Когда Россия отказалась убрать ракеты "СС-20", направленные на европейские города, мы заявили, что осенью 1983 года приступаем к выполнению планов НАТО по развертыванию ракет "Першинг-П" и крылатых ракет, которые должны противостоять "СС-20".
Хотя мы ввели экономические санкции против польского правительства, а Советский Союз продолжал оказывать жесткое силовое давление на Польшу, наши европейские союзники, более заинтересованные в торговых связях с Восточной Европой, отчасти не поддержали нас, поэтому санкции не были такими эффективными, как я рассчитывал. Это вызвало временное и сейчас уже окончательно забытое напряжение среди западных стран. Мы продолжали усиливать санкции в одиночку, хотя в начале 1982 года я записал в своем дневнике: "Горькая правда такова, что в одиночку мы не можем воздействовать на Советы в должной степени. Советы, однако, будут встревожены очевидной неудачей их попытки расколоть нас и наших союзников".
Через несколько дней после того, как я записал эти слова, в Белом доме состоялся ужин, на котором, наряду с другими членами дипломатического корпуса в Вашингтоне, присутствовали давно находящийся на должности посла СССР в США Анатолий Добрынин и его супруга. "Все, что мы о них слышали, совершенно правильно — это во всех отношениях приятная чета, — писал я. — Настолько приятная, что удивляюсь, как они могут уживаться с советской системой. По правде говоря, он и его жена — чрезвычайно приятные люди, которые вот уже сорок лет как женаты и очень любят друг друга".
Добрынин, несомненно, был преданным коммунистом. Но он очень нравился мне как человек, я хотел спросить его, нет ли у народов Америки и Советского Союза возможности уменьшить то взаимное недоверие, которое привело нас к ядерной пропасти.
Этот ужин для дипломатического корпуса состоялся на следующий день после того, как я провел брифинг по поводу впечатляющего наращивания советских вооруженных сил, которое поражало меня своим размахом, стоимостью, продолжительностью и опасностью для нашей страны. Производство одних лишь межконтинентальных ракет было ошеломляющим. Несколько дней спустя я провел другой брифинг, на этот раз о советской экономике. Последние данные еще раз доказывали, что она находится в плачевном состоянии, даже если бы я не был в колледже отличником по экономике, мне все равно было бы ясно, что коммунизм обречен на экономический крах. Ситуация была настолько плоха, что если бы западные страны все вместе решили прекратить предоставление кредитов, то эта система была бы поставлена на колени. И как только Советы могли себе позволить такое наращивание военной мощи? "Может быть, — говорил я себе в марте 1982 года, — Америка должна подумать, не пришло ли время прекратить открытую конфронтацию с русскими и не стоит ли предложить им все, что мы можем для них сделать, если они прекратят бесчинства и решат присоединиться к цивилизованному миру?.."
Весной 1982 года, выступая на встрече выпускников в честь пятидесятилетия выпуска моего курса в колледже "Юрика", я снова пригласил Советы к переговорам по сокращению стратегических вооружений, которые мы покинули после введения Советами военного положения в Польше. В то же время в своих выступлениях в Организации Объединенных Наций и в других местах я обязательно со всей откровенностью излагал свои мысли о советском экспансионизме. Я хотел напомнить Леониду Брежневу, что мы видим устремления Советов и не собираемся стоять в стороне и ждать, в то время как они рвутся к мировому господству. Я также дал понять, что Соединенные Штаты намерены поддерживать народы, борющиеся за свою свободу против коммунизма где бы то ни было, — позднее эту политику некоторые обозреватели назвали доктриной Рейгана. Я считал, что должен говорить правду, а не изэитые фразы, даже несмотря на то, что многим либералам и некоторым высокопоставленным чиновникам государственного департамента иногда не нравились мои слова. Некоторые конгрессмены и журналисты объявили, что я решил втянуть страну в ядерную войну с Советами.
Мои оппоненты в конгрессе сначала осторожно, а затем и открыто стали выступать против выделения средств, необходимых для переоснащения наших вооруженных сил. В то же время под воздействием аналогичного движения в Европе, инспирированного Москвой, многие добропорядочные американцы (а также некоторые, движимые исключительно симпатиями к противной стороне) стали выходить на улицы с требованиями немедленного замораживания разработки и развертывания ядерного вооружения.
Слова "ядерное замораживание" привлекали своей эмоциональной благозвучностью, но у русских было такое огромное превосходство над Соединенными Штатами в мощных ядерных ракетах наземного базирования с разделяющимися боеголовками, что, если бы мы пошли на это, на переговорах по вооружениям мы предстали бы в качестве страны второго сорта; и, если бы произошло то, о чем я не хотел и думать, вполне возможно, что их мощные ракеты уничтожили бы наши устаревшие, немодернизированные и уязвимые силы сдерживания.
Складывалось впечатление, что движение за ядерное замораживание действовало по сценарию, который мог быть написан в Москве.
