[1206]. Таково было начало отделения от латинян греков, а за ними и рутенов.
И вот с этих пор Tristitia magna nobis est, et continuus dolor cordi nostro, pro fratribus nostris[1207]. Наконец, чтобы не рассказывать обо всех усилиях, до сих пор предпринимавшихся Латинской Церковью, чтобы преодолеть этот раскол, причиной которого, впрочем, она не являлась, достаточно сказать, что мы ничего так не желаем, как единства, и ничто так не ненавидим, как раскол.
О том же, что мы должны остерегаться прерывать общение с Римским Престолом, мы читаем у святых Киприана и Фирмилиана, хотя у них с Римским Престолом и были серьезные разногласия. Qui ergo — говорит первый — quis sic discordiae furore vesanas, ut aut credat scindi posse, aut audeat scindere unitatem Dei vestem Domini, Ecclesiam Christi? Monet ipse in Evangelio suo, et docet dicens, et erit unus grex, et unus PASTOR. Apostolus item Paulus hanc eandem nobis insinuans veritatem obsecrat, et hortatur dicens: Obsecro vos, fratres, per nomen Domini nostri Jesu Christi, ut idipsum dicatis omnes, et non sint in vobis schismatici[1208].
К этим словам, полным любви, мы хотели бы добавить только исполненный благочестия призыв одного грека, жившего в более близком к нашему времени, по имени Феориан[1209]. Тот, исповедав, что причастие на опресноках в той же мере является таинством, как и причастие на квасном хлебе, и убедившись, что таково же мнение всех латинян, каких ему приходилось слышать, так обратился к грекам из его Церкви в Epist. ad Sacerd. in montibus degentes[1210]: Primum quidem vos abhortamur, ut alienum animum a contentionibus habeatis: hoc enim moris nostri non est, neque Dei Ecclesiae, sed pacem prosequi cum omnibus; pace Christum possidente, qui facit utraque unum; et Latinos ita ut fratres diligite, recte enim de fide sentiunt[1211].
Прежде чем завершить это наше рассуждение, которое, из‐за скорого отъезда Его Царского Величества, нам пришлось составлять в спешке, мы хотим сопроводить его отъезд молитвами всевышнему Господу небес и земли, чтобы сей Августейший Государь, уже успевший украсить свое царство величием, стяжал бы его еще больше, утвердив в нем господство святой вселенской Церкви и тем самым присоединив его к Царству Иисуса Христа, властью Которого и сам он со славою царствует. Да явится в нем новый Кир, которого Господь держал за правую руку in misericordia sua[1212], как говорит пророк, и да сделается он счастливым преобразователем для своих народов, приведя их к свету истины, миру и согласию и разрушив преграды застарелой вражды между Рутенской Церковью и Церковью Римской, дабы народ христианский вновь стал бы единым, единой — Церковь и единой — вера. Этим благочестивым деянием, этой ревностью о вере он более, чем другими своими героическими свершениями, превзошел бы славу своих предшественников, а верховную власть его, почтительный страх перед которой опирается столь же на доблесть царя, сколь и на мощь его скипетра, ничто не сделает прочнее, чем если он, как верный раб Божий, пожелает посвятить ее защите Божьего дела и, как подобает верному чаду Церкви, приложит усилия к ее объединению.
