щения принимал.
После каждого игрового периода он расшифровывал поток точек и тире, поступавший со стадиона, и быстро отстукивал несколько слов для меня, чтобы обрисовать ситуацию. Затем передавал листок мне сквозь прорезь в стекле, отделяющем студию от операторской. Я принимался описывать игру, как будто бы находился в ложе для прессы, даже если на листке было напечатано только "от четвертой к третьей".
Ориентироваться нужно было очень быстро, поскольку не мы единственные освещали встречу: шесть или семь других радиостанций также вели трансляцию этих матчей, причем, как правило, прямо с бейсбольного поля. Когда кто-то из моих знакомых сравнивал мои репортажи с теми, что велись прямо со стадионов, мне нередко говорили, что я держу в напряжении слушателей с момента полуподачи.
Правда, от подачи до подачи у игроков немало времени уходило впустую, и я старался занять его, как мог: рассказывал анекдоты, описывал игроков, размеры поля, погоду. Жаль, что мне уже не сосчитать количества вариантов описания одной и той же картины: лучи послеобеденного солнца, пробивающиеся на поле сквозь ограду стадиона "Ригли филдс".
Однажды в погожий летний день (эту историю за свою жизнь я рассказывал, по-моему, чаще всего) мое воображение подверглось наивысшему испытанию. Команды "Кэбз" и "Сент-Луис кардинале" как бы замкнуло: шла девятая подача, а счет еще не был открыт. На очередной подаче был Диззи Дин, отбивающим команды "Кэбз" стоял Билли Джаргес.
Я подробно описал все движения Дина в момент подачи, после чего Керли, телеграфист, сокрушенно покачал головой и передал мне лист бумаги. Я впился в него глазами, опасаясь, что подача была сделана иначе, и прочел следующее: "Связь прервалась".
Поскольку я уже сообщил слушателям, что подача состоялась, я должен был описать ситуацию и в зоне отбивающего. Конечно, я мог бы объяснить, что связь со стадионом нарушена, но что бы мне это дало? Радиослушатели просто мгновенно настроили бы свои приемники на волну конкурирующей радиостанции. Поэтому я решил позволить Джаргесу выбить мяч, поданный вне зоны удара, рассчитывая на то, что онто как-нибудь справится с этой проблемой. Чтобы как-то заполнить время, я описал парочку мальчишек, борющихся за мяч за пределами поля.
Взглянув на Керли, я понял, что связи по-прежнему нет. И тогда Джаргес в моей интерпретации выбил следующую подачу. Я рассказал слушателям, как Дин медленно наклонился, чтобы поднять резиновую перчатку, получил от кэтчера знак, отрицательно качнул головой, получил другой знак, после чего сделал подачу. Я сообщил, что Джаргес и на этот раз отбил мяч, но тот лишь на несколько дюймов не долетел до ограды бейсбольной площадки.
Я опять с надеждой посмотрел на Керли, но безрезультатно. Пришлось Дину вывернуться наизнанку и сделать крученую подачу. Джаргес ударил по мячу, затем еще раз и еще… Рыжеволосый парнишка с трибун нашел отлетевший мяч и поднял над головой, чтобы похвастаться своей добычей.
Мне уже поздно было признаваться болельщикам, что связи со стадионом нет, а потому не оставалось ничего другого, как заставить Джаргеса пропускать подачи Дина, и эта дуэль продолжалась у меня минут семь. Не знаю, сколько было пропущенных подач, но позже мне сказали, что эта дуэль была названа рекордной и попала в колонку "Хотите верьте, хотите нет!".
В конце концов аппарат Керли заработал и, следовательно, связь восстановилась. Облегченно вздохнув, я схватил листок, переданный мне телеграфистом, и прочел: "Джаргес был выбит после первой же подачи".
В течение всей недели, прошедшей после этого репортажа, меня останавливали на улицах вопросом: "Неужели правда, что Джаргес установил рекорд по выбитым мячам?" В ответ я лишь сдержанно замечал: "Да, он продержался очень долго". Признаться в том, как обстояло дело в действительности, я так и не смог.
Должен сказать, что комментировать подобным образом футбольный матч — из студии, пользуясь приемами радиотеатра, — мне пришлось лишь однажды.
В то время многие университеты считали, что трансляция футбольных матчей их команд по радио сказывается на продаже билетов в кассах стадионов. Мичиганский университет даже запретил нам делать радиорепортаж со встречи их команды с командой университета Айовы, поэтому мне пришлось делать сообщение о матче, основываясь на телеграфном сообщении. Но в той игре мне лучше всего запомнилось имя центрального нападающего — Джералд Форд.
Моя работа на радиостанции в Де-Мойне сводилась не только к спортивным репортажам. Спортивный сезон заканчивался, и круг моих обязанностей расширялся: я делал различные сообщения, читал объявления и даже проводил интервью с актерами или еще кем-либо из заезжих знаменитостей. Как-то вечером гостьей нашей студии стала известная евангелистка Эйми Семпл Макферсон. В Де-Мойн она приехала, чтобы встретиться со своими последователями, и произошло это вскоре после того, как разразился скандал из-за ее незаконной связи с одним из членов религиозного сообщества, щедро оплаченной из церковных пожертвований.