В мае 1982 года я послал Брежневу письмо с предложением возобновить переговоры по ограничению вооружений в Женеве в конце июня. "Как Вы знаете, — писал я, — моя точка зрения такова, что наши предыдущие попытки по ограничению стратегических наступательных вооружений не в должной мере отвечали требованиям сокращения, равенства и подконтрольности. Ужасная разрушительная мощь ядерного оружия возлагает на наши страны как практическую необходимость, так и моральное обязательство сделать все, что в наших силах, чтобы снизить и даже устранить возможность его применения в войне. Это — резкое изменение подхода моей страны к вопросу ограничения вооружений… Теперь мы вступаем в новый исторический этап борьбы за уменьшение угрозы ядерной войны".
Хотя ответ Брежнева не был очень теплым, он согласился на новые переговоры. "И не наша вина в том, — писал он, — что процесс ограничения стратегических вооружений оказался прерванным, причем надолго… Та позиция, с которой США, судя по Вашей речи от 9 мая, идут на переговоры, не может не настораживать и, более того, не вызывать сомнений по поводу серьезности намерений американской стороны".
Читая письмо, я делал на полях замечания к его доводам. К приведенному выше отрывку комментарий был такой: "Он вынужден водить меня за нос".
На высказывание Брежнева о том, что"…те "значительные" сокращения, о которых говорит американская сторона, отталкиваясь от нарисованной ею же картины, были бы таковыми лишь для советской стороны", я написал: "Потому что у них оружия больше".
"Результатом такого однобокого подхода, — писал он, — может быть одно — подрыв сложившегося равновесия сил, нарушение той самой стабильности, обеспечение которой вроде бы так заботит американскую сторону". ("Он имеет в виду дисбаланс", — отметил я.) "Не следует заблуждаться, господин Президент: это не реалистическая позиция, не путь к договоренности. Кстати, как Вы знаете, такого мнения придерживаемся не только мы". (Очевидно, это относилось к движению за разоружение в Европе.) Брежнев предложил немедленное двухстороннее замораживание ряда видов ядерного оружия. "Такая договоренность, на наш взгляд, создала бы благоприятные условия для переговоров и облегчила бы достижение поставленных перед нами целей. Просил бы Вас, господин Президент, со вниманием отнестись к этому предложению". (На полях я написал: "Обязательно отнесусь, это мне подходит".) Брежнев продолжал: "Советские люди — можете положиться на мое слово — решительно поддержат такое соглашение". К этому я приписал: "Откуда они будут знать? Долгие годы им не говорили правду". В конце письма я отметил: "Он много обещает".
Некоторые из моих откровенных высказываний о Советском Союзе весной 1982 года, как мне сообщили, весьма озаботили ряд наших европейских союзников, где антиядерное движение приобрело особый размах, подогреваясь демагогами, изображавшими меня лихим ковбоем, только и мечтающим, как бы разрядить свой ядерный револьвер и ускорить Судный день.
Отчасти из-за этой озабоченности в июне 1982 года, когда я отправился на Версальскую экономическую встречу в верхах, я принял приглашения выступить перед парламентами Великобритании и Западной Германии. Я хотел показать, что не занимаюсь игрой с огнем. Я высказал европейцам свое мнение: в ядерной войне не может быть победителей, и она не должна произойти; однако до того, как мы убедим русских убрать палец со спускового крючка, нам необходимо показать им, что существует определенная грань, за которой свободный мир не потерпит преступного поведения другой страны, и, чтобы это сделать, мы должны иметь возможность вести переговоры с русскими с позиции силы. Выступая перед членами британского парламента, я сказал: "Наша военная мощь — это предварительное условие мира, но должно быть ясно, что мы держим эту мощь в надежде, что она никогда не будет использована; последним решающим фактором в происходящей войне будут не бомбы и ракеты, а соревнование умов и идей, духовных решений, ценностей, которыми мы обладаем, убеждений, которые мы исповедуем, идеалов, которым мы преданы. Если история учит нас чему-нибудь, то она учит, что само-заблуждение перед лицом неприятных фактов — глупо. Сегодня мы видим вокруг себя приметы ужасной дилеммы — предсказания Страшного Суда, антиядерные демонстрации, гонку вооружений, в которой Запад ради своей защиты вынужден участвовать против собственной воли. В то же время мы видим силы тоталитаризма в мире, которые подрывают стабильность и разжигают конфликты по всей планете, чтобы продолжать яростное наступление на свободное человечество. Куда же мы должны идти? Должна ли цивилизация погибнуть под градом огненных атомов? Должна ли свобода умирать в тихом, успокаивающем сосуществовании со злом тоталитаризма?" Мой ответ был отрицательным.
Время было на стороне демократии: по всему миру наметились признаки того, что демократия находится на подъеме и коммунизму угрожает развал. Он должен погибнуть от неизлечимой болезни, именуемой "тирания". Он больше не может сдерживать энергию человеческого духа и врожденного стремления людей к свободе, и его конец неизбежен.