Он поднял на меня взгляд. Я думал, испепелит.
— Ну что, изуродовал отца? Доволен?
Фигу.
Мне показалось даже, что он именно этого и хотел.
Ему нравилась роль страдальца. Всегда нравилась. Он обожал делать все наперекор, чтобы в воздухе висела ругань. Казалось, он ею питается. Питается чужим раздражением. Невосстанавливающимися нервными клетками.
Я подошел, взял его за подбородок, повернул влево-вправо.
— Чистая работа.
— А ты еще вот тут посмотри, — глумливо протянул он, поворачиваясь на табуретке. Весь бок его был синий. Я внутренне содрогнулся. Переборщил. Но он сам виноват, оправдываться не собираюсь.
— Мать, ну налей, — канючил он прерванную моим появлением арию. — Ведь помру.
— Помирай, — устало сказала мать. — Нам лучше.
— А на что жить-то будешь, дура? Сдохнете ведь без меня с голоду.
Это, я знал, он опять хочет вывести меня из равновесия. Как будто вчерашнего ему показалось мало. К счастью, я уже эту тактику изучил. Если начну объяснять, что я зарабатываю не меньше, он будет только смеяться и говорить «Нет!» со своей излюбленной мерзкой усмешкой. И доказать ему ничего нельзя, потому что он и так все знает, но не это ему нужно.
А нужен ему мой скальп.
Я попил воды из кувшина и пошел досыпать. Наверное, теперь он забуянит не скоро.
Встал я уже около одиннадцати. Мать уехала к бабушке. Отец лежал на диване, стараясь как можно меньше шевелиться, и не разговаривал. Ребра — не шутка. Уж не сломал ли?
Я позвонил по телефону. Долго не отвечали, потом трубку кто-то снял, и хриплый, неузнаваемый со сна голос сказал:
— Да?
— Все спишь? — спросил я в ответ. — Ну здравствуй.
— Привет, — откашлявшись, сказала мне моя девушка. Вот теперь голос ее стал нежен и приобрел глубокие грудные интонации. — Все сплю. Суббота ведь.
— Я знаю, потому и звоню. Какие у нас планы на сегодня?
— Можно пойти погулять, — задумчиво сказала она.
— Снова шататься по улицам? Холодно же.
— А что ты предлагаешь?
— Предаться страсти у кого-нибудь из нас дома. Сразу говорю — у меня все занято. А у тебя как?
— Сейчас узнаю… Нету никого. Записка вот только и осталась. Читать?
— Читай.
— «Мы уехали в деревню. Вернемся в воскресенье вечером. Суп в холодильнике. Деньги в серванте. Не скучай. Мама, папа». Брошенная я осталась, одинокая… И уже скучаю.
— До чего ж заботливые у тебя родители. Денег оставили, суп сварили… Гуляй — не хочу.
— Ну а у тебя как?
— Мать уехала, отец лежит болеет. Так что я иду к тебе.
— Ладно, только я еще сплю…
— Ну, поспим вместе.
— У тебя все мысли только об одном…
На мой звонок долго никто не отвечал, потом в глубине квартиры послышалось смутное шевеление, какое-то движение, протопали босые пятки, и вот ее голос с любопытством:
— Кто?
— Я.
Коротко звякнула цепочка, щелкнула пружина замка. Ручка опускается, и дверь наконец открыта. Я вытягиваю жадные руки, готовясь облапить, заключить, поглотить собой эту кажущуюся такой эфемерной женщину в прозрачной ночной рубашке. Мою-то длинноволосую бабочку. Радость мою несказанную… Она ускользает из рук — я с холода, я весь пропитан морозным воздухом, в моих глазах — снежный блеск, и так же ярко блестят зубы в почти уже хищной улыбке. Я срываю куртку, шапку, ботинки. Я бегу в ванную и отогреваю руки под горячей водой, плещу в лицо, пусть и лицо будет теплым… затем осторожно, неслышно прохожу к дверям ее спальни… она лежит под одеялом на правом боку, поджав ноги, озябшие на голом полу. Мгновение помедлив на пороге, я переступаю черту. Сажусь на край кровати, подтыкаю сбившееся одеяло. Один ее глаз тонет в подушке, другой странно и таинственно светится. Я снимаю свитер. Потом рубашку… Она затаилась. Я снимаю носки, и она шумно вздыхает под одеялом, как будто носки — кульминация действа. Медленно расстегиваю ремень. А дальше терять мне почти нечего, и я иду ва-банк: резко поднимаю одеяло и закатываюсь туда, в уютное, родное тепло… Визг, гогот и борьба, в которой оба мы окажемся победителями, — но это чуть позже, а пока я ее еще не нацеловал, не надышался ею, не огладил каждый миллиметр тела губами… Совлекая с нее рубашку, мимолетно думаю, что надо подарить ей такую же комбинацию, только посмелее, я от красивого белого белья просто…
— Ты сегодня какой-то взвинченный, — говорила она мне потом. — Успокойся. Я здесь. Вот, дотронься. Здесь. А теперь вот здесь. А теперь тут…
И еще потом, через какое-то время, она всерьез спрашивала, уж не случилось ли у меня чего дома. А что я ей мог сказать? В общем, ничего не случилось, все по-прежнему… По-прежнему хоть в петлю лезь. И вместо ответа я изощрялся в таких нежностях, каких сам от себя не ожидал. Хотелось навсегда присвоить ее, украсть, похитить у всех возможных конкурентов, хотелось сделать ее маленькой, такой, чтобы можно было носить в кармане, и всегда брать с собой… Я знал: она — мое спасение. Предложил с тайным страхом:
— Выходи за меня.
