подошвой. Постояв немного, ботинок выжидательно пристукнул носком раза три, потом резко отъехал куда-то в сторону и вверх…
— Н-не трожь его! Он свое уже п-получил…
Ботинок медленно вернулся на место. Рядом с лицом Пушкова на асфальт шлепнулся смачный плевок.
— В-валим по-б-быстрому отсюда!
— Седой, надо бы глянуть, вдруг у него чё есть?
— У этого х-хыренделя? П-пусто… П-пошли!
— Ну, как скажешь…
Ботинок исчез. Зато очень скоро появились белые женские сапожки.
— Эй… живой ты, мужчина?
Пушков медленно провез головой по грязному снегу.
Баба присела перед ним на корточки и начала тоненько скулить, прерываясь лишь для того, чтобы со свистом втянуть в себя воздух. Чтобы не сесть задницей в снег, она двигала своими длинными худыми коленями, словно рычагами, так ей удавалось удерживать равновесие. Руки держала в карманах. Глаз за очками не было видно. Вдруг, прервав скулеж, она жадно спросила:
— Больно?
Он только моргнул. Сама-то как думаешь?!
Лишь через минуту смог прошелестеть:
— Извините…
Ему снизу неловко было смотреть на нее. Короткая эта юбчонка…
— Как тебя зовут, мужчина?
— Максим…
— А меня Лена.
Хорошо, подумал он.
Вдруг стало будто бы светлее. Все вокруг он увидел до мельчайших деталей ярко, как в солнечный полдень. Голые деревья, силуэты высотных башен над ними, сломанная скамейка, на которой стояла полупустая пивная бутыль… И даже видел Пушков, что в ней не пиво, а просто глупый шутник прикола ради помочился туда и оставил так на радость бомжам: пейте, ребята!.. И штырь, торчащий в животе, он разглядел, наконец, как следует: толстый ржаво-коричневый прут, мелкие ребра елочкой…
«Скорая», мигнув фарами, остановилась возле, и сразу оттуда выпрыгнула Лена, а за ней — люди с раскладными носилками.
— Вот он!
— Ну что, мужик, как дела-то? — склонившись над Пушковым, спросил белокурый небритый ангел с печальными глазами. На плечи его была наброшена фуфайка защитного цвета.
Пушков не ответил, только руки на животе слегка развел, показал: вот…
— Ясненько… — сказал ангел. Он быстро поклонился и сделал Пушкову укол в ногу — будто оса укусила. — Давай, Коля!
Максима осторожно переложили на носилки и задвинули внутрь «Скорой». Лена вскочила следом и бережно подхватила его тяжелую руку, бессильно свесившуюся набок.
— Ты только живи, мужчина!
На поворотах мотало, ему становилось тошно, и она придерживала носилки, чтобы они не елозили. Когда он мычал от боли, она тоже что-то такое шипела, при этом сухая веснушчатая кожа на ее лице натягивалась так, что ему становилось страшно: а вдруг лопнет? Больная, что ли… Череп просвечивал сквозь кожу слишком явственно. Не так уж она красива, подумал Пушков… и не так уж молода.
Он ни о чем не жалел.
Ехали минут пять, потом встали, Пушкова вытащили наружу и понесли, Лена бежала рядом, держа его за руку, а потом ее оттеснили. Сквозь налетавшее забытье он услышал:
— Живи, мужчина!
Он задумался над этими словами и встрепенулся. Жить?..
«Тот, кто заранее не решился принять неизбежную смерть, всячески старается предотвратить ее. Но если он будет готов умереть, разве не станет он безупречным?»
Готов ли я умереть теперь?
На какое-то время его бросили в коридоре одного.
— Что со мной будет? — спросил он своего ангела, который, наконец-то, возник из полутьмы длинного коридора под слабой зарешеченной лампочкой; ангел проходил мимо Пушкова, разглядывая какие-то бумаги, и лицо у него при этом было словно вдавлено внутрь головы, и губы втянуты, а взгляд хмурый и рассеянный.
— А? Что? — вскинулся ангел. — А-а… Ну что, операция будет… потом следствие, показания… Ты их хоть запомнил?
— Запомнил… Так, значит, я буду жить?
— Жи-и-ить? — удивился ангел. На мгновение он поднял лицо кверху, словно о чем-то вопрошал отца своего небесного. И, получив ответ, подтвердил:
— Да, конечно. Но это еще не скоро…
Пушков почувствовал, как в его животе отменяется запущенная час тому назад реакция отключения от жизни. Он вдруг снова ощутил острое железо внутри себя. Стало нестерпимо больно, и он застонал.
— Блин, да где же эти черти? — ругнулся ангел.
— Борис Дмитриевич, Борис Дмитриевич, вас срочно к главврачу! — пропела откуда-то сбоку очень привлекательная сирена в халате цвета морской волны.
— Ты потерпи, мужик, немного осталось, — сказал ангел. — Меня вызывают.
— Она сказала мне жить! — прохрипел ему Пушков, улыбаясь.
— Повезло тебе, что она машину нашу поймала! Мы как раз собирались уезжать — сделали одной старушонке укол от давления… только из подъезда вышли, а тут эта бабенка налетает с глазами по девять копеек: там мужчина раненый! Повезло тебе…
Ангел бодро рассказывал ему еще что-то, уходя, но Пушков уже ничего не слышал. Он уходил тоже — съезжал по пологому склону в какую-то глубокую воронку, земля осыпалась под его ладонями, и край воронки сдвигался вверх, пропадая из виду…
В полном боевом облачении, сидя на коне и держа поводья, он смотрел вниз по склону холма — на огромное облако пыли, в котором еще нельзя было различить ни пеших, ни всадников. Там, вдалеке, двигалось вражеское войско, втрое превосходившее его собственные силы.
За спиной князя хмуро стоял город, который неминуемо будет сегодня разрушен. Удержать его не удастся — многомесячная осада истощила последние силы и терпение воинов. Все знали, что помощи ждать неоткуда. Раньше или позже, но неприятель возьмет город. И князь принял решение выйти из стен крепости, чтобы дать врагу последний бой.
На башни города садилось солнце, плавившееся в собственном соку. Вот-вот один из шпилей проколет этот гигантский желток, и нестерпимый оранжевый свет зальет все в округе… Удачная позиция, подумал князь. Они идут вверх и смотрят против солнца.
— Сегодня хороший день для смерти, — сказал он.
— Да, ваша светлость, — бодро откликнулся генерал.
Горы, дремлющие в ожидании близкой зимы, равнодушно взирали на людей, готовящихся к кровопролитию.
Молодой генерал поднял руку, и все звуки на поле стихли.
Любимый пес князя, сидевший рядом, склонил голову набок и навострил рваное ухо. С давних пор воины клана использовали в бою огромных собак, пуская их впереди себя, чтобы смешать чужие порядки. Этот прием действовал безотказно: почти все собаки гибли в первые же минуты боя, но дело свое сделать успевали. Вот кто поистине заслуживал бы звания самурая!.. Глухой от старости, когда-то в бою поддетый на копье, но выживший (князь сам лечил его целебными мазями и отварами), покрытый множеством шрамов боевой пес издалека почуял запах предстоящей битвы — запах обильной крови, конского пота, дыма…