Под конец интервью я попросил нашу гостью рассказать о предстоящей встрече с верующими. Пока она говорила, я опустился в кресло у микрофона и принялся обдумывать рекламные объявления, которые мне предстояло зачитать. Эйми Макферсон закончила выступление довольно быстро и, пожелав слушателям спокойной ночи, отключила микрофон.
Взглянув на часы, я обнаружил, что до начала следующей передачи оставалось еще четыре минуты. Подскочив к микрофону, я стал подавать знаки нашему инженеру, чтобы он поставил какую-нибудь музыкальную заставку, а потом обратился к радиослушателям со словами: "Мы завершаем наше интервью с Эйми Семпл Макферсон небольшим музыкальным номером. Послушайте легкую музыку".
Инженер с пониманием кивнул мне, и из студийного громкоговорителя полилась песня. Внезапно наша гостья, метнув в меня огненный взгляд, резко развернулась и буквально вылетела из студии. Мы только успели заметить полы пальто, взметнувшиеся в порывистом движении: радиоинженер поставил на проигрыватель первый диск группы "Миллс бразерс", исполняющей песню "Свадьба Попрошайки-Минни".
Да, именно в те годы, что я работал в Де-Мойне, я приобрел одну любовь, потеряв другую. Именно там я впервые услышал фразу: "Ничто так не облагораживает человеческую душу, как красота лошади".
Наверное, впервые я понял, насколько люблю лошадей, когда работал в Лоуэлл-парке. Там была сторожка, в которой жил датчанин-эмигрант, владелец роскошной серой кобылы. Время от времени датчанин выезжал на ней на прогулку, вдоль пляжа. Пару раз, когда вокруг не было отдыхающих, он позволил проехаться на кобыле и мне. Только сейчас я понял, что эти первые верховые прогулки открыли мне дверь в мир величайшего наслаждения. В Де-Мойне у меня появились друзья, любители верховой езды, и, как только выдавался свободный денек, мы все вместе отправлялись в манеж, брали на пару часов лошадей и отправлялись кататься. В такие минуты я находился на вершине блаженства.
Кто-то из наших дикторов, кавалерийский офицер запаса, сообщил мне, что 14-й кавалерийский полк, базирующийся в форте Де-Мойн, предоставляет молодым людям возможность получить звание младших офицеров запаса, пройдя так называемую программу военной подготовки городских жителей. Программу эту разработало военное ведомство. Я вовсе не испытывал желания стать армейским офицером, продолжая верить, что мы выиграли войну, которая покончит со всеми войнами. Однако предложение было слишком заманчивым, чтобы так просто, не разобравшись, отмахнуться от него: нас включают в списки резерва, а взамен мы получаем кавалерийскую подготовку. Причем заниматься с нами должны самые лучшие кавалеристы, да к тому же мы можем неограниченно пользоваться армейскими конями. И все это — даром. Признаюсь, уже тогда, когда я сделался заядлым кинолюбителем и стал регулярно посещать дневные субботние сеансы, более всего в фильмах мне нравились сцены, в которых полки кавалеристов в голубых мундирах с золотыми галунами, взметнув в небо раздуваемые ветром знамена, неслись по прериям, чтобы помочь попавшим в беду первопоселенцам.
В Де-Мойне мне удалось реализовать часть своих детских фантазий, там же я обрел любовь длиною в жизнь — к верховой езде, к лошадям. Я просто без памяти влюбился в прогулки верхом и начал мечтать о собственном ранчо. Шли годы, и я понял, что самый великий соблазн для меня неизменно один — верховая езда.
Еще в старших классах средней школы я твердо решил жениться на Маргарет Кливер. Должен признаться, что и родители, и друзья ожидали того же. Маргарет была первой девочкой, которую я поцеловал. В колледже я приколол ей на грудь значок нашего землячества, а вскоре после окончания подарил обручальное кольцо. Мы договорились, что поженимся, как только сможем себе это позволить. Но Маргарет уехала учительствовать в отдаленный уголок Иллинойса, я же переехал в Айову. Видеться становилось все труднее и труднее. Мы писали друг другу, но встречи стали реже и короче. Так прошло два года, я уже жил в Де-Мойне, и вот однажды, вскрыв письмо от Маргарет, обнаружил в нем значок землячества и обручальное кольцо. Маргарет поведала мне, что была вместе с сестрой в круизе по Европе, где встретила молодого человека, сотрудника одной из дипломатических служб, которого и полюбила.
После этого мне позвонила мама. Она сказала, что местная газета поместила объявление о том, что Маргарет Кливер обручилась и через несколько недель состоится свадьба.
Конечно же, Нел боялась, что, получив это известие, я потеряю от горя голову, и попросила моего старого школьного учителя Б. Дж. Фрейзера связаться со мной. Учитель написал мне прекрасное, очень чуткое письмо, в котором объяснил, что впереди у меня целая жизнь и нужно думать о будущем, а не о том, что осталось в прошлом. В конце концов, писал он, все образуется.
Конечно же, мама не преминула повторить свою старую истину: все, что ни делается, делается к лучшему, и любой жизненный поворот таит в себе ростки того нового, что обязательно произойдет.