Нет, клянусь мудрецом, изобретшим для нас тетрактиду,
Вечной природы источник и корень всего, что на свете.
(151) В целом Пифагор, говорят, был последователем толкования и понимания Орфея и почитал богов примерно так же, как Орфей, – чтя их отображение в статуях и изваяниях из меди, он отвергал их человекоподобие и признавал божественные прообразы, всеобъемлющие и все проницающие мыслью, имеющие природу и образ, подобный всему, возвещают же о них обряды и мистерии, в которых содержится самое точное знание о богах. Еще он, говорят, соединил богословие и культ – то, чему научился у орфиков, и то, что заимствовал у египетских жрецов, а также то, что узнал от халдеев и магов и взял из Элевсинских мистерий и мистерий, совершающихся на Имбросе, Лемносе, в Самофракии, и, кроме того, заимствованное у других народов, у кельтов и иберов. [97] (152) Есть и среди латинян знакомые со «Священным словом» Пифагора, не все, но те, кто с охотой обучается доброму и не совершает ничего постыдного. Он говорил, что люди трижды совершают возлияние Аполлону, и тот прорицает с треножника потому, что Троица – первое рожденное число. [98] Афродите же нужно жертвовать что-нибудь числом шесть, ибо это число первое, которое включает в себя любую природу числа, а поделенное любым образом создает равенство составляющих его чисел, как отнятых, так и оставшихся. [99] Гераклу нужно приносить жертвы с наступлением восьмого месяца, учитывая, что он рожден семимесячным. (153) Пифагор говорит, что в храм надо входить в чистом и белом плаще и чтобы никто не спал в нем, утверждая, что бездеятельному сну подобает красный и черный цвет, белизна же есть свидетельство прямоты и справедливости помыслов. Он также учит, что, если в храме нечаянно прольется кровь, нужно очистить храм от нее или золотой тканью, или морской водой, так как вода возникла раньше всего другого, а золото – самое лучшее из всего существующего, так как оно устанавливает цену всему остальному. (154) Он запрещает рожать в храме, ибо это неблагочестиво, когда божественная часть души входит в тело в храме. Он учит на праздниках не стричь волос и ногтей, считая, что забота о нашем благообразии не должна заставлять нас забывать о власти богов. Он запрещает убивать в храме даже вошь, полагая, что ничто мертвое и ненужное не должно задевать божество. Он говорит, что богов следует чтить кедром и лавром, кипарисом и дубом, а также миртом [100] , и ничего не счищать листвой этих деревьев. Не чистить зубы мастикой, так как ему известно, что она является первым порождением влажной природы и питала первую нерасчлененную материю. Вареную пищу он советует не жарить, говоря, что не следует мягкость соединять с гневом [101] . Вслед за магами он запрещает сжигать тела умерших, считая, что мертвое не должно приобщаться ничему божественному. (155) Он считал наиболее благочестивым хоронить умерших в белых одеждах, намекая на простую и первую природу по числу и началу всего. [102] Более всего он призывает соблюдать хорошие клятвы, так как для нас будущее далеко, для богов же нет ничего далекого. Он считает, что бо́льшим преступлением перед богами считается убийство человека, а не причинение ему несправедливости (ибо право суда принадлежит Аиду), учитывая силы души и то, что ее сущность главная среди всего существующего. Он запрещает делать гроб из кипариса, так как скипетр Зевса сделан из кипариса или по какой-либо другой тайной причине. Перед обедом предписывает совершать возлияние Зевсу-Спасителю, Гераклу и Диоскурам, воспевая Зевса, сотворившего пищу и дарующего ее, а также Геракла, олицетворение природной силы, и Диоскуров, как образец согласия всего, что существует. [103] (156) Он говорит, что возлияние следует совершать не закрывая глаз: ничего из того, что прекрасно, не заслуживает стыда и позора. Он советовал всякий раз, когда гремит гром, прикасаться к земле в память о рождении всего сущего. Входить в храм он советует справа, а выходить по левую сторону, ибо правое – начало числа, называемого лучшим среди чисел, и основание божественного, левое же – начало четного и символ распадающегося. [104] Таковы, говорят, были проявления его благочестия, да и другие сохранившиеся рассказы о благочестии Пифагора можно оценивать согласно сказанному, так что довольно об этом.