Почувствовал вдруг некоторую ее отчужденность, словно бы занял в этой постели место другого человека. Ну конечно, разве так делается… Ни тебе цветов, ни на колено встать. Она раздумывала, отвернувшись к стене. Или не раздумывала, а просто заснула, пока я собирался с духом сделать предложение. Молчала долго. Спросила наконец:
— А где мы будем жить?
Я этого еще не знал, это был вопрос для меня третьестепенный, ну какая разница где — лишь бы вместе… Однако она была права. И теперь настала моя очередь подумать, помолчать.
К себе домой звать я ее не хотел, там отец, и едва лишь я представил, как маслено и плотоядно зажгутся его глазки, мне вновь захотелось его уничтожить. Нет, пока он там… нам там делать нечего.
Еще можно снять квартиру. Вернее, комнату, квартиру я не потяну, а она студентка, откуда деньги…
— Снимем комнату, — сказал я решительно. — Все снимают, и ничего, живут…
— Не хочу, — сказала она. — Соседи, грязь, пьянь… Не хочу. И это же во сколько обойдется. Ты мне потом и шоколадку купить не сможешь. Давай что-нибудь другое.
Другое… Есть еще вариант. Я прописан в квартире моего деда и бабки. Хорошая однокомнатная квартира. Идеальное гнездышко для молодой пары. К сожалению, занято стариками, в которых едва теплится жизнь. Вариант простой — переселить их к нам домой, к отцу и матери. Маме не нужно будет далеко ездить, чтобы стирать дедовы пеленки. Она согласится. Зато отец, который ненавидит бабку… да и нет ему резона помогать мне после вчерашней истории. Впрочем, с бабкой он бы еще как-то примирился, но дед…
Господи, я всегда был равнодушен к шахматам, почему же теперь мне приходится решать эти головоломные этюды? Я не гроссмейстер, вести тонкую игру не умею. Чует мое сердце — не обойдется тут без жертв.
— Есть кое-какие мысли, — сказал я небрежно и легко поцеловал ее. — Но ты согласна?
— Да.
Я сразу же решил проехать к бабке, посмотреть, как они там. Да и матери нужно было помочь вымыть деда. Ехал в трамвае, трясясь, и вспоминал, подробно восстанавливал в памяти события последних двух часов. Наверное, я улыбался, наверное, в лице моем было что-то такое откровенно-счастливое, что даже хмурый мужик, всю дорогу бормотавший в пространство неразборчивые бессмысленные слова, увидел мое счастье и завистливо умолк.
Кто-то уселся рядом, просто тяжко плюхнулся. Сиденье дрогнуло и прогнулось. Я скосил глаза и увидел, что это Заварзин, слесарь из соседнего цеха. Малоприятная личность. Он меня пока не узнал, не удосужился посмотреть в мою сторону. Однако это должно было вот-вот произойти. Жаль. Лучше бы я пешком пошел…
— О, старик!
Ну все. Заметил.
— Ты чего такой небритый? — строго спросил я, пытаясь сразу перейти в наступление.
— Я свободен, словно птица. Так что можно и не бриться! — сказал он, потом понял, что именно сказал, и рассмеялся.
— Понял, стихами говорю! — веселился он. — Ай да Заварзин, леший сын!..
— Сукин сын, — поправил я.
— Чего? — удивился он. Оскорблений явно не ждал.
— Это Пушкин так говорил. Пушкин, знаешь? Тоже был поэт.
Он погрозил мне коротким указательным пальцем, ноготь которого был заключен в толстую траурную рамку. Я никогда не подаю Заварзину руки при встрече — он мне кажется грязноватым.
— Все шутки шутишь, а я вчера бабу твою кое с кем видал.
Ох, лучше бы я пошел пешком. Это хуже, чем без билета попасться контролеру.
— Так ты когда побреешься? — упорно спрашивал я. Игнорировал, как мог.
Не получалось.
— Да-да, — лукаво усмехаясь, говорил он. — Видел кое с кем. Не будем говорить, с кем, хотя это был… Борька Лазарев. Ты знаешь, мне плевать, кто с кем трахается, но это же твоя баба, и я должен был тебе рассказать. Как друг. Ты на нее дохнуть боишься, а она за твоей спиной…
Он что-то продолжал в том же духе. Я старался не слушать, но как можно было не слушать. Его голос пробивался в мою голову настырно и бесцеремонно. Как взломщик, уверенный в своей безопасности.
Люди в трамвае начали уже с любопытством оглядываться — где это там сидит настоящий живой рогоносец? Не обращая на них внимания, Заварзин длил свой бесконечный монолог.
— Старик, все они такие, и твоя тоже. Лицом — ангелы, а внутри, блин!.. И сами не знают, чего хотят. Ты к ней, допустим, со всей душой, подарки, то-сё, кино, блин, театр… а она строит из себя не пойми что! Целку какую-то! Хотя ты точно знаешь, что она…
— Ну ладно, хватит. Замолкни.
— А чего? Я ж тебе правду говорю! Кто тебе еще правду скажет?
— Нахер мне твоя правда?
— Как нахер? — удивился он. — Ты к ней… а она там…
— Я знаю.
— Знаешь?
Это короткое заявление буквально поразило его.
— Знаешь — и ничего не делаешь?!
— А что тут делать. Я ее люблю.
Сам не знаю, зачем я ему сказал об этом. Мне, наверное, казалось, что это будет круто — рассказать хаму о своей любви. Я никогда не сказал бы этого лучшему другу. Я даже ей еще, кажется, не говорил. А вот хаму сказал. Хотел проверить, как сработает это оружие. К тому же я точно знал, что он специально брешет, — не терпит, сволочь, когда кто-то рядом счастлив. Да и кто это — Борька Лазарев? Впервые слышу. Брешет, сволочь, лепит первое, что в голову пришло.