[1244] и, выехав вместе с ними из Неаполя в конце октября 1717 года, прибыл в начале февраля 1718 года в Москву[1245], где, как мы уже сказали выше, находился царь[1246].
Он тотчас предстал перед отцом, и они долго беседовали. На следующее утро состоялось заседание Большого совета. Ранним утром этого дня гвардейцы и весь московский гарнизон с оружием в руках окружили Кремль. Одновременно всем министрам Его Величества, а также самым приближенным боярам был дан приказ явиться в Большой зал дворца[1247], а духовенству — в собор. Ударили в большой колокол, и царевич без шпаги был приведен к Его Величеству при представителях всех сословий государства. Он представил собственноручно им составленную грамоту, в которой признавался в своем проступке и просил отца о милосердии. Одновременно с этим он бросился к ногам отца: глаза его были полны слез. Царь, взяв в руки грамоту, передал ее вице-канцлеру и, подняв с колен сына, спросил его, о «чем тот просит». Царевич ответил, что «взывает к его милосердию и просит сохранить ему жизнь». Царь даровал ему эту милость, добавив, однако, что «отныне он лишается права на наследование царского венца и потому должен официально от него отречься». Алексей отвечал, что с величайшей готовностью исполнит волю Его Величества. Царь провел определенное расследование об обстоятельствах бегства царевича и пожелал расспросить его о тех, кто ему посоветовал решиться на это. Алексей сказал на ухо царю несколько слов, и они удалились в ближайшую комнату, где, как полагают, он назвал отцу имена тех, кто внушил ему совершить этот предерзостный поступок. И в самом деле: вскоре после этого царь разослал в разные концы страны трех курьеров[1248]. Вернувшись после этого разговора в зал, царевич подписал акт, в котором объявлял себя неспособным к правлению и отказывался от всех прав на престол. После этого был прочитан вслух манифест, который царь заблаговременно велел составить, чтобы сделать явными для всех причины, побудившие его лишить своего первородного сына права на престол. После зачитывания манифеста присутствовавшие при этом знатнейшие люди империи подписали грамоту, в которой клятвенно подтверждали справедливость решения царя и признавали законным его преемником Петра Петровича, обязуясь поддержать его против любого, кто осмелился бы противиться, и ни при каких обстоятельствах не принимать сторону Алексея. После этого все собрание направилось в собор, где духовенство принесло такую же клятву на Евангелии. То же самое было велено сделать всем людям в империи, занимавшим сколько-нибудь важную должность или имевшим высокий сан[1249].
Затем царь, желая пролить свет на все обстоятельства проступка своего сына, в особенности же узнать имена его сообщников, сказал Алексею, что если «тот искренне расскажет ему всю правду, то царь простит ему всю его вину: в противном случае полученное им прощение не будет иметь силы». Алексей пообещал обо всем рассказать, ничего не скрывая и не искажая, и в знак подтверждения поцеловал Евангелие и Крест. Было проведено дополнительное расследование, и царевич, среди прочего, признал, что «Василий Долгоруков[1250] сказал ему: „Дайте вашему отцу хоть тысячу письменных отречений, кто знает, что будет, когда настанет время?“».
Подобные же речи вел с царевичем и Александр Кикин [Alessandro Kichino][1251], который говорил ему, что «тот спокойно может сделаться монахом, потому что куколь ведь не прибивается гвоздем к голове — его всегда можно снять и повесить на крючок». Он же посоветовал Алексею искать защиты у императора, сказав: «Если ваш отец пошлет за вами, чтобы вернуть вас обратно, не соглашайтесь, потому что он прикажет отрубить вам голову на глазах у всех».
Никифор Вяземский [Niceforo Vasenschi][1252] сказал ему: «Если нет другого выхода, придется вам удалиться в монастырь. Позовите вашего исповедника и скажите ему, что вас заставили это сделать насильно: тот может доверить дело архиепископу Рязанскому». Последовав этому совету, Алексей рассказал об этом своему исповеднику о. Георгию[1253], протоиерею Петербургского собора, который ответил: «Я обо всем расскажу, когда придет время».