Глава XXIX
(157) Если говорить о мудрости Пифагора, важнейшим свидетельством ее пусть будет то, что написано в воспоминаниях пифагорейцев. Воспоминания эти, во всем правдивые, всегда краткие и в противоположность старомодной и древней манере речи как бы осыпающие нежный пух с плодов, написаны с поистине божественным умением, полны и насыщены мыслями и вместе с тем пестрят разнообразными картинами и сведениями, при этом совершенно незамысловаты и скупы на слова, однако изобилуют живыми и достоверными рассказами с приложением множества ученых комментариев и полны так называемых силлогизмов, если только человек знакомится с ними правильным образом, а не поверхностно и понаслышке. Итак, Пифагор начинает с науки об умопостигаемых предметах и о богах. (158) Затем он учит обо всем, что касается природы, а также нравственной философии, и заканчивает логикой, передает различные поучения и самые точные знания – в целом нет ничего, касающегося человека, что не сделалось бы предметом познания, что не разъяснялось бы в этих сочинениях. Если все признают, что одни из них – это сочинения самого Пифагора, другие же представляют собой конспект его лекций, поэтому обязаны своей славой опять-таки не их авторам, а Пифагору, как если бы они были его творениями, то из всего этого очевидно, что Пифагор был достаточно искушен во всей мудрости в целом. Но говорят, что он более всего отдавал предпочтение геометрии. Ведь у египтян много геометрических решений, так как еще с древних времен, когда правили боги, из-за разливов Нила и убывания воды в нем они были вынуждены все измерять, так что египетские мудрецы разметили землю, отчего и наука была названа «геометрия», землемерие. Но и наука о небесных явлениях, в которой был сведущ и Пифагор, не остается у них в пренебрежении. Есть мнение, что все то, что он говорит о линиях, заимствовано у египтян. А что касается расчетов и чисел, это, говорят, изобретение финикийцев. Науку же о небесных явлениях некоторые одинаково относят и к египтянам, и к халдеям. (159) Говорят, переняв все это и умножив знания, Пифагор развил эти науки и одновременно мудро и умело преподавал их слушателям. Название «философия» первым придумал он и сказал, что самое стремление к ней есть как бы любовь к мудрости, мудрость же есть знание истины о существующем. Он познал истинно сущее и говорил, что нематериальное, вечное и единственное реально существующее – то, что бестелесно [105] , остальное, имеющее то же название, существует благодаря своей причастности к нему, так называемые материальные и телесные виды, рожденные и подверженные разрушению и никогда не обладающие подлинным бытием. Мудрость же есть знание о действительно сущих вещах, а не об их одноименных подобиях, так как телесные вещи и непознаваемы, и препятствуют прочному знанию о них, будучи безграничными [106] и недоступными познанию и как бы вовсе не существующие из-за их разрозненности в целом и невозможности положить предел, который можно было бы обозначить правильно. (160) Науку же о том, что по своей природе непознаваемо, невозможно даже представить. Итак, нужно стремиться не к беспредметному знанию, но к знанию о подлинно сущем и всегда равном самому себе, пребывающем в постоянстве и соответствующем названию «сущее». Пониманию истинно сущего сопутствовало знание о существующих одноименных вещах, как, например, раньше никогда не изучаемое соотношение науки о частном и науки об общем. «Итак, – говорит Архит, – хорошо изучив общее, они намеревались рассмотреть и частные вещи, каковы они». Потому что не единственным, не однородным и не простым является сущее, а рассматривается вслед за этим уже как разнообразное и многовидное, то есть имеется как мыслимое и бестелесное, что называют сущим, так и телесное и доступное ощущению, которое по причастности к сущему объединяется с ним. (161) Обо всем этом он передал точнейшие знания и ничто не оставил неисследованным. Он дал людям и науку об общих местах, как, например, аподиктическое искусство [107] , искусство давать определения и искусство разделения, как это можно видеть из воспоминаний пифагорейцев. Он привык в кратких изречениях передавать символическим образом своим ученикам сложные и разветвленные мысли, подобно тому как Аполлон и сама природа, один – самыми обыденными словами, другая – с помощью незначительных причин, двусмысленно и труднопонятно указывают на множество мыслей и свершений. (162) Таково изречение самого Пифагора: «Начало есть половина всего». Не только в этом полустишии, но и в других, сходных с ним, скрыл божественный Пифагор искру истины для тех, кто может разжечь ее, утаив за краткостью необозримую и неизмеримую глубину умозрения, как, например, в изречении «все подобно числу», которое глубокомысленно разъясняет все другие, или опять же в выражении «дружба – это равенство», или в слове «космос», или, клянусь Зевсом, в названии «философия», а также в слове «эсто́» или в слове «тетрактида». [108] Все это и множество других выражений и стихов Пифагор придумал для пользы и исправления учеников, и его создания внушали слушателям такое почтение и так их вдохновляли, что у них существовал образец клятвы:
Нет, клянусь человеком, открывшим для нас тетрактиду,
Вечной природы источник и корень всего, что на свете!
Таким удивительным был образ его мудрости. (163) Из искусств, как говорят, пифагорейцы более всего почитали музыку, искусство врачевания и прорицания. Они были молчаливы, любили слушать и хвалили того, кто умеет это делать. Из врачебного искусства они более всего уделяли внимание тому, что касалось образа жизни, и были наиболее усердны именно в этом, стараясь прежде всего изучить признаки правильного соотношения питья, еды и отдыха; затем едва ли не первыми они начали заботиться о порядке самого приготовления пищи и напитков и выбирать то, что для этого нужно. Чаще предшественников применяли пифагорейцы и целебные мази, применение лекарств они одобряли меньше, а если использовали их, то для умащения ран; что касается надрезов и прижиганий, их они применяли менее всего. (164) При некоторых болезнях они прибегали к заклинаниям. Они считали, что и музыка имеет большое отношение к здоровью, если правильно применять ее. Они использовали также для исправления души избранные места из Гомера и Гесиода. Они думали, что нужно удерживать и сохранять в памяти все, чему учишься и что говорят, и до тех пор приобретать знания и слушать лекции, пока может их воспринимать заучивающая и запоминающая часть души, потому что именно она познает и в ней хранится то, что познано. Поэтому они очень высоко ценили память, делали много упражнений для ее усиления и весьма заботились о ней; при обучении они оставляли заучиваемое не раньше, чем накрепко запоминали содержание предыдущего урока, и каждый день вспоминали то, что говорилось на занятиях, следующим образом. (165) Пифагореец не вставал с постели до тех пор, пока не припоминал все происшедшее вчера. Он пытался восстановить мысленно, что прежде всего он сказал или услышал, или какое отдал приказание домашним, встав после сна, и что было вслед за этим, и что еще позже, и о последующих своих поступках он размышлял таким же образом. Затем вспоминал, кто был первый, с кем он встретился, выйдя из дома, кто второй и что сказали те, кого он встретил первым, вторым и третьим. И о других событиях вспоминал точно так же. Он пытался восстановить в памяти все случившееся за целый день, стремясь припоминать в том порядке, в каком некогда случилось каждое из этих событий. Если в