В 1977 году, когда предыдущая администрация предложила более ограниченные сокращения, Советский Союз отказался их даже обсуждать. На этот раз его реакция совершенно иная. Он с самого начала занял серьезную позицию, и, хотя она не совпадает с нашей, так как мы стремимся к значительно большим сокращениям, нет сомнений в том, что мы идем по правильному пути. Одна из причин такой перемены ясна. Советский Союз знает, что теперь мы серьезно относимся к развитию собственных стратегических программ и что он должен быть готов к конструктивным переговорам".
После этого выступления в Белый дом пошел поток телефонных звонков и писем, были опубликованы результаты опросов общественного мнения и я почувствовал, что убедил миллионы американцев в правильности нашей политики "мира через силу". Однако единственным человеком, кого я не смог убедить в тот вечер, была моя дочь Пэтти.
Когда мы с Нэнси жили в Белом доме, у нас, в отличие от многих моих предшественников, не было маленьких детей. Все восемь лет, пока я был президентом, Морин, Майкл, Пэтти, Рон жили со своими семьями в Калифорнии, хотя и наведывались частенько в Вашингтон. Между Восточным побережьем и Калифорнией расстояние в три тысячи миль, поэтому мы не могли видеться с детьми, когда нам хотелось, и очень скучали по ним. Обычно они приезжали вместе с внуками на Рождество и на День благодарения. Тогда мы собирались в Белом доме или в загородной резиденции. Но во все остальные дни нельзя было запросто поднять телефонную трубку, подозвать детей и сказать: "А почему бы вам не заглянуть к нам сегодня вечерком на ужин?" Они жили далеко, и нам их не хватало.
Как и у всех родителей, иногда у нас возникали недоразумения с детьми. У всех четверых детей были своеобразные характеры, и они по-своему выражали свою независимость. Рон и Морин продемонстрировали это, требуя от меня более решительных действий в деле "Иранконтрас". Я всегда старался, чтобы дети высказывали свое мнение.
Я считаю, что детям из знаменитых семей это не так-то и легко и что дополнительная известность, которая легла на их плечи после моего избрания президентом, не облегчила им жизнь. Рону и Пэтти временами очень не нравилось находиться под круглосуточной охраной секретной службы, которая стала еще более строгой после того, как ЦРУ получило сведения о планируемых против меня и моей семьи террористических актах. Мое высокое положение усложнило жизнь у Майкла. В годы моего президентства Майк с трудом мирился со своим положением приемного ребенка. Хотя я всегда уделял ему ту же долю любви, что и другим детям, неожиданно он обнаружил, что ему трудно мириться с положением приемного ребенка, и из-за этого он почувствовал себя никому не нужным. Его жена Коллин пыталась переубедить его, но эта мысль крепко засела в его голове. В результате во время наших телефонных разговоров и встреч, когда я пытался решить проблему, у нас случались недоразумения, и он обвинял меня в отсутствии любви к нему. А потом произошло чудо: он решил написать книгу о своей жизни, которая помогла ему полностью справиться с этой проблемой. После одного приезда Майка и Коллин со своими детьми Камероном и Эшли на наше ранчо я записал в своем дневнике:
"Это был совершенно новый Майк. Он пишет книгу, которая помогла ему разобраться в своих чувствах, и он осознал, что неправильно относился к нам, и теперь понял, каким он был и каким должен быть". Позднее, когда я прочитал его книгу, я ощутил новый прилив отцовской гордости за Майка. Я увидел, какие перемены произошли в нем за время работы над книгой. В начале повествования автор казался несчастным и озлобленным; завершал же книгу совершенно другой человек — счастливый и умиротворенный. Майк описал свои искания, в ходе которых он понял, что бунтовал против мысли о том, что настоящая мать его бросила, и в конце концов сумел расставить все по своим местам. После этого я много раз рекомендовал его книгу в помощь приемным детям — она может помочь им понять себя и поверить своим новым семьям.
После нашей свадьбы с Нэнси Морин уехала учиться, и поэтому нам не удавалось видеть ее так часто, как хотелось бы. Когда я баллотировался в президенты, она оставила все дела и активно участвовала в моей предвыборной кампании — это очень много значило для Нэнси и для меня. После моего избрания президентом она часто приезжала к нам, поскольку стала сопредседателем национального комитета Республиканской партии, и мы даже еще больше сблизились. Было прекрасно, что мы могли чаще встречаться, и нам всегда было приятно, когда нашему зятю Денису удавалось побывать у нас во время приездов Морин.
Как я уже говорил, когда в свое время мы с Нэнси позвонили Пэтти в школу и сообщили, что меня выбрали губернатором, она заплакала. "О нет, — сказала она, — зачем ты это сделал?" Ей было всего четырнадцать, но она была ребенком 60-х годов, и ей не хотелось, чтобы кто-нибудь в ее семье принадлежал к истеблишменту. Позднее Пэтти попала под влияние людей с аналогичными взглядами, и, по крайней мере с философской точки зрения, я считаю, что потерял ее.