Эта записка, которую мы воспроизвели здесь, не вынося никакого о ней суждения, была подписана восемнадцатью богословами Сорбонны[1213]. Когда она была вручена царю, тот пообещал показать ее архиереям и богословам Русской Церкви. Так он и сделал, но лишь спустя два года[1214], когда окончательно справился с внутренними нестроениями в своей империи. Среди русских архиереев и знатоков богословия, которым было поручено изучить эту пропозицию, было двое или трое греков, среди которых особенно выделялся владыка Контоиди [Contoidi], уроженец Корфу, который по великой своей учености и обилию знаний был приглашен в Московию занять кафедру вологодского архиепископа[1215]. Они нашли в предложении сорбоннских теологов немало положений, достойных порицания. Одни возмущались тем, в каких выражениях оные богословы призывали российского монарха привести народ свой «к свету истины» и покорить их «власти Иисуса Христа», как будто те, кому удалось сохранить учение Иисуса Христа в неприкосновенности, живут во тьме неверия и вне христианства. Другие говорили, что Греческая Церковь не отделялась от Вселенской: скорее в этом можно обвинить латинян, из чего можно заключить, что догмат об исхождении Святого Духа был упомянут богословами Сорбонны с дурными намерениями, ибо святые отцы, используя формулу ex Patre per Filium, подразумевали под ней не предвечное исхождение, а временнóе, т. е. проявление Духа в твари. Кроме того, они утверждали, что сорбоннские богословы неточно передают мысль св. Епифания и других отцов. Что же до примата Римского Понтифика, то о нем они отозвались с критикой. Они утверждали, что не признают другого Главы Вселенской Церкви, кроме Христа, Который пребывает с нею до скончания века. Папа и в самом деле первый среди епископов, однако это первенство было им получено лишь с дозволения самих этих епископов, желавших воздать честь Риму как столице империи, а не по велению Христа, желавшего, чтобы Его Церковь была вселенской и распространилась in universum mundum[1216], а не была бы привязана к какому-либо одному определенному месту. Следовательно, Римский Престол, пусть и особенный, не мог быть центром Вселенской Церкви. Они также добавляли, что если некоторые греки и поддерживали Пап, то они были продажными людьми, желавшими польстить Римской Курии. В конце концов, после долгого обсуждения письма сорбоннских теологов, высказав множество различных соображений, которые невозможно все воспроизвести в нашей краткой истории, епископы отправились к царю и выразили решительный протест против этого предложения, указав на опасности, коими чревата любая попытка реформировать религию русских, обращенных в христианскую веру усилиями греческих святителей и миссионеров и блюдущих обряды и догматы Восточной Церкви. Этого было достаточно для того, чтобы царь Петр отказался от всех своих намерений на этот счет и больше никогда не упоминал об этой реформе, а русские прелаты так никогда и не дали сорбоннским докторам никакого ответа[1217].
Выехав из Парижа в направлении Реймса, царь через пять дней прибыл в Намюр и 2 августа оказался в Амстердаме. Власти города устроили для него праздник — морское сражение между двумя эскадрами, состоявшими из кораблей различных типов. Все море было покрыто суднами, полными зрителей. Посетив остальные города Соединенных провинций, царь второго сентября вместе с царицей отбыл в Берлин, а оттуда в Данциг, где князь Долгорукий отрегулировал некоторые статьи договора с этим городом, который царь брал под свое покровительство. Из Данцига царь 21 октября направился в Петербург, где не был уже шестнадцать месяцев. В Петербурге он нашел множество проблем, которые необходимо было решить. Народ роптал против министров, на которых было возложено управление государством. Царь имел терпение лично выслушать жалобы обвинителей и оправдания обвиняемых. Для этого он несколько дней провел в Сенате с раннего утра до четырех часов пополудни, однако, поняв, что масштаб зла был бóльшим, чем ему сначала представлялось, и что дело требовало чрезмерно долгих обсуждений, решил создать трибунал, разделенный на несколько коллегий, которые по глубоком изучении вопроса должны были выносить приговоры. Было необходимо, чтобы сенаторы сами представали перед этим трибуналом, отдавая отчет о своей деятельности. Расследование было проведено по всей строгости, и царь с горечью обнаружил большое число виновных в злоупотреблениях, вымогательстве, взяточничестве и растратах. Всем им пришлось понести наказание в соответствии с тяжестью вины.
В то же время царь пожелал коренным образом изменить устройство министерств, поэтому он, в подражание виденному им во Франции, учредил несколько советов под именами Коллегии иностранных дел, финансов, морских дел, мануфактур и коммерции[1218]. Дела иностранные доставили ему не меньше забот. Татары, жившие на границах Казанского царства, хотя и были подданными Российской империи, начали собираться в отряды и угрожать ее провинциям набегами, тем более опасными, что их единственной побудительной причиной была жажда трофеев. Царь подозревал, что татар подначивала Порта ради повода разорвать недавний договор, но оказалось наоборот, потому что султан, узнав о подозрениях царя, послал к нему агу, чтобы «объявить ему, что не только никоим образом не причастен к замыслам этих мятежников, но даже специально предупредил их: если они, возвращаясь после набега, окажутся на территории Оттоманской империи, то пощады им не будет». Царь был весьма удовлетворен этим заявлением, которое казалось тем более искренним, что положение дел в Сербии и Венгрии (там принц Евгений [Eugenio][1219] захватил Темешвар [Temisvar][1220] и Белград [Belgrado]) не позволяло султану создавать себе новых врагов. Поэтому для отражения татар царь приказал выдвинуться к границе значительным силам драгун, чтобы они оказали помощь казакам и защитили оборонительные линии, с большим трудом построенные на берегах Дона [Tanai][1221]