ремени для отдыха после сна у него было больше, чем обыкновенно, он пытался припомнить таким же образом и то, что произошло позавчера. (166) И более всего они старались развивать память, ибо ничего так не содействует приобретению знаний, опыта и рассудительности, как память.
От этих занятий вся Италия наполнилась философами и, прежде безвестная, впоследствии благодаря Пифагору стала называться «Великой Грецией», и в ней появилось множество философов, поэтов и законодателей. Ими были принесены в Элладу и ораторское искусство, и эпидиктические речи [109] , ими были написаны и законы. И те, кто упоминают при случае науки о природе, вспоминают прежде всего о том, что их привнесли первыми Эмпедокл и Парменид из Элеи, а те, которые хотят употребить какие-нибудь сентенции о жизни, приводят мысли Эпихарма, и почти все философы знают их наизусть. [110] Итак, в этой главе нами было сказано о мудрости Пифагора, о том, как обычно он приводил к ней людей, насколько каждый был способен приобщиться к этой мудрости, и о том, как умело он передал ее людям.
Глава XXX
(167) Как Пифагор осуществлял справедливость и учил людей соблюдать ее, мы лучше всего поймем, если помыслим о том, с чего начинается справедливость и от каких первопричин рождается, а также поймем первопричину несправедливости. После этого мы поняли бы, как Пифагор соблюдал справедливость и как делал так, что она осуществлялась наилучшим образом. Итак, наилучшим началом справедливости является общность, равенство и единочувствие всех людей, подобное единочувствию души и тела, а также такое состояние, когда чужое и мое не противоречат друг другу, о чем говорит и Платон, заимствовав эту мысль у пифагорейцев. [111] (168) Поэтому Пифагор развивал все самое лучшее в людях, изгоняя из их нравов то, что отделят одного человека от другого и укрепляя все то, что их объединяет, вплоть до самых последних мелочей, которые могли быть причинами как спокойного состояния, так и смятения. У них все всегда было общим и единым, для себя же никто ничего не приобретал. И если кто нравился общине, он пользовался общим имуществом самым справедливым образом, если же нет, то, забрав имущество, свое и даже больше того, что внес в общее достояние, он уходил. Так, исходя из основного принципа, Пифагор наилучшим образом установил справедливость. Кроме того, к справедливости ведет общение с людьми, отчуждение же и пренебрежение к общему роду порождает несправедливость. Поэтому он хотел, чтобы люди все шире распространили общение, и приблизил их к родственным нам живым существам, призывая относиться к последним как к родичам и друзьям: не обижать их, не убивать и не есть. (169) И с животными, оттого что они состоят из тех же самых живых частиц, что и мы, и участвуют в общем процессе жизни вместе с нами, он сблизил людей и, кроме общности, вытекающей из одинаковой с нами одушевленности животных, установил в еще большей степени родство разумной части нашей души с ними. Из этого ясно, что он установил справедливость, исходя из самого главного начала в жизни. Так как многих иногда заставляет совершать несправедливые поступки недостаток средств, Пифагор хорошо предусмотрел и это обстоятельство, удачно соединив при управлении своим домом свободную трату средств с правильным их использованием. И кроме того еще: правильное управление своим домом – начало порядка в полисах в целом, ибо полисы – это совокупность домов. (170) Говорят, что сам Пифагор, получив в наследство имущество Алкея, умершего после посольства в Лакедемон, [112] не менее удивлял своим умением вести хозяйство, чем философией; дочь же его, выданная замуж за Мемнона-кротонца и ведшая хозяйство вместе с мужем, так держала себя, что, будучи незамужней, была первой в хороводе девиц, а став женщиной, обладала правом первой подходить к алтарям. Жители Метапонта, сохранявшие память о Пифагоре и в последующие времена, его дом посвятили Деметре, а переулок, где он стоял, – Музам. (171) Так как гордость, роскошь и презрение к законам часто приводят к несправедливости, Пифагор призывал неустанно помогать закону и воевать с беззаконием. Поэтому он и установил такую последовательность: первой из зол обычно проникает в дома и в города роскошь, второй – гордость, третьей – гибель. По этой причине он увещевал всячески воздерживаться и отвергать роскошь и с рождения приучать себя к разумному и мужественному образу жизни, избегать всего позорного и жалкого, дерзкого, скандального, грубого и смешного. (172) Кроме этого, он открыл другой прекраснейший вид справедливости – законодательный, который предписывает, что нужно делать, и запрещает то, что не нужно делать. Первое подобно искусству врачевания и врачует больных, второе предупреждает заболевание и в дальнейшем заботится о душевном здоровье. Так обстоит дело с этим видом справедливости, и лучшие законодатели были учениками Пифагора: сначала Харонд из Катаны, затем Залевк и Тимарат [113] , написавшие законы локрийцам, кроме них Феэтет и Геликаон, Аристократ и Фитий, законодатели в Регине. Все они у своих сограждан достигли божественных почестей. (173) И не так, как Гераклит сказал эфесцам, чтобы они утвердили закон, согласно которому граждане, достигнув возмужалости, вешались, – эти люди стремились установить законы с бо́льшим умом и опытом в общественных делах. Да и что удивляться на них, причастных к свободному образу жизни и воспитанию Пифагора? Фракиец Замолксис, ставший рабом Пифагора и слушавший речи близких к Пифагору людей, отпущенный на свободу и приехавший к гетам, и законы установил для них, как мы говорили в начале рассказа, и мужество вселил в граждан, убедив их, что душа бессмертна. Еще и поныне все галаты и траллы