Будучи президентом, я старался отдавать все силы для устранения угрозы ядерной войны. Но Пэтти была убеждена, что мои цели диаметрально противоположны. Она попросту не верила мне.
Полагаю, что именно из-за того, что мы знали мнение друг друга, мы старались избегать этой темы. Однако через две недели после моего выступления о ракетах "МХ" и ограничении вооружений она попросила меня встретиться с Хелин Кэлди-котт — одной из лидеров движения за ядерное замораживание. Я согласился, и мы втроем более часа обсуждали проблемы ядерной войны. "Она, похоже, приятный, интересный человек, — писал я позже о докторе Кэлдикотт, — но очень сердитая, и ее голова забита абсолютной чепухой. Я не смог развеять ее заблуждения. Поэтому мои отношения с Пэтти не улучшились. Боюсь, что наша дочь целиком во власти этой компании…"
Пэтти говорила мне, что доктор Кэлдикотт обещала не давать публичной информации о нашей встрече. Но почти сразу после нее она рассказала все подробности.
Я все еще мечтаю о дне, когда у меня наконец наладятся хорошие отношения с Пэтти. Мы с Нэнси очень сильно любим ее — так же, как и всех наших детей. Мы попытались связаться с Пэтти после окончания срока моего пребывания в Белом доме, но она считает, что я неправ и не разделяет моей точки зрения.
В начале 1983 года после долгого заседания Совета национальной безопасности, на котором рассматривались возможные пути ускорения хода зашедших в тупик переговоров по ограничению вооружений в Женеве, я записал в своем дневнике: "Мы будем твердо продолжать наш план "нулевого варианта". Я очень хотел бы сам вести переговоры с Советами…" Я чувствовал, что, если бы у меня появилась возможность поговорить один на один с кем-нибудь из советских руководителей, у нас был бы шанс вместе добиться прогресса в ослаблении напряженности между нашими странами. Я всегда верил в силу прямого общения между людьми в решении проблем.
С Брежневым я не добился прогресса. Теперь в Кремле был новый руководитель — бывший глава КГБ Юрий Андропов. Я не ожидал, что он будет менее, чем Брежнев, привержен коммунистической доктрине, но по крайней мере у него была безупречная репутация.
Я все еще считал, что Советы ничем не заслужили приглашения к встрече в верхах — первоначально требовалось добиться большого взаимного доверия, — но я решил попробовать действовать путем личной дипломатии, используя окольные подходы к Кремлю, без широкой огласки, что позволило бы обеим сторонам быть искренними и отойти от позирования и попыток спасти свое лицо, что обычно наблюдалось при официальных контактах между лидерами Соединенных Штатов и СССР.
Первое время казалось, что мои попытки тихой дипломатии удаются. Затем последовала серия событий, которые изменили состояние американо-советских отношений от плохого к просто отвратительному. Тем временем я продолжал попытки заручиться поддержкой своего курса на военную модернизацию со стороны народа и конгресса. Демократы руками и ногами старались провалить практически все новые программы, начатые в 1981 году. Они упорно выступали за сокращение военных расходов на 163 миллиарда в течение пяти лет, за увеличение налогов на 315 миллиардов и, чтобы добиться этого, использовали понятную обеспокоенность населения возможностью ядерной войны.
Когда в начале марта несколько видных сенаторов-республиканцев присоединились к призывам отказаться от программ модернизации вооруженных сил отчасти под влиянием американцев, участвовавших в демонстрациях за ядерное замораживание, я прокомментировал это в своем дневнике: "Я собираюсь обратиться к народу по этому вопросу. Только сейчас мы рассекречиваем некоторую информацию о Советах и можем сказать народу об угрожающих фактах: мы до сих пор опасно отстаем от русских, и разрыв увеличивается".
Кроме желания донести свои соображения до народа я хотел привлечь к этой проблеме внимание Андропова.
В марте 1983 года, через день после того как я сделал эту запись и через два дня после прощания с королевой Елизаветой и принцем Филипом, посетивших почти затопленное водой "Ранчо дель сьело", я вылетел во Флориду, чтобы сделать два выступления. Первое выступление состоялось в Центре Уолта Диснея перед группой молодежи, в нем рассматривались проблемы, с которыми в будущем встретится их поколение. Второе выступление было в Орландо на ежегодном собрании Национальной ассоциации евангелистов — организации, объединяющей проповедников.
Священники в Америке входили в число тех, кто подвергался постоянному давлению с целью добиться от них поддержки движения за ядерное замораживание. Я хотел поговорить с ними, как и с другими американцами, которым твердили о том, что путь к миру лежит через замораживание разработки и размещения ядерного оружия. Если бы это случилось, Советы получили бы ядерное превосходство над нами и все закончилось бы односторонним разоружением США и НАТО.
Хотя немало либеральных ученых мужей примчались на мое выступление в Орландо и заявили, что я поступаю как безрассудный и бездумный ковбой, провоцирующий Советы на войну, я выступил с речью об "империи зла" не без особого умысла: я хотел напомнить Советам, что нам известны их намерения.