Через девять дней я вышла из роддома, подождала еще два дня и отправилась на лекцию по математике. Придя, я осталась на все занятия, и потом хвасталась, что пробыла в декрете неполные две недели.
Дитем во время моего отсутствия занималась моя мама. Кроме Тересы и Люцины, из Груйца приехала бабка, безгранично счастливая, что в семье появился мальчик, она осталась надолго и рвалась к обожаемому младенцу.
Потом пришла экзаменационная сессия. Математику я сдала, хуже выглядел сопромат. Первый экзамен был письменный, и тот, кто написал на пятерку, освобождался от устного экзамена. Курировавший нашу группу ассистент профессора Понижа прекрасно осознавал уровень моих познаний, но у него было доброе сердце. Он подошел ко мне и незаметно написал решения на обороте экзаменационного билета. Я красиво переписала его записи, не вникая в их смысл в блаженной уверенности, что чаша устного экзамена меня минует.
Счастливая, как жаворонок в облаках, я позволила себе совершить страшную глупость. Экзаменационные ведомости должен был подписать профессор. Он сидел в соседней аудитории, чем-то занятый, и я, конечно, помчалась туда его поторопить:
— Пан профессор, ждем ваш бесценный автограф!
Потом я еще пару раз заглядывала и высказывала разные подобные глупости. Пониж в конце концов пришел к нам, и мне достало все-таки ума не цепляться к нему и не лезть на глаза, поэтому я спряталась в чертежной. Там меня и нашли и приволокли в аудиторию, потому что профессор якобы хотел меня увидеть.
— О, проше пани! — воскликнул он, заметив меня. — Да кабы я знал, что вы родили сына, я бы вам поставил пять, а не пять с минусом!
Я даже не успела рта раскрыть, как за меня это сделал какой-то болван за моей спиной:
— Ради бога, пан профессор, нет проблем! Вот чистый бланк, поставьте коллеге пятерку.
Профессор Пониж был в отличном настроении. Он взял чистый бланк и промолвил:
— Вот и замечательно! Только задам один простенький вопросик и сразу впишу пятерку. Есть у вас люлька для младенца?
— Нет, пан профессор, у меня только коляска, — ответила я безнадежным тоном чистую правду.
— Но люльку вы ведь видели?
— Видела.
— Ну, так скажите нам, под воздействием какого момента люлька раскачивается? — продолжал профессор, качая пальцем в разные стороны для наглядности. — И как нужно качать, чтобы тратить на это как можно меньше усилий и времени?
Меня охватило полное отчаяние, оно придало мне решимости. Я ничего не знала, и мне стало все равно.
— Прежде всего, пан профессор, ребенка вообще не нужно укачивать, не то он привыкнет и будет все время вопить, — твердо сказала я. — А во-вторых, человек и без того столько времени и сил на дитё тратит, что чуть больше, чуть меньше — какая разница?
Вокруг наступило всеобщее веселье, но Пониж не отступал. Он спросил что-то про велосипед и в ответ узнал, что у того есть цепь, потом он пожелал увидеть формулу потери устойчивости, и я посреди взрывов хохота писала и стирала с доски все буквы латинского алфавита по очереди. Пониж полностью поверил, что предмет я знаю досконально, потому что быть не может, чтобы я ничего не знала и так валяла дурака и ерничала.
И поставил мне пятерку.
На каникулы, явно поссорившись с головой, я поехала в Груец. Вроде бы да, на природе, воздух свежий, но какой смысл с полугодовалым ребенком уезжать из цивилизации, от ванны с горячей водой, от кухни с газовой плитой и изысканного туалета — в дремучий примитив, с водой из колодца, дровяной плитой и туалетом типа «сортир» во дворе? Дурная голова ногам покоя не дает… Кроме того, приходилось караулить бабушку, чтобы она не перебарщивала с уходом за ребенком.
В результате большую часть времени я тратила на срывание с сына теплой одежды. Мое детство еще не успело померкнуть, я отлично помнила собственные муки и пытки и собиралась защитить от них своего сына.
В первые каникулы после первого года обучения я проходила практику в МДМ — жилом квартале на Маршалковской, поэтому мне пришлось покинуть Груец. Я решительно приступила к укладке кирпичей и могу гарантировать, что весь квартал — кирпичный.
Я проходила практику у каменщика с довоенным опытом, у меня все получалось, пока стенка не достигала примерно метра, дальше руки онемели, и ровная кладка не получалась. Я перенесла свой интерес на своды и научилась выкладывать свод.
Чертить я умела, с самого начала чертежи у меня получались беспроблемно, мало того, что быстро, но еще и с ювелирной точностью. Упражнения по измерительным чертежам представляли собой бескрайние поля штриховки, и коллеги на меня подозрительно косились, постоянно интересуясь:
— Эй, ты, у тебя, что ли, растр есть?
Растра я сроду в глаза не видела и не умела с ним обращаться. Не желая обнаружить свое невежество, я только плечами пожимала. В конце концов кто-то вынес свой вердикт:
— Да так не бывает! Ей небось муж штрихует.
Меня сразил приступ хохота, потому что мой муж не знал, каким концом карандаша надо рисовать. Способности к этому у него были примерно такие же, как у меня к пению. Замечание было настолько глупым, что я отмахнулась и продолжала оттачивать свой талант, который впоследствии мне чрезвычайно пригодился.