и многие из варваров учат своих сыновей, что душа умерших не разрушается, но пребывает вечно, и что не нужно поэтому бояться смерти, но смело идти навстречу опасности. И оттого, что он воспитал гетов и дал им законы, Замолксис почитается у них как величайший из богов. (174) Кроме того, наиболее полезной для утверждения справедливости Пифагор считал власть богов, и в согласии с этой высшей властью он и установил государственное устройство, справедливость и правосудие. Нелишним будет рассказать о каждом его установлении отдельно. От него узнали пифагорейцы, сколь полезно размышлять о божестве, что оно есть и так относится к человеческому роду, что наблюдает за ним и не презирает его. Ибо мы нуждаемся в таком руководстве, против которого никоим образом не должны восставать. Таково управление со стороны божества, коль скоро божество таково, что достойно власти над вселенной. Ибо пифагорейцы говорили (и правильно говорили!), что живое существо по своей природе дерзко и разнообразно по стремлениям, желаниям и страстям. Значит, оно нуждается в такой власти свыше и в таком управлении, от которого будут исходить разумность и порядок. (175) Они считали, что нужно, чтобы каждый, сознавая пестроту своей природы, не забывал о благочестивом отношении к божеству и служении ему, но всегда имел бы перед умственным взглядом божество, как бы присматривающее и наблюдающее за человеческим поведением. После богов и демонов более всего следует чтить родителей и закон и готовить себя к не притворному, но искреннему послушанию им. В целом они считали, что нужно осознать, что нет бо́льшего зла, чем анархия. Не сможет человек сохранить себя, если над ним нет руководителя. (176) Эти мужи убеждали людей оставаться верными отеческим нравам и законам, даже если они намного хуже других. Никогда не будет ни полезным, ни спасительным отвергнуть с легкостью имеющиеся законы и принять нововведения. Пифагор совершил и множество других дел, в основе которых лежит благочестивое отношение к богам, обнаруживая, что жизнь его согласуется со словами. Стоит упомянуть об одном событии, которое может пролить свет и на все остальные. (177) Расскажу о том, что сказал и сделал Пифагор в отношении посольства, посланного из Сибариса в Кротон, чтобы вытребовать беглых рабов. Ибо он, когда некоторым из его друзей задавали вопросы послы, один из которых был убийца, а другой сын одного из участников мятежа, умершего от болезни, но в городе еще нуждались в них, чтобы использовать в делах, сказал друзьям, что не хотел бы, чтобы у него с кротонцами возникли большие разногласия, потому что он убежден, что эти люди не должны ни возлагать священные дары на алтари, ни отрывать умоляющих о защите от алтарей. Когда послы из Сибариса, подойдя, стали бранить его, он сказал убийце, что не его это дело – говорить о тех, кто подлежит наказанию, откуда возникло мнение, что Пифагор – это в действительности Аполлон, хотя и прежде при каком-то расследовании на вопрос, почему это произошло, он ответил вопрошавшему вопросом: «Неужели и Аполлон, делая предсказание, счел бы достойным себя еще и разъяснять его?» (178) Другому человеку, высмеивающему, как ему казалось, рассуждения, в которых Пифагор утверждал, что души возвращаются на землю, и сказавшему, что он даст письмо отцу, когда Пифагор отправится в подземное царство, и попросит взять другое, ответное, когда будет возвращаться от отца, он сказал, что не собирается отправляться в места для нечестивых, где явственно ощутит карающие удары. Когда послы бранили его и он сошел в сопровождении многих к морю и очистился, кто-то из членов совета сказал кротонцам, так как они продолжали порицать спутников Пифагора, что они в безрассудстве осмеливаются бранить даже Пифагора, в защиту которого, напротив, с момента его появления, как рассказывают, все одушевленные существа подают людям свой голос, (179) и из других живых существ ни одно не осмелилось бы бранить его, ибо он нашел способ отучать людей от несправедливости напоминанием о посмертном суде над душами, зная, что он в действительности происходит, зная и то, что упоминание о нем полезно для страха перед совершением несправедливых поступков. Он убеждал, что несправедливость гораздо более вредна, чем убийство человека [114] (ибо право суда принадлежит Аиду), если принять во внимание сущность души и то, что среди подлинно сущего ее природа главная. Желая показать, как в неравном, несоразмерном и не имеющем границ можно обнаружить отличающуюся равенством, соразмерностью и совершенством справедливость, чтобы заставить людей стремиться к ней, Пифагор сказал, что справедливость подобна той единственной из геометрических фигур, у которой образующие ее форму линии бесконечны, расстояния же их от центра при неодинаковом расположении по отношении друг к другу плоскостей этой фигуры у всех одинаковы. [115] (180) Так как и при общении с другим человеком есть некая справедливость, то, говорят, пифагорейцы понимали ее следующим образом. При общении одно уместно, другое – нет, это разделение обусловлено различиями в возрасте, достоинстве, родственных связях, заслугах и всем другом, чем отличаются люди друга от друга. Есть род общения, который кажется уместным в отношении молодых людей, в отношении же к старшему он неуместен. Ни гнев, ни угрозы, ни дерзость в отношении младшего к старшему совершенно неуместны, но младшему нужно всячески остерегаться всего неподобающего. Почти то же самое он говорит и о достоинстве. (181) С человеком, достигшим истинного достоинства, прекрасным и добрым, когда он приходит, благодаря этим его качествам не уместно и не пристойно ни обращаться, ни говорить развязно, ни делать что-нибудь из того,