Кроме того, царевич признался, что написал из Неаполя письмо Московскому Сенату и еще одно — архиепископам Ростовскому[1254] и Крутицкому [Cudiz][1255], в которых сообщал о том, что «уехать тайно побудило его исключительно дурное обхождение со стороны отца, твердо решившего услать его в монастырь, однако он остался цел и невредим благодаря Богу и помощи другого человека, обещавшего не оставлять его в любых испытаниях. Эти письма ему посоветовал написать секретарь[1256] Неаполитанского вице-короля[1257].
Когда он достиг Вены и вверил себя покровительству своего свояка, тот посоветовался с принцем Евгением и графом Штарембергом [Staremberg][1258] и после этой беседы решил взять царевича под свою защиту.
Граф Шомборн [Schomborn][1259] сказал ему, что император его не оставит; когда же умрет его отец, он поможет ему взойти на престол.
При отъезде из Петербурга князь Меншиков выдал ему тысячу цехинов, а когда царевич прощался с сенаторами, те дали ему еще тысячу; наконец, Илья Исаев [Elia Isaieu][1260] дал ему взаймы семь тысяч цехинов[1261]. Все они ничего не знали о его намерениях, потому что он сказал им, что едет к отцу в Копенгаген».
Эти показания Алексей дал 8 февраля[1262] 1718 года в письменном виде и собственноручно подписал[1263]. Царь приказал провести расследование в отношении людей, на которых указал его сын, и нашел еще нескольких, более важных его сообщников — оказалось, что «о бегстве царевича знали царевна Мария, сестра царя, и отверженная царица Евдокия», о которых Алексей умолчал. Некоторые утверждали, что «слышали из уст Алексея мятежные речи против образа правления его отца и лично против Екатерины, столь любимой царем».
Царь повелел допросить финляндку, сопровождавшую царевича в качестве его любовницы во время всего путешествия. Она подтвердила многое из того, в чем уже признался Алексей, и добавила еще некоторые вещи. Так, она сказала, что «царевич написал императору Карлу VI несколько писем, направленных против царя, и еще одно мятежное письмо к архиепископу Киевскому»: на очной ставке с этой женщиной Алексей сначала все отрицал, но потом она убедила его сознаться и подтвердить ее слова самолично. В конце концов Алексей признался Толстому и Бутурлину, которым царь поручил вести расследование, что «не только ждал смерти отца, но готов был еще при его жизни поддержать любой заговор, открывающий ему путь к трону».
После окончания процесса царь вместе со всем двором прибыл в Петербург[1264] и, отправив злосчастного Алексея под арест в крепость, повелел собору епископов и митрополитов изложить свое суждение об этом деле, не для того, чтобы вынести приговор, а просто ради указания, какую кару он заслуживает согласно Священному Писанию. В то же время он предоставил светским властям, как гражданским, так и военным, обширные полномочия для расследования этого дела, дав им право искренне высказать свое мнение о нем: исход его он полностью оставлял их решению.
Архиепископы и церковные иерархи 21 июня представили Его Величеству в присутствии сенаторов свое суждение в письменной форме. В общем и целом оно сводилось к тому, что «им не подобает выносить приговор в делах, подлежащих ведению светских властей и зависящих лишь от воли Его Величества. По их мнению, вина Алексея была подобна вине Авессалома[1265]. Они представили вниманию Его Величества несколько мест из Ветхого и Нового Заветов, а также постановлений Гангрского собора[1266] и трудов св. Иоанна Златоуста, в которых речь идет об обязанностях детей по отношению к родителям, а также наказаниях для тех, кто этими обязанностями пренебрегает. Однако, если Его Величество желает наказать своего сына, он имеет для этого множество примеров и свидетельств в Священном Писании; если же он хочет помиловать его, то примером для него может послужить Иисус Христос, готовый принять вернувшегося блудного сына, а также Давид, приказавший своим военачальникам сохранить жизнь Авессалому». Эту бумагу подписали 18 июня 1718 года[1267] три митрополита, пять епископов, четыре архимандрита и два учителя, или проповедника, бывшие тогда в Петербурге[1268].
Четыре дня спустя царевич, после нового допроса в Канцелярии Сената, подтвердил свои прежние показания и добавил, что, когда «протоиерей Георгий приехал к нему в Петербург, он сказал ему на исповеди: „Я желаю смерти отцу“. На это священник ответил: „Бог тебя простит; того же хотим и мы“»[1269]