Что до летней практики, я уверенно вспоминаю только в МДМ, после второго курса мы всей группой оказались в Люблине и торчали там минимум две недели. На третьем курсе на меня свалились отделочные работы в Варшавском сельскохозяйственном университете, в конце улицы Раковецкой, но за очередность этих практик не ручаюсь.
Учеба тогда делилась на два этапа — инженерский и магистерский. Инженерский курс длился три с половиной года, магистерский — еще два года, и его можно было окончить даже после очень большого перерыва, специализируясь в каком-то конкретном виде строительства. Кабы я была девицей без обязанностей… И так можно считать неслабым чудом, что мне удалось дотянуть до диплома. Честно говоря, проектировать я научилась слабо, но на первый взгляд это было незаметно.
Преддипломный отпуск длился девять дней, и как раз тогда у меня случился отек коленного сустава. Хромая и постанывая, я создавала проект провинциальной гостиницы. Я терпела боль до конца, получила четыре балла, может, даже четыре с плюсом, и меня уговаривали пойти в магистратуру, но этого я себе уже не могла позволить. Я мечтала, как выйду на работу и начну получать зарплату.
Сейчас, оценивая свое прошлое, я вижу, как замечательно получилось, что я не рвалась учиться дальше. В этом случае мне куда тяжелее далась бы смена профессии.
Жилищные условия у всей нашей семьи были просто устрашающие. Апартаменты, которые в первый момент показались просторными, как-то постепенно съежились. Ситуацию спасала только кладовка при кухне, чуть меньше того инфекционного бокса в Вежбне.
В этой кладовке ютились мои родители. Разделение семьи происходило вечером: они шли спать в кладовку, а мы втроем — муж, ребенок и я, оставались в комнате, и это все как-то еще можно было выдержать, только вот постоянно приезжала родня — Люцина, Тереса и бабушка.
Хуже всего было то, что в силу учебы и разных халтур я работала дома, вернее сказать — пыталась работать дома. Должно быть, мне слегка не хватало места.
В целом примерно годика этак три я чудовищно не высыпалась. Ложилась я очень поздно, бывало, что в два часа ночи, потому что только вечером у меня находилось время поработать. Вставала же я около шести, потому что этого требовал ребенок, которого поддерживала моя матушка.
Мое чадо было с рождения крупным, росло так же стремительно, как и его отец, и в полгода перестало помещаться в глубокой коляске.
Я впала в отчаяние, потому что денег у меня не было, да и прогулочных колясок днем с огнем не достать. И с того отчаяния, хотя без малейшей надежды, я купила лотерейный билет. Стоил он дешево, и я купила его не в складчину, а себе одной. И сразу же выиграла!
На мой номер пал выигрыш в целых триста пятьдесят злотых. Коляска стоила триста тридцать пять. Окрыленная невероятным везением, я бросилась в «Детский мир», и там состоялась вторая часть чуда: выбросили прогулочные коляски! Я мгновенно купила и ее и гордо пошла домой пешком, а встречные, все как один, с завистью ко мне приставали, спрашивая, где купила. Я охотно отвечала, после чего полгорода кабаньим наметом мчалось на улицу Братскую, потому что как раз начинался демографический взрыв и всем были необходимы коляски.
Во избежание недоразумений сразу скажу, что никогда больше ни в какую лотерею мне больше не удалось выиграть.
Финансовое положение наше все-таки слегка исправилось, поскольку на третьем курсе, под конец учебы, я получила потрясающую работу: переписку статистических расчетов.
Конструкторы работали день и ночь, всю Польшу покрывали столбы высоковольтных линий, столбы надо было обсчитывать, потому что стандартизация стандартизацией, но все-таки их установка зависела от разных параметров, главным образом от видов почвы, куда столбы вкапывали.
Расчеты калякали в спешке, и эти каракули на листочках надо было переписать стандартным шрифтом на технической кальке, втыкая в текст соответствующие схемы и формулы. Я умела это делать, чертежный шрифт не представлял для меня ни малейшей трудности, и кажется, что все мои технические знания родом из этого переписывания.
Переписывала я быстро, была до тошноты пунктуальной, и мне охотно давали работу, а платили замечательно: семь пятьдесят за страницу, это же целое состояние! Я дошла до пяти страниц в час, если только мне никто не мешал, а работодатели, в свою очередь, прониклись ко мне таким нереальным доверием, что сообщали мне настоящие сроки с точностью чуть ли не до минуты.
Моего мужа выперли с третьего курса скандально им брошенного института, и он решил найти постоянную работу. С этой целью он отправился на Польское радио, где знание иностранных языков иногда пригождается.
Была зима, а у мужа не было никакой подходящей одежды, ходил он в летней курточке, на пальто не хватало денег. Его свояк Юзек, человек военный, чисто по дружбе и симпатии, одолжил ему свою старую шинель, и в этой офицерской шинели мой муж появился на радио и сразу же был принят на должность переводчика и диктора. Гораздо позже оказалось, что его одеяние было воспринято как деликатный намек. Мол, прислала его служба безопасности, пусть не явно, но какой-то знак все же подали… Так что дураков отказать мужу в приеме на работу не нашлось.